Когурёско-танские войны
| Когурёско-Танские войны | |||
 Суй, Когурё и Тюркские каганаты | |||
| Дата |
645-668 | ||
|---|---|---|---|
| Место |
Корея, Маньчжурия | ||
| Причина |
Экспансия Тан, переворот Ён Кэсомуна | ||
| Итог |
уничтожение Когурё | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Когурёско-танские войны — серия военных конфликтов между раннекорейским государство Когурё с одной стороны, и китайской империей Тан в союзе с раннекорейским государством Силла — с другой.
Содержание
Предыстория
После того, как китайская империя Суй не смогла покорить Когурё, она пала в результате восстания, и на её месте образовалась империя Тан. Второй император династии Тан — Ли Шиминь, вошедший в историю под династийным именем Тай-цзун, к 630 году разгромил Восточно-тюркский каганат, после чего приступил к завоеванию их союзника — Когурё. Формальным поводом стал переворот произведённый министром Ёе Кэсомуном. Тай-цзун получил предлог для вторжения с целью восстановления власти законного вассала Тан — когурёского вана и наказания мятежника Кэсомуна
Война 645 года
Ли Шиминь, не без колебаний, решил, что поход против Когурё должен состояться. Провиант стали свозить в пограничные города Инчжоу (營州) и в крепость Гудажэньчэн (古大人城). Чжан Лян (en:Zhang Liang (Tang dynasty)) был поставлен во главе полевой армии для взятия Пхёньяна. Его заместители: Чан Хэ (常何) и Цзо Нань (左難). Приказано собрать 40 000 воинов и построить 500 судов для переправы через море. Ли Шицзи (李勣) возглавлял армию направленную в Ляодун, его помощником был Ван Даоцзун (王道宗). Корпусами командовали Чжан Шигуй (張士貴), Чжан Цзян (張儉), тюрк (бывший приближённый Багадур-шада) Чжиши Сыли, телес Циби Хэли (契苾何力), будущий тюркский каган Ашина Мише, Цзян Дэбэнь (薑德本), Цюй Чжичэн (曲智盛), У Хэйта (吳黑闥). Всего 60 000 человек. Император приказал дополнительно перегнать стада быков и баранов к границе. Были заключены союзы с татабами, киданями, Пэкче и Силлой.
План Ли Шиминя состоял в разгроме полевой когурёской армии и взятии когурёской линии пограничных укреплений, открывавших путь на Пхеньян. Одновременно флот высаживал десант на западном берегу и, после взятия приморских крепостей, соединялся с ляодунской армией для штурма Пхеньяна.
Весной 645 года армия выступила из Лояна. Император лично приветствовал каждого воина и сам был снаряжён для похода, у седла его были два колчана стрел. Летом Ли Шицзи с армией перешёл Ляохэ, когурёсцы приготовились к осаде, император с авангардом стал продвигаться на восток. Чжан Цзянь с авангардом из тюркских войск разбил корейскую армию у крепости Конансон, убил несколько тысяч человек. В мае пала крепость Гаймучэн (蓋牟城, кор. Кэмо), её взял Ли Шицзи и Дао Цзун, было захвачено 20 000 (10 тыс. по корейским данным) человек и 100 000 мешков зерна. Крепость переименовали в Гайчжоу (蓋州). Чжан Лян с моря напал на крепость Писа, но она была уязвима только с западных ворот. Чэн Минчжэнь (程名振) ночью подошёл к городу и офицер Ван Даду забрался на стену, было убито 8000 когурёсцев. Ли Шицзи продвинулся к крепости Ляодун Ёдон. Император приказал построить мосты и гати через болота у озера Ляо. Были похоронены скелеты погибших при походе Суй. Из крепостей Сэнсон и Кукнэсон на помощь Ляодуну вышло 40 000 конных когурёсцев. Дао Цзун был готов встретить их всего с 4000 конницы. Пехоты Чжан Цзуньи была разбита когурёсцами. Дао Цзун собрал бежавших ратников, поднялся на холм и увидел, что корейцы перегруппируются. Тогда он с несколькими тысячами быстрых всадников напал на них и убил 1000 человек. Чжан Цзуньи он казнил и насадил его голову на копьё, так как тот бежал. Император перенёс ставку на гору Масусан и первым делом отблагодарил Дао Цзуна. Прибыв под стены Ляодуна Ли Шиминь увидел, что уставшие воины носят корзины с землёй для засыпания рва. Тогда он сам слез с коня и нагрузил его корзинами стал помогать солдатам. Его примеру последовали все вельможи. Штурмы происходили днём и ночью 12 суток подряд.
