Римские имена

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Когномен»)
Перейти к: навигация, поиск




Имена римских граждан

Мужские имена

В классическое время полное римское мужское имя обычно состояло из трёх компонентов: личного имени, или преномена (praenomen), родового имени, или номена (nomen), и индивидуального прозвища или наименования ветви рода, когномена (cognomen).

Преномен

Личное имя было подобно современному мужскому имени. Римляне употребляли небольшое число личных имен (18 имён из общего количества 72); как правило, они были столь древнего происхождения, что в классическую эпоху значение большинства их оказалось забытым. В надписях личные имена почти всегда писались сокращённо (1—3 буквы).

Распространённые римские личные имена
Преномен Сокращение Примечание
Appius App. Аппий; по преданию, это имя произошло от сабинского Atta и в Рим было принесено родом Клавдиев
Aulus A. или Avl. Авл; в просторечии существовала архаизированная форма Olus, так что сокращением этого имени может также служить О.
Decimus D. или Dec. Децим; архаическое Decumos; от порядкового числительного «десятый»
Gaius G. Гай; очень редко сокращается как G.
Gnaeus Cn. Гней; архаическая форма Gnaivos; очень редко сокращается как Gn.; встречаются формы Naevus, Naeus
Kaeso К. Кезон
Lucius L. Луций; архаическое Loucios
Mamercus Mam. Мамерк; имя оскского происхождения, употреблялось только в роду Эмилиев
Manius M`. Маний; знак в виде запятой в верхнем правом углу есть остаток пятилинейного начертания буквы М
Marcus M. Марк; существует написание Marqus
Numerius N. Нумерий; оскского происхождения
Publius P. Публий; архаическое Poblios, сокращаемое как Po.
Quintus Q. Квинт; в просторечии Cuntus, встречаются Quinctus, Quintulus; от порядкового числительного «пятый»
Servius Ser. Сервий
Sextus Sex. Секст; от порядкового числительного «шестой»
Spurius S. или Sp. Спурий; может быть также употреблено не как преномен, а в своем исконном значении «внебрачный»
Titus T. Тит
Tiberius Ti. или Tib. Тиберий

Остальные личные имена использовались редко и писались обычно полностью: Agrippa, Ancus, Annius, Aruns, Atta, Cossus, Denter, Eppius, Faustus, Fertor, Herius, Hospolis, Hostus, Lar, Marius, Mesius, Mettus, Minatius, Minius, Nero, Novius, Numa, Opiter, Opiavus, Ovius, Pacvius (Paquius), Paullus, Pescennius (Percennius), Petro, Plancus, Plautus, Pompo, Popidius, Postumus, Primus, Proculus, Retus, Salvius, Secundus, Sertor, Statius, Servius, Tertius, Tirrus, Trebius, Tullus, Turus, Volero, Volusus, Vopiscus. Личное имя Pupus (мальчик) употреблялось только по отношению к детям.

Мальчик получал личное имя на восьмой или девятый день после рождения. Существовала традиция давать личное имя только четырём старшим сыновьям, а остальным в качестве личного имени могли служить порядковые числительные: Quintus (пятый, ср. старорус. Пятак), Sextus (шестой, ср. старорус. Шестак), Septimus (седьмой, ср. старорус. Семак), Octavius (восьмой, ср. старорус. Осьмак), и Decimus (десятый). Со временем эти имена стали общеупотребительными (то есть превратились в личные), и как следствие, человек, носящий имя Секст, не обязательно был шестым сыном в семье. В качестве примера можно вспомнить полководца Секста Помпея, второго сына члена первого триумвирата Гнея Помпея Великого, долгое время боровшегося с Юлием Цезарем.

Часто старший сын получал преномен отца. В 230 до н. э. эта традиция была закреплена постановлением сената, так что личное имя отца стало, как правило, переходить к старшему сыну. Например, император Октавиан Август носил, как и его прапрадед, прадед, дед и отец, имя Гай.

В некоторых родах употреблялось ограниченное число личных имён. Например, у Корнелиев Сципионов были только Гней, Луций и Публий, у Клавдиев Неронов — только Тиберий и Децим, у Домициев Агенобарбов — только Гней и Луций.

