Кожа (материал)
Поделись знанием:
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
(перенаправлено с «Кожевенная промышленность»)
Сюда перенаправляется запрос «Кожевенное производство». На эту тему нужна отдельная статья.
Кожа — прочный и гибкий долговечный материал, получаемый путём выделки шкур в условиях традиционного хозяйства или промышленного предприятия. Отдельную категорию представляет меховое производство.
Кожа используется в различных областях, от производства обуви и одежды до переплёта книг и изготовления обивки мебели и кожаных обоев. Производится множество сортов кожи с разнообразными свойствами.
Содержание
История
По материалам археологических раскопок можно судить о владении техникой обработки кожи и изготовления из неё аксессуаров и одежды — упоминания о кожевенном ремесле значатся в клинописных табличках библиотеки ассирийского царя Ашшурбанипала, в исторических текстах династии Хаммурапи; много информации о владении египтянами кожевным делом можно извлечь из росписей гробниц — например, во фрагменте росписи гробницы Рехмара изображен процесс раскроя, мездрения, отмоки, дубления и художественной выделки кожи. На Руси возникновение кожевенного дела датируется 6-7 веком; археологические раскопки в Новгороде и Москве указывают на существование кожевенных мастерских в 11-12 веках. Упоминания о декоративной отделке кожи можно найти в летописях — в летописи 1252 года о князе Даниле упоминаются сапоги, шитые золотом; а в летописи о Дмитрии Донском — пояс, расшитый золотом и декорированный ювелирными камнями.
Сама по себе кожа — материал, который люди начали обрабатывать и использовать одним из первых. Уже в эпоху позднего палеолита простейшая одежда из обычных шкур заменяется сшитыми одеждами из кожи и меха. Тогда же появляются первые декоративные приёмы — вышивка (бусинами и т. п.), раскраска, аппликация. И даже открытие ткачества не вытеснило кожу из быта — ремни, сумки, обувь, доспехи.
У разных народов имелось множество традиционных способов выделки кожи. Но все способы можно свести к трём или четырём при которых получаются принципиально разные продукты. Сырая кожа — минимум обработки. Сыромятная кожа — выделка без дубления. «Сыромятное дубление» — слабое дубление квасцами. Дублёная кожа — прошедшая операцию жирового дубления или дубления растительными и позднее искусственными химическими дубильными веществами. Сырая кожа имела узкую область применения. А вот сыромятная была основной с древнейших времён для изготовления одежды, обуви и т. п. Дубление с помощью растительных танинов тоже было известно с древности, но далеко не у всех народов. Сейчас же дублёные кожи используются практически повсеместно.
Происхождение материала придавало ему и сакральное значение. В книге «Фольклор в Ветхом завете» Джеймс Джордж Фрэзер описывает древние семитские и африканские ритуалы, в которых кожаные кольца и браслеты являются ключевыми элементами. Индейцы Южной Америки до сих пор верят в магическую силу кожаных амулетов, а австралийские аборигены делают волшебные ловушки сновидений из выделанных и разрисованных шкурок летучих мышей. Подобное применение кожи мы находим и у других народов.
Строение кожи
В коже животного различают (не считая волосяного покрова) три слоя, которые в процессе выделки или преобразуют, или удаляют.
- Верхний, эпидермис (кожица) — наружный слой, состоящий из плоского эпителия. Составляет от 2 до 5% от толщины шкуры.
- Средний, дерма — основной слой, образуемый белковыми коллагеновыми волокнами. Подразделяется на:
- Сосочковый слой — слой, пронизанный волосяными каналами. В некоторых видах кож (козлина, овчина) является основным для выделки.
- Сетчатый — от сосочкового слоя отделяется примерно по линии глубины залегания жировых и потовых желез, волосяных луковиц. Именно этот слой в основном определяет механические свойства кожи (растяжимость, прочность) у кож крупного рогатого скота.
- Нижний, подкожная клетчатка, мездра — рыхлый, насыщенный жиром слой. Этот слой удаляется при мездрении и строгании (выравнивания толщины шкуры со стороны бахтармы).
Некоторые кожевенные термины
- Мерея — рисунок на поверхности шкуры, образованный следами от удалённых вместе с эпидермой волосяных сумок в результате выделки шкуры.
- Бахтарма — внутренняя поверхность кожи, образуемая после мездрения.