В крепости стоял храм первого вана Чумона (en:Dongmyeong of Goguryeo), там хранилась кольчуга (鎖甲, редкий тип доспеха в этом регионе) и копьё (銛矛 или по корейским секира) упавшие с неба во времена Янь. Когда натиск усилился нашили красивую девушку и нарядили её в эти доспехи и дали оружие. Воины думали, что это богиня-покровительница Когурё. Шаман сказал: «Чумон радуется. Крепость выстоит!» Ли Шицзи привёз катапульты стрелявшие на 300 шагов и стал расстреливать город. Когурёсцы не знал что противопоставить штурмовым орудиям. К башне подвезли таран и разбили её. Император облачился в золотистые доспехи из Пэкче (金旐鎧, скорее всего, покрытые знаменитым золотым лаком), его свита была одета в чёрные доспехи. Император встретился с Ли Шицзи. Доспехи Ли Шиминя сверкали на солнце. Подул южный ветер и император приказал ловкому солдату забраться на штурмовую башню и поджечь часть крепости. Вскоре крепость загорелась, погибло 10 000 жителей. Город горел, но когурёсцы всё равно бились на стенах, прикрываясь большими щитами. Танцы поражали их длинными копьями. В конце концов город был полностью разрушен, 10 000 воинов сдалось, 40 000 жителей было пленено, 500 000 мешков зерна захвачено. Остатки крепости переименовали в Ляочжоу (遼州).
Вскоре танская армия с юго-запада напала на крепость Пэкам. Циби Хэли ударил по корейскому войску в поле и был ранен копьём в поясницу, но несмотря на рану вернулся в бой и разбил корейцев. Комендант Сон Дэым прислал человека к императору, чтобы договориться о тайной сдаче крепости. Император передал танский флаг, который вывесили на стене. Защитники крепости решили, что танцы уже ворвались в крепость и сложили оружие. Сон Дэым стал колебаться, да и некоторые корейцы продолжили сопротивление. Ли Шицзи (李勣) предложил отдать город на разграбление, но император приказал принять капитуляцию, а солдатам заплатить из казны. Император сам лечил своих приближённых: он высосал яд из раны Ли Сымо и прикладывал лекарства к ране Циби Хэли. Когда нашли воина ранившего Циби Хэли, тот попросил его отпустить за храбрость и честность. В плен попало 2000 воинов и 10 000 семейств. Император помиловал всех пленников и приказал раздать им продовольствие, ткани и другие припасы. Пэкам стал округом Яньчжоу (岩州), Сон Дэым стал губернатором. Ли Шицзи захватил 700 ратников направленных для усиления Кэмо, они выразили желание сражаться за Тан. Император запретил им, сказав, что тогда Кэсомун уничтожит их семьи. Они были отпущены домой.