Личное имя преступника могло быть навсегда исключено из того рода, к которому он принадлежал; по этой причине в патрицианском роду Клавдиев не употреблялось имя Луций, а в патрицианском роду Манлиев — имя Марк. По постановлению сената имя Марк навсегда было исключено из рода Антониев после падения триумвира Марка Антония.

Номен

Происхождение и суффиксы родовых имён
Происхождение Окончание Примеры
римское -ius Tullius, Julius
-is Caecilis
-i Caecili
сабинско-оскское -enus Alfenus, Varenus
умбрское -as Maenas
-anas Mafenas
-enas Asprenas, Maecenas
-inas Carrinas, Fulginas
этрусское -arna Mastarna
-erna Perperna, Calesterna
-enna Sisenna, Tapsenna
-ina Caecina, Prastina
-inna Spurinna

Родовое имя было названием рода и соответствовало, приблизительно, современной фамилии. Указывалось в форме прилагательного мужского рода и оканчивалось в классическую эпоху на -ius: Tullius — Туллий (из рода Туллиев), Julius — Юлий (из рода Юлиев); в республиканское время встречаются также окончания -is, -i. Родовые имена неримского происхождения имели отличные от названных окончания.

В надписях родовые имена, как правило, пишутся полностью; в имперское время сокращению подвергались только имена очень известных родов: Aelius — Ael., Antonius — Ant. или Anton., Aurelius — Avr., Claudius — Cl. или Clavd., Flavius — Fl. или Fla., Julius — I. или Ivl., Pompeius — Pomp., Valerius — Val., Ulpius — Vlp.

Общее число родовых имен, по Варрону, доходило до тысячи. Большинство родовых имен имеет столь древнее происхождение, что значение их забыто. Только некоторые имеют определенный смысл: Asinius от asinus (осел), Caelius от caecus (слепой), Caninius от canis (собака), Decius от decem (десять), Fabius от faba (боб), Nonius от nonus (девятый), Octavius от octavus (восьмой), Ovidius от ovis (овца), Porcius от porca (свинья), Septimius от septimus (седьмой), Sextius и Sextilius от sextus (шестой), Suillius от suilla (свинина).

С I века до н. э., когда в Риме появились предпосылки для перехода от республиканской формы правления к единовластию, лица, завладевшие верховной властью, стали обосновывать свои права на власть происхождением от древних царей и героев. Юлий Цезарь, напр., указывал, что его род по отцу восходит к богам: Юпитер — Венера — Эней — Юл — род Юлиев, а по матери к царям: от Анка Марция происходили Марции Рексы (лат. rex «царь»).

Когномен

Индивидуальное прозвище, данное некогда кому-либо из представителей рода, часто переходило на потомков и становилось названием семьи или отдельной ветви рода: Cicero — Цицерон, Caesar — Цезарь. Например, к роду Корнелиев принадлежали семьи Сципионов, Руфинов, Лентулов и т. д. Наличие когномена не обязательно и в некоторых плебейских родах (у Мариев, Антониев, Октавиев, Серториев и др.) личные прозвища, как правило, отсутствовали. Однако отсутствие когномена было исключением из правил, так как многие роды Рима были столь древнего происхождения, что каждый из них насчитывал по несколько ветвей.

Так как личное имя отца переходило к старшему сыну, то для того, чтобы отличить сына от отца, приходилось употреблять третье имя. В надписях встречаются Луций Сергий Первый, Квинт Эмилий Второй; в одной надписи дед, сын и внук именуются Квинт Фульвий Рустик, Квинт Фульвий Аттиан и Квинт Фульвий Каризиан.

Когномены возникли значительно позднее, чем личные и родовые имена, поэтому значение их в большинстве случаев понятно. Они могут говорить о происхождении рода (Фуфии переселились в Рим из кампанского городка Cales и поэтому имели когномен Calenus), о памятных событиях (в плебейском роду Муциев появился когномен Scaevola (левша) после того, как в 508 до н. э. во время войны с этрусками Гай Муций сжёг свою руку на огне жаровни, чем привел в трепет врагов и их царя Порсенну), о внешности (Crassus — толстый, Laetus — тучный, Macer — худой, Celsus — высокий, Paullus — невысокий, Rufus — рыжий, Strabo — косоглазый, Nasica — остроносый и др.), о характере (Severus — жестокий, Probus — честный, Lucro — обжора и др.).

Агномен

Бывали случаи, когда один человек имел два прозвища, второе из которых называлось агномен (лат. agnomen). Появление агномена обусловлено отчасти тем, что старший сын часто наследовал все три имени отца, и таким образом в одной семье оказывалось несколько человек с одинаковыми именами. Например, у знаменитого оратора Марка Туллия Цицерона отец и сын имели точно такое же имя.

Агномен чаще всего был личным прозвищем в том случае, если когномен был наследственным. Иногда римлянин получал агномен за какие-либо особые заслуги. Публий Корнелий Сципион в честь победы, одержанной им над Ганнибалом в Африке в 202 до н. э., стал именоваться торжественно Африканским (лат. Africanus, ср. прозвания русских полководцев — Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова-Рымникского, Потемкина-Таврического). Луций Эмилий Павел получил прозвище Macedonicus за победу над македонским царем Персеем в 168 до н. э. Диктатор Луций Корнелий Сулла сам присоединил к своему имени агномен Felix (счастливый), так что его полное имя стало Lucius Cornelius Sulla Felix. Агномен Felix из личного прозвища превратился затем в наследственное (консул 52 н. э. Faustus Cornelius Sulla Felix).

Как правило, агномен имели члены древних и знатных родов, насчитывавших много ветвей и когноменов. В таких родах когномен иногда почти сливался с родовым именем и употреблялся нераздельно с ним для названия рода. Известный плебейский род Цецилиев (Caecilii) имел древний когномен Metellus, значение которого забыто (освобождённый наёмник). Этот когномен как бы слился с названием рода, который стал называться Цецилии Метеллы. Естественно, что почти все члены этого рода имели агномен.

Много ветвей имел патрицианский род Корнелиев. Один из членов этого рода получил прозвище Scipio (жезл, палка), потому что был поводырем своего слепого отца и служил ему как бы вместо посоха. Когномен Scipio закрепился за его потомками, со временем Корнелии Сципионы заняли видное место в своем роду и получили агномены. В III веке до н. э. Гней Корнелий Сципион получил агномен Asina (ослица) за то, что в виде залога привел на Форум ослицу, нагруженную золотом. Прозвище Asina перешло к его сыну Публию (Publius Cornelius Scipio Asina). Другой представитель Корнелиев Сципионов получил прозвище Nasica (остроносый), которое перешло к его потомкам и стало служить названием ветви рода, так что в роду Корнелиев из ветви Сципионов выделились Сципионы Назики. Естественно, что Сципионы Назики в качестве индивидуального прозвища получали третий когномен, так что полное имя могло состоять уже из пяти имен: Publius Cornelius Scipio Nasica Serapio, консул 138 до н. э.; прозвище Serapio (от египетского бога Сераписа) ему дал народный трибун Куриаций за его сходство с торговцем жертвенными животными.

Некоторые лица имели по два родовых имени, получалось это в результате усыновления. По римским обычаям, усыновленный принимал личное имя, родовое имя и когномен того, кто его усыновлял, а своё родовое имя сохранял в измененном виде с суффиксом -an-, которое занимало место агномена. Гай Октавий, будущий император Август, после усыновления его Гаем Юлием Цезарем получил имя Gaius Julius Caesar Octavianus — Гай Юлий Цезарь Октавиан.

Женские имена

В позднереспубликанское и императорское время женщины не имели личных имен, женским именем была женская форма родового имени: Tullia — Туллия (из рода Туллиев, напр., дочь Марка Туллия Цицерона), Julia — Юлия (из рода Юлиев, напр., дочь Гая Юлия Цезаря), Cornelia — Корнелия (из рода Корнелиев, напр., дочь Публия Корнелия Сципиона). Т. к. все женщины в одном роду имели единое имя, то в пределах рода они различались по возрасту. Когда в семье появлялась другая дочь, к имени обеих добавляли преномен: Minor (младшая) и Major (старшая); другие сёстры прозывались Secunda (вторая), Tertia (третья), Quinta (пятая) и т. д.; преномен Minor был у самой младшей.

Замужняя женщина сохраняла своё имя, но к нему прибавлялся когномен её мужа: Cornelia, filia Cornelii, Gracchi — Корнелия, дочь Корнелия, (жена) Гракха .