Способы выделки
При выделке получают различные виды кож (а также меха), которые можно разделить на три части: сырая кожа, сыромятная кожа и дублёная кожа.
Свежая (парная) кожа гибка из-за того, что её коллагеновые волокна не склеены между собой. Жёсткой или ломкой высохшая кожа становится оттого, что эти волокна склеиваются в сплошную массу и теряют свою подвижность. Таким образом, для выделки кожи необходимо ввести в её дерму такое вещество, которое отделило бы волокна друг от друга. При дублении, такими веществами служат дубители, способные создавать химические связи между волокнами, но одновременно не позволяющие им раскисать и склеиваться. При других способах обработки может использоваться какой-либо жир: он также не позволит волокнам слипаться друг с другом (сыромятная кожа).
Несмотря на различие в методах рецептах обработки для получения разных видов конечной продукции, имеются общие обязательные этапы. Первая универсальная операция — мездрение, при которой шкура лишается остатков мяса, жира и подкожной жировой клетчатки. Затем, если требуется, производят обезволашивание или золение, удаляя шерсть и эпидермис. Полученный продукт называют гольём. На этом этапе можно остановиться и получить так называемую сырую кожу или пойти дальше по пути получения сыромятной или дублёной кожи. Видов последней сейчас имеется большое количество. Соответственно и рецептов выделки также множество.
Некоторые виды дубления
- Алюминиевое дубление — используется при изготовлении лайки, для обработки кож хромового/таннидного дубления для повышения их термоустойчивости. Возможно одновременное использование алюминиевых и органических дубителей.
- Дубление соединениями железа практически не используется из-за свойств трёхвалентного железа катализировать разрушение коллагена[1].
- Растительное (альдегидное) дубление — в процессе выделки используется дубовая кора (отсюда «дубление») и другие ингредиенты, получаемые из растений, коры деревьев и подобных источников. В результате получается эластичный материал коричневого цвета. Нужного оттенка добиваются, варьируя количество и качество применяемых ингредиентов и подбирая цвет сырья. Кожа растительного дубления не является водостойкой. При воздействии влаги она изменяет цвет, а если впитает жидкость и затем высохнет, то уменьшится в размере (сядет) и отвердеет, станет менее эластичной. В горячей воде данный вид кожи сильно садится и становится твёрдым, хрупким материалом, что ограничивает возможность его использования.
- Титановое дубление не окрашивает бахтарму
- Хромовое дубление — мягкость и эластичность кож хромового дубления выше, чем у таннидного дубления. Более устойчивый к действию высоких температур. Во влажных условиях быстрее намокают и медленнее высыхают. Хромовый дубитель окрашивает бахтарму в серо-зелёный цвет.
- Циркониевое дубление — кожи циркониевого дубления имеют хорошую прочность и сопротивление к истиранию. Циркониевый дубитель не окрашивает бахтарму.
Особенности шкур различных животных и виды сырья
- [уточнить]
- Шкура КРС (крупного рогатого скота)
- Опоек-склизок — шкуры неродившихся или мёртворождённых телят. Используется для выработки галантерейных кож.
- Опоек — шкуры телят возрастом до 3 мес. Шкуры имеют большую площадь по сравнению со шкурами склизков. Опоек и опоек-склизок отличаются хорошей эластичностью и большой прочностью. Используется для выработки обувных кож.
- Выросток — шкуры телят, перешедших на растительную пищу. Имеют перелинявший более грубый волосяной покров. Используется для выработки обувных кож.
- Полукожник — шкуры коров массой до 13 кг и возрастом не более полутора лет. Используется для выработки обувных и технических кож.
- Бычок — шкуры молодых бычков. Используется для выработки обувных и технических кож.
- Яловка — шкуры коров. Шкура нетелившейся коровы более плотная и равномерная по толщине; по качеству превосходит бычка и бычину. Шкура телившейся коровы отличается небольшим чепраком и большими по размеру тонкими полами.
- Бычина — шкура кастрированных быков. Имеет негустой волосяной покров. Используется для выработки обувных, шорно-седельных и технических кож, сыромяти.
- Бугай — шкура некастрированных быков. По сравнению с бычиной, имеет утолщенные полы, воротки, огузки; более сморщенная кожа. Используется для выработки технических кож и сыромяти.
- Конские шкуры — из-за многочисленных сильно развитых потовых и сальных желез дерма более рыхлая, нежели чем у шкур КРС. Передина более подходит для изготовления мягких кож; хаз используют для изготовления жёсткой кожи.
- Склизок — шкуры неродившихся или мёртворождённых жеребят. Почти отсутствует шерсть, грива не развита; по свойствам близка к опойку. Используется для выработки галантерейных кож.
- Жеребок — шкуры молочных или перешедших на растительный корм жеребят. Шкура равномерна по толщине и почти не имеет дефектов, из-за чего высоко ценится. Используется для выработки галантерейных кож и кож верха обуви.
- Выметка — шкуры конского молодняка возрастом до года. Применяется для выработки кож верха обуви.
- крупное конское сырьё — площадь до 400 кв. дм., толщина 1,5-3 мм.
- Овечьи шкуры обладают большой толщиной сосочкового слоя дермы — от 50 % у тонкорунных до 80 % у грубошёрстных. Таким шкурам присуща невысокая прочность и хорошая пластичность. Из-за слабой связи между сетчатым и сосочковым слоем дермы может наблюдаться отставание этих слоёв. Используется для выработки шеврета и галантерейных кож.
- Шкуры коз имеют большую толщину сетчатого слоя (до 60 %), плотное сплетение коллагеновых пучков, что делает эти шкуры плотными и прочными при небольшой их толщине. Используется для выработки шевро.
- Свиные шкуры имеют большую толщину эпидермиса; границы сосочкового и сетчатого слоя нивелируются из-за залегания щетины на всю толщину дермы. Дерма рыхлая, с большими включениями жира. Мерею образуют довольно большие отверстия, что ограничавет её применение.
- Из шкуры верблюдов получается малопрочная кожа невысокого качества, используемая для кожгалантереи.
- Шкуры оленей — из этих шкур методом жирового дубления изготавливается замша.
Раскрои сырья и готовых кож
В производстве кожи раскраиваются и имеют различные конфигурации. Это определяется размером шкуры и ассортиментом готовых кож.
- Целая кожа.
- Полукожа — половина шкуры, разрезанная по хребтовой линии.
- Кулат — шкура с отрезанным воротком.
- Вороток — часть шкуры с шейной части, обычно имеет много пороков.
- Чепрак — наиболее ценная часть шкуры — спинная часть, не имеющая пол и воротка. Может составлять до 55 % по площади от площади всей шкуры. Может делиться на «верхний чепрак» и «нижний чепрак». Обычно используется для производства ремней, сумок и других изделий, требующих высокой плотности сырья.
- Крупон — чепрак, вырезанный в виде прямоугольника.
Участки шкуры с наибольшим количеством дефектов:
- Лапы.
- Пола — часть шкуры с брюшины.
- Пашины — участки шкуры, прилегающие к лапам с брюшной стороны.
Конская шкура подразделяется на следующие участки:
- Хаз — задняя часть шкуры (круп и ноги).
- Шпигель — уплотнённые участки кожи, располагаемые над сочленением таза и бедренных костей. Участок хаза.
- Передина — шкура без хаза. Наиболее ценная часть.
Классификация готовой кожи
- Обувные кожи.
- Одежно-галантерейная — для пошива одежды, головных уборов, перчаток, сумок, кошельков и прочее. Для этих целей используют шеврет, лайку, замшу, кожу КРС. По виду дубления — используют в основном кожи хромового и хромотаннидного дубления.
- Шорно-седельные — для людского и конного снаряжения. Используется кожа КРС и свиней.
- Технические — для механизмов (например, приводные ремни).
Более широкая классификация включает в себя такие пункты:
- Кожи для верха обуви — для этих целей используют кожи хромового дубления КРС, конские передины и выметки, шевро с различной отделкой — нубук, велюр, спилок, лак. Для верха тяжёлой обуви используют юфть.
- Подкладочные кожи — предназначены для деталей подкладки обуви. В основном для этих целей применяются свиные кожи.
- Кожи для низа обуви — применяются для изготовления стелек и подошв обуви. Для этих целей используют свиные кожи и кожи КРС, а также конские хазы.
- Перчаточные кожи — вырабатываются из овчины, козлины, свиной, собачьей и конских передин.
- Мебельная кожа — для обивки мебели, салонов автомобилей. Используется кожа хромового дубления КРС.
- Пергамент — высушеное недублёное гольё из шкур КРС. Характеризуется высокой твёрдостью, применяется при изготовлении музыкальных инструментов.