Ли Шиминь подошёл к крепости Анси. С севера подошли армии Ко Ёнсу и Ко Хеджин, а также 150 000 мохэ. Император счёл, что лучше разбить полевую армию, не дав соединиться с гарнизоном. Ко Ёнсу, несмотря на советника предлагавшего перекрыть подвоз продовольствия китайцам, продвинулся вперёд на 40 ли от крепости. Император отправил 1000 тюрок во главе с Ашина Шээром (второй сын Чуло-хана) спровоцировать когурёсцев. Они столкнулись с отборными мохэскими всадниками и бросились назад. Ко Ёнсу подошёл на 8 ли к крепости и встал на склоне горы. Удалось ослабить бдительность Ко Ёнсу сообщением о грядущих мирных переговорах. Ли Шицзи с 15 000 занял западный перевал, Чжансун Уцзи и Ню Цзиньда с 10 (или 11) тысячами отборной конницы спрятались в узкой долине на севере, император с 4000 конницы и пехоты должен был штурмовать гору. На восходе Ко Ёнсу решил атаковать войско Ли Шицзи, император приказал подать сигнал к общему наступлению. Когурёсцы стали перестраиваться для отражения императора. Пешие копейщики Шицзи пробились сквозь рады когурёсцев, началась гроза и корейцы запаниковали. Погибло 20 (по Самгук Саги 30) тысяч когурёсцев. Но Ко Ёнсу перешёл к обороне на склоне горы. Император приказал разрушить мосты и полностью окружить его. Ко Ёнсу и Ко Хеджин сдались с 36800 воинов. 3500 офицеров было отправлено в Китай, 30 000 солдат отпустили по домам, 3300 мохэ были казнены (по корейским сведениям, похоронены заживо за атаку на ставку императора), лошадей и быков взяли 100 000, а также 10 000 новых комплектов лат и доспехов. Ко Ёнсу и Ко Хеджин были помилованы и награждены. Жители окрестных мест испугались и боялись зажигать огня. Пойманных разведчиков когурёсцев накормили и дали одежду на обратный путь. Император желал чтобы Кэсомун сам прибыл в его ставку, считая войну оконченной.
На военном совете Шицзи настоял на взятии северной крепости Ансы (или Анси), которая считалась неприступной. Штурм Анси не пренёс результатов. Ёнсу и Хеджин посоветовали напасть на крепость Оголь, где был старый и немощный комендант, тогда можно было открыть дорогу на Пхеньян. Уцзи отсоветовал, заключив, что оставлять 100 000 корейцев на севере в тылу значит рисковать императором. Анси стали осаждать, используя осадные башни с востока и камнемёты с запада. Император услышал визг свиней и крик кур в городе, он решил, что это готовят еду для воинов, которые пойдут в ночную вылазку. И действительно, ночью удалось переловить несколько сотен когурёсцев. Хотя осадные машины китайцев разрушали стены и башни город взять не удавалось и корейцы успевали менять солдат и офицеров на стенах и заделывать проломы. Однажды в день было по 67 стычек. Из земли и стволов деревьев китайцы построили холм у юго-восточной стены с которого можно было наблюдать за происходящем в крепости. Холм был так велик, что когурёсцы думали, что его могли построить не менее 500 000 человек. Офицер Фу Фуай (傅伏愛) с солдатами должен был занять вершину холма. Насыпь осела и, надавив на стену крепости, обрушила её. Из пролома вышли когурёсцы и захватили насыпь сделали там окопы с заслонами из горящих ветвей и заняли круговую оборону. Император казнил Фу Фуая и выставил его голову. Следующие три дня китайцы безнадёжно штурмовали крепость.
Началась осень (Ганму: октябрь), видя сокращение продовольствия и фуража, Ли Шиминь приказал развернуть войска и отправиться на родину. Комендант (Ранг «сонджу». В корейских записях не осталось его имени. В XVIII веке корейский историк Сон Джунгиль написал, что коменданта звали Ян Манчхун. Якобы это имя сохранилась в неназваных китайских записях) крепости вышел на стену и два раза поклонился императору, тот пожаловал ему 100 кусков щёлка и похвалили его верность и стойкость. Вместе с войсками было приказано увести в Китай население округов Гайчжоу и Ляочжоу. Ли Шицзи и Дао-цзун с 40 000 воинов прикрывали отступление. В Ляочжоу оставалось ещё 100 000 мешков зерна, которые пришлось бросить. Через Ляохэ было невозможно переправиться из за топей и размытых берегов. 10 000 человек должно было мостить дорогу и делать понтон из телег. Ли Шиминь лично трудился и возил фашины на своей лошади. В десятом месяце танские войска спешно пересекли реку Пальчха. Была ночь и началась снежная буря, многие замёрзли насмерть, император приказал зажечь костры вдоль дорог для обогрева.
