Ковал, Ота

Ота Ковал
Ota Koval
Дата рождения:	11 апреля 1931(1931-04-11)
Место рождения:	Добржани, Чехословакия
Дата смерти:	14 августа 1981(1981-08-14) (50 лет)
Место смерти:	Прага, Чехословакия
Профессия:	кинорежиссёр сценарист
Карьера:	1964 — 1990

О́та Ко́вал (чеш. Ota Koval; 11 апреля 1931, Добржани, Чехословакия, ныне Чехия — 14 августа 1981, Прага, Чехословакия, ныне Чехия) — чешский кинорежиссёр, сценарист и актер.

Биография

В 1961 году окончил электротехнический техникум. Затем учился в ФАМУ в Праге. С 1960 года на киностудии «Barrandov». Работал ассистентом режиссёров: Йиржи Секвенса, Антонина Кахлика, Збынека Брыныха, Яромила Йиреша и других. Снял несколько короткометражек, пока в 1970 году не дебютировал детским полнометражным фильмом («Люция и чудеса»). Писал сценарии ко многим из своих фильмов.

Был женат на кинорежиссёре Вере Пливовой-Шимковой.

Избранная фильмография

Режиссёр

• 1970 — Люция и чудеса / Lucie a zázraky
• 1973 — Мы трое и пёс из Пятипёса / My tři a pes z Pětipes (по Вацлаву Чтвртеку)
• 1974 — Дружина «Чёрного пера» / Družina černého pera (по Рудольфу Грбеку)
• 1977 — Якуб / Jakub (с Ярославой Вошмиковой)
• 1978 — Ничего не хочу слышать / Nechci nic slyšet
• 1979 — Кошачий принц / Kočičí princ (с ГДР)
• 1980 — Юлик / Julek
• 1981 — Клякса на сказке / Kaňka do pohádky
• 1983 — Небесная лазурь / Modré z nebe
• 1990 — / Uf - oni jsou tady

Сценарист

• 1964 — ...а пятый всадник – Страх / ... a pátý jezdec je Strach (с Збынеком Брыныхом)
• 1978 — Ничего не хочу слышать / Nechci nic slyšet
• 1979 — Кошачий принц / Kočičí princ
• 1981 — Клякса на сказке / Kaňka do pohádky
• 1990 — / Uf - oni jsou tady

Литература

• Кино: Энциклопедический словарь / Гл. ред. С. И. Юткевич Москва, Советская энциклопедия, 1987. — с. 203

Ссылки

• Ота Ковал (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.kinopoisk.ru/name/376047/ Ота Ковал на сайте КиноПоиск]

Кино   Чехия

Отрывок, характеризующий Ковал, Ота

Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе: