Кожевников, Алексей Яковлевич

Кожевников Алексей Яковлевич
Дата рождения:	5 (17) марта 1836(1836-03-17)
Место рождения:	Рязань
Дата смерти:	10 (23) января 1902(1902-01-23) (65 лет)
Место смерти:	Москва
Страна:	Подданство Российская империя Российская империя
Научная сфера:	невропатология
Место работы:	Московский университет
Учёная степень:	доктор медицины
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Московский университет
Научный руководитель:	Г. А. Захарьин
Известные ученики:	В. К. Рот, В. А. Муратов, С. С. Корсаков, М. С. Минор, Г. И. Россолимо, В. Х. Кандинский, Л.О.Даркшевич
Известен как:	Основоположник отечественной невропатологии

Кожевников Алексей Яковлевич (1836—1902) — русский невропатолог, доктор медицины, заслуженный профессор Московского университета, председатель Общества невропатологов и психиатров.

Биография

Родился в семье чиновника Рязанской казённой палаты. Окончил Рязанскую гимназию (1853) и медицинский факультет Московского университета (1858). С 1860 года — ассистент госпитальной терапевтической университетской клиники. В 1865 году защитил диссертацию на степень доктора медицины: «Болезнь, описанная Дюшеном под именем Ataxie locomotrice progressive» (о прогрессивной двигательной атаксии). С 1865 по 1869 годы изучал невропатологию за границей; стажировался у Р. А. Келликера, Э. Дюбуа-Реймона, Р. Вирхова, Гризингера и др.

С 1869 года — доцент Московского университета; в этом же году А. Я. Кожевникову Правлением московского университета было поручено организовать кафедру и клинику нервных и душевных болезней, создание которых положило начало выделению в отечественной медицинской науке невропатологии в отдельную дисциплину. Одновременно, в 1870—1884 годах он заведовал кафедрой специальной патологии и терапии Московского университета; с 1873 года — ординарный профессор. Также он начал читать лекции в Ново-Екатерининской больнице, где у него было 20 коек для больных; работал консультантом и в Старо-Екатерининской больнице.

В 1890 году он организовал Московское общество невропатологов и психиатров. Пожертвовал капитал на постройку неврологического музея (1892). С 1894 года — Заслуженный профессор Московского университета. Один из учредителей Пироговского общества врачей.

Умер в Москве 10 (23) января 1902 года.

Вклад в развитие отечественной невропатологии

А. Я. Кожевников выделил невропатологию как самостоятельную клиническую дисциплину. Работы посвящены морфологии и физиологии нервной системы, исследованиям о локализации «высших корковых сосудодвигательных центров». Важным являются его исследования по гистологии нервной системы. Им был прослежен переход длинных отростков нервных клеток в волокна пирамидного пути. Изучал афазию и её формы. Описал особую форму кортикальной эпилепсии «кожевниковская эпилепсия» которая возникает после клещевого энцефалита. Открыл ранее не известную болезнь семейной спастической прогрессивной диплегии. В 1885 году он установил поражение коры больших полушарий при амиотрофическом боковом склерозе.

А. Я. Кожевников создал научную школу невропатологов (В. К. Рот, В. А. Муратов, С. С. Корсаков, М. С. Минор, Г. И. Россолимо и др.).

В 1901 году основал «Журнал неврологии и психиатрии им. С.С.Корсакова», издающийся по сей день.

Труды

• Нервные болезни и психиатрия. — М., 1880—1881.
• Курс нервных болезней. — М., 1889.

Литература

• Волков В. А., Куликова М. В. Московские профессора XVIII — начала XX веков. Естественные и технические науки. — М.: Янус-К; Московские учебники и картолитография, 2003. — С. 120—121. — 294 с. — 2 000 экз. — ISBN 5—8037—0164—5.
• Кожевников, Алексей Яковлевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Кожевников, Алексей Яковлевич

– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.