Кобецкий, Ромуальд Ильич

Ромуальд Ильич Кобецкий польск. Romuald Kobecki<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
2-й Трокский караимский гахам
17 (30) июля 1902 — 6 апреля 1911
Предшественник:	Исаак-Боаз Захарович Каплановский Финеес Аронович Малецкий (и. о.)
Преемник:	Богуслав Нисанович Фиркович (и. о.)
Рождение:	3 декабря 1823(1823-12-03) Троки, Виленская губерния, Российская империя
Смерть:	6 апреля 1911(1911-04-06) (87 лет) Троки, Виленская губерния, Российская империя
Похоронен:	Старое караимское кладбище в Тракае

Ромуа́льд (Ромиэ́ль) Ильи́ч Кобе́цкий (польск. Romuald Kobecki; 3 декабря 1823, Троки — 6 апреля 1911, Троки) — второй Трокский караимский гахам, надворный советник, профессор Новогрудской гимназии.

Биография

Караимский род Кобецких происходит из Посволя. В конце XVIII в. в Посволе и его окраинах была эпидемия чумы, которая унесла много жизней тамошней караимской общины. Одним из выживших был прадед Ромуальда Кобецкого, который с единственным сыном переехал в Троки.

Ромуальд Кобецкий родился 3 декабря 1823 г. в Троках. Обучался в караимском мидраше, по окончании которого поступил в Виленскую гимназию. После получения аттестата зрелости из-за неимения средств для последующего обучения Ромуальд был вынужден преподавать на дому в землевладельческой семье Богдановичей на Витебщине. Только в 1850 г. он смог продолжить прерванное обучение. Это были тяжёлые времена в России, после европейской революции 1848 г. были изданы постановления, которые усложняли поступление в университет. Но во врачебных отделениях ограничений по количеству студентов не было. В то время своего расцвета достиг Одесский Ришельевский Лицей, на который не распространялась квота. Поэтому Ромуальд Кобецкий вместе со своим коллегой по гимназии и лучшим другом Станиславом Колковским выехал из Вильны в Одессу. В 1850 г. он поступил на Камеральный Отдел, в программу которого входили естественные, исторические, экономические науки и иностранные языки. Окончил Лицей Кобецкий в 1853 г. с отличием, и, кроме того, Сенатом Лицея был награждён золотой медалью за научный труд на заданную тему по политической экономике: «Значение Новороссийского края в торговле зерном». По возвращении домой, Ромуальд не смог начать свою педагогическую деятельность, потому что в течение двух лет вынужден был ждать получения диплома. Он был первым из караимов, который окончил высшее учебное заведение. Нужно было ожидать появления специального Царского Указа, который бы подтвердил полные права караимов без единых ограничений. И только в 1857 г. Кобецкий получил приглашение в Новогрудок, где преподавал в Шляхетском Институте французский язык, в гимназии естественную историю, а по прохождению специального экзамена — польский язык. В 1863 году Ромуальд Кобецкий получил отставку и в тот же день также был сокращён в Мозыре его друг Станислав Колковский. В ближайшее время и гимназия в Новогрудке была закрыта.

После отставки Виленский Попечительский Совет высоко оценил педагогические достижения и обширные знания Ромуальда Кобецкого. Ему неоднократно предлагали занять должность учителя, если только он выедет из России, но он предпочёл остаться в стране и только благодаря относительно либеральным настроениям в финансовой администрации получил скромную должность акцизного инспектора в Ковенской губернии, при внедрении в 1864 г. новой акцизной системы. В течение времени Ромуальд Кобецкий был единственным в губернии среди сотрудников той службы, кто имел университетский диплом.

В 1894 году Р. И. Кобецкий вышел на пенсию. Акцизным инспектором он работал в следующих городах Ковенщины: Сяды, Тельши, Шавли, Шадов, Кейданы, Видзы, Ракишки. Кобецкий был уважаем и любим в польском обществе, как правило, землевладельческом, с которым, как владелец завода, имел постоянный контакт.

На протяжении всей своей жизни поддерживал близкие отношения со своими соотечественниками, интересовался всеми их делами, часто посещал Троки. Кобецкий сыграл главную роль в жизни не только польских караимов, но и в Крыму, как тот, который своим примером вывел соплеменников на новый путь, путь присоединения к европейской культуре.

В 1902 г., после смерти Б. Каплановского, по просьбе караимов занял должность Трокского гахама. На этом посту Кобецкий занялся организацией караимских школ.

Р. И. Кобецкий умер 6 апреля 1911 г. и был похоронен на старинном караимском кладбище в Троках.

Семья

Отец, Илья Иосифович Кобецкий, также имел детей: Амалию, Батшеву, Иосифа, Юлиана, Анания, Ипполита-Исаака.

Сын, Иосиф Ромуальдович Кобецкий (1861, Троки — 1917, Киев), горный инженер, профессор прикладной геологии.

Литература

• Ельяшевич Б. С. Кобецкий Ромуальд (Ромиэль) Иосифович // Караимский биографический словарь (от конца XVIII в. до 1960 г.) Вып. XIV, кн. 2. / Караимы. Материалы к серии «Народы и культуры»; под ред. М. Н. Губогло, А. И. Кузнецова, Л. И. Миссоновой. — М., 1993. — С. 103.
• Ельяшевич Б. С. Кобецкий Иосиф Ромуальдович // Караимский биографический словарь (от конца XVIII в. до 1960 г.) Вып. XIV, кн. 2. / Караимы. Материалы к серии «Народы и культуры»; под ред. М. Н. Губогло, А. И. Кузнецова, Л. И. Миссоновой. — М., 1993. — С. 101-3.
• H. S. Szapszał. [www.jazyszlar.karaimi.org/index.php?m=7&p=293 Ś. P. Hachan Romuald Kobecki (Z powodu 25-lecia jego zgonu)] // Myśl Karaimska. — Вильно, 1935-1936. — Т. 11, № 11. — С. 80-84.

Ссылки

• [www.caraimica.org/document/410 Могила гахама Ромуальда Кобецкого (Тракай)]

Отрывок, характеризующий Кобецкий, Ромуальд Ильич

– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.