Знатные женщины могли носить кроме родового имени когномен своего отца; например, жена Суллы была дочерью Луция Цецилия Метелла Далматика и именовалась Цецилия Метелла, жена императора Августа была дочерью Марка Ливия Друза Клавдиана и именовалась Ливия Друзилла.

В надписях при именах женщин иногда указываются преномен и когномен отца, а также когномен мужа в род. падеже: Caeciliae, Q(uinti) Cretici f(iliae), Metellae, Crassi (uxori) — Цецилии Метелле, дочери Квинта Кретика, (жене) Красса. Из надписи следует, что эта женщина была дочерью Квинта Цецилия Метелла Кретика и супругой Красса. Надпись сделана на большом круглом мавзолее около Рима на Аппиевой дороге, в котором похоронена Цецилия Метелла, дочь консула 69 до н. э., жена Красса, предположительно старшего сына триумвира Марка Лициния Красса.

Имена рабов

В древнейшие времена у рабов индивидуальных имён не существовало. Юридически рабы считались не субъектом, а объектом права, то есть являлись вещью господина и были столь же бесправны, как и все члены фамилии[уточнить]. Так образовались архаические рабские имена, составленные из личного имени господина, отца фамилии, и слова puer (мальчик, сын): Gaipor, Lucipor, Marcipor, Publipor, Quintipor, Naepor (Gnaeus + puer), Olipor (Olos — архаическая форма личного имени Aulus).

С развитием рабовладения возникла необходимость в личных именах для рабов. Чаще всего рабы сохраняли то имя, какое носили, когда ещё жили как свободные люди. Очень часто римские рабы имели имена греческого происхождения: Александр, Антигон, Гиппократ, Диадумен, Музей, Фелодеспот, Филокал, Филоник, Эрот и др. Греческие имена иногда давали рабам-варварам.

Имя раба могло указывать на его происхождение или место рождения: Dacus — дакиец, Corinthus — коринфянин, Сир (уроженец Сирии), Галл (уроженец Галлии), Фрикс (из Фригии); встречаются в надписях рабы с именем Peregrinus — иноземец[1].

Также рабам давали имена мифических героев: Ахилл, Гектор; названия растений или камней: Адамант, Сардоник и т. д. Вместо имени раб мог иметь прозвище «Первый», «Второй», «Третий».

Известно, что рабская доля в Риме была очень тяжелой, однако это никак не отразилось на именах рабов, у которых нет издевательских кличек. Напротив, у рабов встречаются имена Felix и Faustus (счастливый). Очевидно, эти прозвища, становившиеся именем, получали только те рабы, жизнь которых сложилась сравнительно удачно. В надписях упоминаются: Фауст, пекарь Тиберия Германика, и Фауст, заведующий парфюмерной лавкой своего хозяина Попилия, Феликс, ведавший украшениями Гая Цезаря, другой Феликс, управитель владениями Тиберия Цезаря, и ещё один Феликс, надсмотрщик в шерстоткацких мастерских Мессалины; дочери одного раба из дома Цезарей звались Фортуната и Фелица.

Неоднократно у рабов встречается имя Ingenus или Ingenuus (свободнорожденный). У рабов, родившихся в рабстве, бывают имена Vitalio и Vitalis (живучий).

Не было никаких твердых правил в отношении имен рабов. Поэтому при покупке раба в официальном документе его имя сопровождалось оговоркой «или каким бы другим именем он ни назывался» (лат. sive is quo alio nomine est).

В надписях после имени раба указывается имя господина в родительном падеже и характер занятий раба. После имени господина стоит слово servus (раб) всегда сокращенно ser, очень редко s, также оно может стоять между двумя когноменами господина; вообще строгого порядка слов нет. Слово «раб» часто совсем отсутствует; как правило, его нет у рабов, принадлежащих женщинам. Напр., Euticus, Aug(usti) ser(vus), pictor — Эвтик, раб Августа (императорский раб), живописец; Eros, cocus Posidippi, ser(vus) — Эрот, повар Посидиппа, раб; Idaeus, Valeriae Messalin(ae) supra argentum — Идей, казначей Валерии Мессалины.

Проданный раб сохранял родовое имя или когномен своего прежнего господина в измененном виде с суффиксом -an-: Philargyrus librarius Catullianus — Филаргир, писец, купленный у Катулла.