Кампания завершилась. По китайским записям в поход отправилось 100 000 человек и 10 000 лошадей, на море действовал флот с 70 000 тысячами солдат и матросов. Потери пешей армии составили 1-2 тыс. человек, во флоте несколько сот, и 8 000 лошадей. Когурёсцы потеряли 40 000 человек. Корейские данные определяют потери Тан, как «огромные». Скорее всего китайских летописях данные о потерях были сознательно уменьшены. Танцы взяли 10 крепостей: Хёнтхо, Хвэнсан, Кэмо, Мами, Ёдон (Ляодун), Пэкам, Писа, Хёпкок, Ынсан, Хухван. 70 000 человек было переселено в Тан. 14 000 пленных когурёсцев было выкуплено императором за щёлк и ткани, они были обращены в китайских подданных. Ко Ёнсу умер от «злобы и тоски». Ко Хеджин переселился в Чанъань.
В 646 году танским войскам пришлось участвовать в войне против сюеяньто, и они не смогли пойти в новый поход на Когурё. В 647—648 году танские войска перешли к стратегии постепенного истощения сил Когурё. После нескольких поражений когурёсцы оказались неспособны защищать свои приграничные земли, которые систематически разграблялись и опустошались. На 649 был намечен поход 300-тысячной армии, который не состоялся из-за смерти Ли Шиминя.
Вторжения танского Гао-цзуна
В 649 году Тай-цзун умер. Ему наследовал сын, вошедший в историю под династийным именем Гао-цзун.В 654 году когурёский генерал Анго вместе с мукри напал на союзных Тан каданей и город Синчен. Буря, недостаток стрел и палы, которые пустили кидани, вынудили его отступить. Весно-летом 655 года когурёсцы отняли у Силлы 33 крепости. Силла обратилась за помощью к Гао-цзуну. Чэн Минчжэнь (程名振) пересёк реку Квидан и разбил превосходившее когурёское войско. Были сожжены городские предместья. Действия танцев в 658 году не имели значительных успехов. В 659 был разбит корейский генерал Он Самун.
Гао-цзун находился в дружеских отношениях с Муёлем из Силла, в результате, когда последний в 654 году взошёл на трон, между Тан и Силла образовался альянс. Танские подкрепления позволили Силла выстоять против альянса Когурё и Пэкче, и в 660 году Пэкче было завоёвано Силла, после чего союзники смогли сосредоточиться на борьбе с Когурё.
В 660 году танскую армию возглавили Киби Хэйли, Су Динфан[en], Лю Байин, Чэн Минчжэнь. В 661 было собрано 44 000 войск из северо-восточных областей. Император отказался от личного участия в походе под влиянием У Хоу. Летом, в четвёртом месяце, танская армия, при участии союзных войск, пересекла границу Когурё 35 колоннами. В это время часть когурёских войск безуспешно осаждала силласкую крепость Пукхансан. Осенью Су Динфан[en] разбил корейскую армию на реке Пхэган, закрепился на горе Маыпсан и приступил к осаде Пхёнъяна. Сын Кэсомуна Намсэн с несколькими десятками тысяч лучших войск перекрыл переправы на реке Амнок. Циби Хэли удалось форсировать реку по свежему льду и неожиданной атакой разбить и уничтожить 30 000 когурёрёсцев. Он не смог продолжить наступление так как получил приказ вернуться.
Весной 662 года Пан Сяотай был разбит Кэсомуном в верховьях реки Сасу. Погибло войско, Сяотай и 13 его сыновей. Зимой начались сильные холода, силласцы пытались помогать продовольствием, но в итоге Су Динфан снял осаду с Пхёнъяна. Война прекратилась.
Видимо в отношениях с Тан был достигнут определённый компромисс, так как принц Покнам (или Намбок) был отправлен к императору для церемоний на горе Тайшань.
Разгром Когурё
В 666 году умер Ён Кэсомун. Пост макниджи получил старший сын Намсэн. Вскоре возникла вражда с младшими братьями Намгоном и Намсаном. Проиграв бой, Намсэн закрепился в крепости Куннэсон и обратился к Тан с просьбой о помощи. Император отправил армию во главе с Циби Хэли. Осенью, Пан Туншань (龐同善) разбил когурёское войско, что позволило Намсэну бежать в Тан. Намгон объявил себя макниджи, его дядя Ён Джонтхо начал тайные переговоры с Тан о сдаче. Зимой император призвал Ли Шицзи возглавить войска в Ляодуне, Пан Туншань и Циби Хэли были подчинены ему, для снабжения армии он напрямую мог распоряжаться всеми налогами Хэбея.
