Ковалевский, Егор Петрович

Егор Петрович Ковалевский
Егор Петрович Ковалевский, 1856 год. Фотография С. Левицкого.
Род деятельности:	путешественник, писатель, дипломат, востоковед,
Дата рождения:	18 февраля 1809(1809-02-18)
Место рождения:	село Ярошевка, Харьковская губерния, Российская империя
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	2 октября 1868(1868-10-02) (59 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя

Егор Петрович Ковалевский (6 (18) февраля 1809, по другим сведениям 1811, село Ярошевка, Харьковская губерния — 20 сентября (2 октября) 1868, Санкт-Петербург) — русский путешественник, писатель, дипломат, востоковед, почётный член Петербургской Академии наук (1857).

Биография

Родился 6(18) февраля 1809 года в селе Ярошевка Харьковской губернии в дворянской семье.

В 1825—1828 годах учился на философском отделении Харьковского университета. Окончив университет, в 1829 году поступил на службу в Горный департамент. В 1830 году получил чин горного инженера. Вплоть до 1837 года работал на Алтайских и Уральских заводах.

В Черногории

В 1837 году по просьбе Черногорского владыки Петра Ковалевский был направлен в Черногорию для поисков и разработки золотоносных отложений. В Черногории Ковалевскому пришлось принимать участие в пограничных схватках с австрийцами. Понимая, что он может быть наказан за это по возвращению в Россию, Ковалевский, следуя рекомендации князя А. М. Горчакова, подал подробную объяснительную записку императору Николаю I. Прочтя её, император начертал на полях: «Le capitaine Kowalewsky a agi en vrai russe» («Капитан Ковалевский поступил, как истинный русский»).

В Хиве

В 1839 году Ковалевский участвовал в Хивинском походе графа В. А. Перовского, причем, отрезанный от главного отряда, должен был с горстью храбрецов засесть в каком-то старом укреплении и выдержать долговременную осаду неприятеля, питаясь одной кониной.

В Северо-восточной Африке

В 1847 году Ковалевский был приглашён египетским вице-королём Мухаммедом Али (Мегметом-Али) в Египет. Там в 1847—1848 годах он провёл геологические исследования в северо-восточной Африке. Ему удалось одному из первых указать правильное географическое положение истоков Белого Нила, что было подтверждено значительно позже. Кроме того, в книгу Ковалевского «Путешествие во внутреннюю Африку» (СПб., 1849; 2 изд. 1872) вошло детальное описание Абиссинии.

В Китае

В 1849 году Ковалевский сопровождал духовную миссию в Пекин и успел настоять на пропуске наших караванов по удобному «купеческому тракту», вместо почти непроходимых аргалинских песков, что доставило неоцененные удобства для торговли и обогатило географические познания о Монголии. Но ещё важнее был заключенный, при посредстве Ковалевского, Кульджинский договор 1851 года, способствовавший развитию торговли России с западным Китаем и послуживший основой для последующего расширения влияния в Заилийском крае.

На Крымской войне

Принимал участие в Крымской войне (1853—1855), в том числе в обороне Севастополя. В начале 1853 года, при нападении Омера-паши на черногорцев, Ковалевский был отправлен в Черногорию комиссаром. Во время осады Севастополя Ковалевский оставался в штабе князя М. Д. Горчакова до октября 1855 года и собирал материалы для истории этой осады.

В Министерстве иностранных дел

В 1856 года князь А. М. Горчаков поручил Ковалевскому управление азиатским департаментом. В 1856—1861 годах — директор Азиатского департамента МИДа. В 1856—1862 гг. Ковалевский был помощником председателя Императорского географического общества.

С 1856 года — член-корреспондент, с 1857 года — почётный член Императорской Санкт-Петербургской Академии наук. В 1861 году Ковалевский, в чине генерал-лейтенанта, был назначен сенатором и членом совета министра иностранных дел.

Скончался 20 сентября (2 октября) 1868 году в Санкт-Петербурге.