Имена вольноотпущенников

Вольноотпущенник (т. е. раб, получивший свободу) приобретал личное и родовое имена бывшего господина, который становился его патроном, а своё прежнее имя сохранял как когномен. Так, секретарь Цицерона Тирон, освободившись от рабства, назывался: M. Tullius M. libertus Tiro — Марк Тулий отпущенник Марка Тирон. Раб по имени Апелла, отпущенный на свободу Марком Маннеем Примом, стал называться Марк Манней Апелла. Рабыня Басса, отпущенная Луцием Гостилием Памфилом, получила имя Гостилия Басса (преномена женщины не имели). Луций Корнелий Сулла отпустил на волю десять тысяч рабов, принадлежавших лицам, погибшим во время проскрипций; все они стали Луциями Корнелиями (знаменитая «армия» из десяти тысяч «корнелиев»).

В надписях часто встречаются имена императорских вольноотпущенников: пекарь Гай Юлий Эрот, портной театральных костюмов Тиберий Клавдий Диптер, ведающий триумфальной белой одеждой императора Марк Кокцей Амбросий, ведающий охотничьей одеждой императора Марк Ульпий Эвфросин, ведающий приемом друзей императора Марк Аврелий Сукцесс и др.

В надписях между номеном и когноменом вольноотпущенника сокращенно указывается личное имя господина и стоит l или lib (= libertus), очень редко указывается триба: Q(uintus) Serto[rius], Q(uinti) l(ibertus), Antiochus, colonus pauper — Квинт Серторий Антиох, вольноотпущенник Квинта, бедный колон. В редких случаях вместо личного имени бывшего господина стоит его когномен: L(ucius) Nerfinius, Potiti l(ibertus), Primus, lardarius — Луций Нерфиний Прим, вольноотпущенник Потита, колбасник. Вольноотпущенники императорского дома в надписях обозначаются сокращенно Avg l (Avg lib), т. е. Augusti libertus (после родового имени или после когномена): L(ucio) Aurelio, Aug(usti) lib(erto), Pyladi, pantomimo temporis sui primo — Луцию Аврелию Пиладу, императорскому вольноотпущеннику, первому пантомиму своего времени.

Редко встречаются вольноотпущенники с двумя когноменами: P(ublius) Decimius, P(ublii) l(ibertus), Eros Merula, medicus clinicus, chirurgus, ocularius — Публий Децимий Эрот Мерула, вольноотпущенник Публия, врач-терапевт, хирург, окулист.

Вольноотпущенники женщин в надписях обозначаются сокращением Ɔ • L (перевернутая буква С представляет собой остаток архаического женского личного имени Gaia): L(ucius) Crassicius, Ɔ (= mulieris) l(ibertus), Hermia, medicus veterinarius — Луций Крассиций Гермия, вольноотпущенник женщины, ветеринарный врач.

Вольноотпущенники городов в качестве родового имени получали имя Publicius (от publicus — общественный) или имя города: Aulus Publicius Germanus, Lucius Saepinius Oriens et Lucius Saepinius Orestus — отпущенники города Сепина в Италии.

Врачи, служители божества Эскулапа (греч. Асклепия), обычно носили его имя. Например, Гай Кальпурний Асклепиад — врач из Прузы у Олимпа, получивший римское гражданство от императора Траяна. Однако имя Асклепий, или Асклепиад, не всегда принадлежало врачу: в одной надписи встречается Асклепиад, раб Цезаря, мраморщик.

Вольноотпущенники корпораций сохраняли в своем имени их названия: вольноотпущенники корпорации лоскутников и портных (fabri centonarii) назывались Fabricii и Centonii.

См. также

Напишите отзыв о статье "Римские имена"

Примечания

  1. [ancientrome.ru/publik/fedorova/imena01f.htm ИМЕНА В АНТИЧНЫХ ЛАТИНСКИХ НАДПИСЯХ (Федорова Е. В. Введение в латинскую эпиграфику. М., Изд-во Моск. ун-та, 1982, 256 с. С.85-101, 2. ИМЕНА РАБОВ)]

Литература

  • Kajanto I. The Latin Cognomina. 1985
  • Schulze W. Zur Geschichte lateinischer Eigennamen. 1933

Ссылки

  • [kurufin.ru/html/roman.html Римские имена: значение и происхождение]

Отрывок, характеризующий Римские имена

Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?