- Сыромять — недублёная кожа КРС, свиней и лосей. Используется для изготовления конской упряжи и снаряжения.
Виды кож
- Варёная кожа — кожа растительного дубления, для повышения прочности прошедшая через погружение в горячую воду, в кипящий воск, или подобные вещества. Исторически такая кожа использовалось как броня из-за её твёрдости и малого веса, а также использовалась для книжных переплётов.
- Веган (растительный краст) — кожа растительного дубления, КРС или свиная толщиной от 1 до 3 мм. Предназначена специально для изготовления резных элементов, карвинга и тиснения, широко распространённых в субкультурах, среде байкеров, а также при изготовлении традиционных элементов костюма и обихода жителей запада США (ремни, сёдла, кобуры, ножны и т. п.).
- Велюр — кожа хромового метода дубления, вырабатывается из всех видов шкур, представляет собой перевёрнутую кожу, у которой снаружи оказывается бахтарма, а внутри лицевая сторона (мерея).
- Замша — кожа, выработанная жировым дублением из шкур оленей, лося, диких коз. Это мягкая, рыхлая, но очень прочная бархатистая кожа с густым, низким ворсом с обеих сторон.
- Лайка — мягкая, эластичная кожа, выделываемая из шкур ягнят и козлят хромовым или хромо-жировым дублением. Поверхность мереи гладкая, без морщинок. Лайка применяется исключительно для изготовления перчаток, но в редких случаях может использоваться в других изделиях.
- Наппа — тонкая полуанилиновая кожа, выработанная из шкур крупного рогатого скота и овчины. Может иметь толщину от 0.5 до 1.0 мм. Как правило, наппа эластична, применяется при пошиве одежды, плащей, курток, головных уборов, а также аксессуров, сумок, клатчей. Основными производителями наппы являются Италия, Испания, Турция.
- Напплак — кожа с нанесённым лаковым покрытием. Чаще всего это лакированная наппа.
- Нубук — мелковорсистая кожа, в процессе выделки подвергающаяся хромовому дублению и шлифовке лицевой поверхности мелкоабразивными материалами, например, песком или мелкозернистой абразивной шкуркой. Нубук похож на замшу, однако изготавливается из других видов кожи, как правило крупного рогатого скота.
- Оленья кожа — кожа, в процессе выделки которой используется жир, мозг животных и другие вещества. В конечном итоге получается эластичный материал, подобный замше, обычно сильно прокопчённый (см. Сыромятная кожа). Этот вид кожи обычно используется для изготовления портфелей и бумажников.
- Пергамент — кожа, получившая своё название от наименования греческого города Пергам. Это сыромятная кожа, выделанная из шкур ягнят, козлят, телят. Используется для изготовления музыкальных инструментов, например, барабанов, некоторых деталей машин, переплетов книг, а также женских украшений. В былые времена служила основным материалом для письма.
- Сафьян — тонкая, мягкая кожа разных цветов, выделываемая растительным дублением обычно из козьих шкур, реже — шкур овец, телят и жеребят. Секрет её производства известен в России с XII в. Изначально (во времена Пушкина) сафьяном называли продубленную сумахом и выкрашенную в какой-нибудь из ярких цветов кожу козы. В настоящее время не производится. Сейчас же сафьяновая кожа — это специальной выделки штампованная овечья или телячья кожа, сумки и кейсы из которой стойки к появлению царапин и пятен и легко чистятся.
- Спилок (спилок-велюр) — слой кожи, полученный в результате слоения (шерфования) хромовых и хромо-жировых кож КРС и свиных кож. Различают С. лицевой, средний и мездровый (или бахтармяный). Из тонкого лицевого С. производят фотокожу или галантерейную кожу. Лицевой С. сравнительно большой толщины и средний С. служат для получения кожи, используемой в основном для изготовления обуви. Из бахтармяного С. и спилка свиных кож изготавливают спилок-велюр для производства обуви и одежды, а также кожи хромового дубления для верха обуви, имеющие искусственную лицевую поверхность. Из толстого и плотного спилка КРС изготавливют обувные и мебельные кожи путём нанесения искусственной мереи и спилок-велюр для производства одежды. Мелкий С. и спилковую обрезь (откраиваемые тонкие края) используют для приготовления технического желатина, клея и др. продуктов растворения коллагена[2].