Литературная деятельность

Литературная деятельность Ковалевского началась очень рано. В 1832 году начал публиковаться как поэт, писал также романы и повести, но известность приобрел как автор очерков о поездках в Среднюю Азию, по Южной Европе, Восточной Африке и Восточной Азии. Он дебютировал в поэзии книжками: «Думы о Сибири» (СПб., 1832) и трагедией в 5 действиях: «Марфа Посадница» (СПб., 1832), но, скоро убедившись, что стихи ему не даются, перешел к прозе. Разнообразные путешествия и исторические разыскания дали ему материал для нескольких книг, в своё время сильно читавшихся и не потерявших интереса и доныне. Таковы: «Четыре месяца в Черногории» (с рис. и картой, СПб., 1841) — книга, в которую, по требованиям тогдашней цензуры, не могли войти боевые приключения К. в Черногории; «Странствователь по суше и морям» (3 части, СПб., 1843—1845); «Путешествие в Китай» (2 части, СПб., 1853); «Граф Блудов и его время. Царствование императора Александра I» (СПб., 1866); «Война с Турцией и разрыв с западными державами в 1853 и 1854 гг.» (СПб., 1866; немецкий перевод Chr. von Sarauw, Лейпциг, 1868). Эти труды Ковалевского вошли в посмертное издание его сочинений (СПб., 187 1 —72; 5 томов). Кроме того, Ковалевский поместил в журналах большей частью под псевдонимами: Нил Безымянный и Е. Горев, ряд беллетристических произведений: «Фанариот» («Библиотека для Чтения», 1844, т. 67); «Петербург днем и ночью» (неоконченный роман, ib.,1845, тт. 72—76; немецкий перевод Ph. Löwenstein’a, Штутгарт, 1847); «Майорша» (ib., 1849, т. 93); «Век прожить — не поле перейти» (роман, «Отечественные Записки» 1857, тт. 110 и 111) и др. В последние годы жизни Ковалевский задумал написать историю России в XIX в.; отрывок из неё, под названием «Восточные дела в двадцатых годах», помещен в III кн. «Вестника Европы» 1868 года. Из всего написанного Ковалевским наибольшее значение имеет книга о Блудове. Смерть помешала Ковалевскому выпустить второй том этого труда, материал для которого он уже собрал. Ковалевский был одним из членов-основателей общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (литературный фонд) и до самой смерти бессменно состоял его председателем. При том же обществе имеется капитал имени Ковалевского, проценты с которого идут на стипендии учащимся.

Ср. П. М. Ковалевский, «Встречи на жизненном пути» («Исторический Вестник» 1888, № 2); П. М., «Е. П. Ковалевский» («Вестник Европы», 1868, № 10); барон Ф. Остен-Сакен, «Слово в память Е. П. Ковалевского, произнесенное в географическом обществе» («Рус. Инв.», 1868, 147); «XXV лет» (сборник литературного фонда).

Семья

• брат Евграф Петрович Ковалевский
• брат Пётр Петрович Ковалевский
• племянник П. М. Ковалевский.

Труды

• Четыре месяца в Черногории. СПб., 1841.
• Странствователь по суше и морям. В 3-х частях. СПб., 1843—1845.
• Путешествие во внутреннюю Африку. СПб., 1849; 1872.
• Путешествие в Китай. СПб., 1853.
• Война с Турцией и разрыв с западными державами в 1853 и 1854 гг. СПб., 1866.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01005456715#?page=1 Граф Блудов и его время. Царствование императора Александра I]. СПб., 1866.
• Собрание сочинений. В 5 тт. СПб., 1871—1872.

Литература

• Ковалевский, Егор Петрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Густерин П. В. Е. П. Ковалевский — дипломат и востоковед // Вопросы истории. — 2008. — № 8.
• Остен-Сакен Ф. Слово в память Егора Петровича Ковалевского, произнесенное в географическом обществе // Русский Инвалид. 1868, № 147.
• Кублицкий Г. И. По материкам и океанам: Рассказы о путешествиях и открытиях. — М.: Детгиз, 1957. — 328 с. — (Школьная библиотека). — 100 000 экз. (в пер.)

Ссылки

• Густерин П. В. [ricolor.org/history/eng/vs/10_03_2013/ Егор Петрович Ковалевский и страны Востока]
• Густерин П. В. [arabinform.com/publ/egor_petrovich_kovalevskij_v_vostochnoj_afrike/113-1-0-1163 Егор Петрович Ковалевский в Восточной Африке]
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-50753.ln-ru Профиль Егора Петровича Ковалевского] на официальном сайте РАН

Отрывок, характеризующий Ковалевский, Егор Петрович

Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)