Осенью 667 года Шицзи осадил крепость Синсон, считая её ключом к стране. Жители во главе с Сабугу связали коменданта и сдали. Крепость занял Киби Хэли. Шицзи взял 16 городов. Сюэ Жэньгуй[en] предотвратил контратаку когурёсцев под Синсоном. Гао Кань выдвинулся вперёд и был разбит. Корейцы стали преследовать его и был разбиты фланговой атакой Сюэ Жэньгуя. Погибло 50 000 человек, пали крепости Намсо, Мокчо, Чханам. Китайцы соединились с войсками Намсэна. Го Дайфэн (郭待封) с флотом подошёл с моря к Пхёнъяну, но у него вскоре возник голод из-за невозможности снабжения. Когурёсцам удалось перевести 30 000 на реку Амнок. Под стенами Анси когурёсцы встретили Хао Чуцзюня и напали на его армию. Несмотря на панику Чуцзюнь не прервал обеда, а поободав осбрал лучшие силы и разбил когурёсцев.
Весной 668 года Шицзи взял крепость Пуё. При штурме отличился Сюэ Жэньгуй[en] который прорвался в крепость с 3 000 солдат. Вскоре сдались 30 или 40 окружающих городков. Намгон отправил 50 000 войск вернуть Пуё. На реке Сольха они встретились с Шицзи и были разбиты, пало 5000 и пленено 30 000 человек, получено оружие, быки и лошади. Шицзи взял крепость Тэхэн. Осенью Шицзи соединился с Циби Хэли и форсировал Амнок, выбив когурёские отряды. Вскоре пала крепость Ёги. Циби Хэли первым прибыл под стены Пхёнъяна, вскоре к нему присоединился Шицзи. Корейские войска стали сдаваться и бежать. Началась осада Пхёнъяна к которой присоединились и подоспевшие силлаские войска. Ван Поджан послал делегацию во главе Намсаном для обсуждения условий сдачи. Но Намгон решил сражаться. Намгон назначил командующим буддийского монаха Синсона (信誠), который вместе с другими офицерами согласился открыть ворота через 5 дней.
Через пять дней танская армия вступила через открытые ворота и стала жечь Пхёнъян. Намгон попытался заколоть себя, но выжил и был схвачен. Также схаватили вана и других вельмож. Зимой начались приготовления к параду. Ранней весной первые пленные прибыли в Чанъань. Были помилованы и награждены: ван Поджан (поскольку был безвластен), Намсан и Синсон. Намгон был сослан в Цяньчжоу (Гуйчжоу). К империи было присоединено: пять областей, 176 городов, 667 000 (Самгук Саги: 990 000) дворов, преобразованные в 9 дудудфу (наместничество), 42 области, 100 уездов. Знатные корейцы привлекались к управлению наравне с китайцами. Пхёнъян стал столицей Аньдунского духуфу (военное наместничество), Сюэ Жэньгуй стал первым духу, ему придано 20 000 войск для умиротворения области. Вскоре он перенёс ставку в Синсон и стал давить восстание Ком Моджама в районе Пхёнъяна. Граница установилась по реке Тэдонган, юг заняли силласцы
Итоги и последствия
После падения Когурё его южные территории отошли к Объединённому Силла, а в северных территориях мохэсец, Да Цзожун (Тэджоён), основал новое государство Пархэ. Империя Тан после разгрома Когурё решила распространить свою власть на весь Корейский полуостров, что привело к войнам между Силла и Тан.
Источники
- «История Востока» (в 6 т.). Т.II «Восток в средние века» — Москва: издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2002. ISBN 5-02-018102-1
- «История Китая» (под редакцией А. В. Меликсетова) — Москва: издательство МГУ, издательство «Высшая школа», 2002. ISBN 5-211-04413-4
- Синь Таншу
- Ганму
- Ким Бусик. Самгук Саги (Исторические записи трёх государств). Кн. 2. Летописи Когурё. Летописи Пэкче. М.: «Восточная литература». 1995 г.
Напишите отзыв о статье "Когурёско-танские войны"
Отрывок, характеризующий Когурёско-танские войны
– А чорт их дери, – изменников.– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.
Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.
На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