- Чепрак — толстая, плотная кожа, выработанная жировым дублением из шкур крупного рогатого скота (КРС), взятых со спины животного.
- Шагрень — (англ. shagreen leather, shagreen; фр. chagrin) — кожа с декоративной пупырчатой поверхностью. Бывает мягкая, растительного или квасцового дубления, и жёсткая, являющаяся сырой кожей. Изготовлялась из спинной части шкур лошадей, куланов и т. п. Окрашивалась чаще в зелёный цвет. Сейчас обычно производится из козьих, овечьих шкур. Разновидность шагрени — галюша (фр. galuchat [galyʃa]) — из сырых кож акулы или ската, которые имеют природную шероховатость.
- Шеврет — плотная, эластичная кожа, выработанная из овечьих шкур хромовым дублением. По рисунку мереи она похожа на шевро.
- Шевро — мягкая, плотная, прочная кожа, изготовленная хромовым дублением из шкур коз. На поверхности (мерее) имеет своеобразный рисунок в виде мелких морщинок.
- Шора — плотная, толстая кожа, выработанная жировым дублением из шкур КРС, более пластична, нежели чепрак.
- Юфть — толстая кожа, выработанная жировым дублением из шкур крупного рогатого скота, взятых с брюха животного. Значительно мягче и пластичней, чем чепрак или шора. «Юфть (юхта, русская кожа) — выделывается из ялового или коровьего сырья и шкур годовалых быков, за исключением сырья телячьего. После промывки и мездрения сырьё подвергается золке, промывке, топтанию и разминанию в толчеях и барабанах, разделке, стружке, отжиманию лица, бучению в киселях, заличке в слабом дубильном соке и затем дублению соковому и пересыпочному. Ю. бывает белая, красная и чёрная. Для белой Ю. отбираются лучшие кожи…» (Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона).
См. также
- Дубление
- Жирование
- Квасцевание
- Кожевенно-обувная промышленность
- Кожевенное производство
- Пикелевание
- Художественная обработка кожи
- Белюстин, Козьма — один из новаторов кожевенного производства в России
- Беркман, Яков Павлович — учёный-химик
Напишите отзыв о статье "Кожа (материал)"
Примечания
- ↑ Островская А. В., Абдуллин И. Ш. Химия и технология кожи и меха. — 2007.
- ↑ Большая советская энциклопедия.
Литература
- [docs.cntd.ru/document/1200018376 ГОСТ 3123-78. Производство кожевенное. Термины и определения (с Изменением N 1)]. — М.: Издательство стандартов, 1995.
- Бастов Г. А. Художественное проектирование изделий из кожи. — М.: Легкая промышленность, 1988.
- Бекмурзаев Л. А. Технология одежды из кожи. — М.: Форум, 2004.
- Козлова Т. В. Основы художественного проектирования изделий из кожи. — М.: Легпромбытиздат, 1987.
- Кюльн Э. П., Кирме К. К., Реймо Х. К., Самматавет Э. Г. Технология художественных изделий из кожи. — М.: Легкая и пищевая промышленность, 1982.
- Менделеев Д. И., Руднев В. М.,. Кожевенное производство // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- Николаева Ж. Б. Справочник: Кожгалантерейная промышленность. — М.: Легпромбытиздат, 1985.
- Осипов Д. О. К вопросу о дате разделения кожевенного и сапожного ремесел (анализ материалов раскопок в Новгороде Великом и Москве) // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. — 2011. — № 4 (46). — С. 63—76.
- Рязанская М. И., Вигдорович Ф. Л. Маленькая домашняя энциклопедия. — М.: 1990.
- Селифанова Л. Н. Ремонт кожгалантерейных изделий. — М.: Легкая индустрия, 1971.
- Страхов И. П., Аронина Ю. Н., Гайдаров Л. П. Химия и технология кожи и меха. — М.: Легкая индустрия. 1970.
Ссылки
- Кожевенное сырьё — статья из Большой советской энциклопедии.
- [www.russiancity.ru/books/b73.htm Порфиридов Н. Г. Древний Новгород. Очерки из истории русской культуры XI—XV вв.]
- [www.alexnews.info/archives/3338 Пять веков александровских кожевников]
- [www.yamalarchaeology.ru/index.php?module=subjects&func=viewpage&pageid=78&newlang=ru Алексашенко Н. А. Кожевенное производство на Ямале (археология и этнография)]
Отрывок, характеризующий Кожа (материал)
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
