Кожевников, Григорий Александрович

Григорий Александрович Кожевников
Дата рождения:	15 (27) сентября 1866(1866-09-27)
Место рождения:	Козлов, Тамбовская губерния, Российская империя
Дата смерти:	29 января 1933(1933-01-29) (66 лет)
Страна:	Российская империя, СССР
Научная сфера:	зоология
Место работы:	Московский университет
Альма-матер:	Физико-математический факультет МГУ
Научный руководитель:	А. П. Богданов
Известные ученики:	К. В. Арнольди, Б. С. Кузин, В. С. Муралевич, С. И. Огнев, А. Н. Формозов

Григорий Александрович Кожевников (1866—1933) — российский и советский энтомолог, зоолог, географ, охотовед, эколог, специалист в области биологической эволюции, в том числе, человека, основоположник заповедного дела России, первый председатель Всероссийского общества охраны природы, профессор Московского университета, Московского геолого-разведочного института ВСНХ, Тропического института Наркомздрава. По мнению современного историка науки Дугласа Вайнера: «Сегодня ретроспективно мы можем видеть, что Кожевников нащупывал путь к величайшей в XX веке революции в биологии: синтезу экологии, генетики и эволюционной теории».

Биография

Родился в городе Козлове (ныне Мичуринск) Тамбовской губернии, в семье потомственного почетного гражданина, купца первой гильдии; мать — дворянка. У него было два старших брата: Владимир, будущий русский историк культуры и Дмитрий, будущий ботаник.

После смерти отца, с 1875 года жил в Москве. После окончания в 1884 году с золотой медалью 1-й Московской гимназии он поступил на физико-математический факультет Московского университета, где учился под руководством профессора А. П. Богданова и Н. Ю. Зографа.

После окончания университета в 1888 году был оставлен на кафедре зоологии и начал работать в Зоологическом музее университета: с 1889 года — в должности ассистента (сначала — сверхштатного, а с 1894 года — штатного); с 1897 года — хранителя музея; в 1905 году сменил на посту директора музея А. А. Тихомирова. Г. А. Кожевников приложил максимум усилий для того, чтобы залы музея стали доступны для публики, и в начале 1911 года были открыты залы, расположенные на втором этаже. Он оставался директором музея до 1929 года, передав его своему ученику Л. А. Зенкевичу.

С января 1898 года Г. А. Кожевников — приват-доцент Московского университета по кафедре зоологии.

Уже в 1890 году в «Дневнике зоологического отделения» Общества любителей естествознания была опубликована его работа «Строение органов размножения трутня». Описать строение этих органов очень сложно, так как матка спаривается с трутнем на большом расстоянии от улья в укромном месте и только в полёте. Его первые в мире достоверные иллюстрации органов размножения трутня до сих пор воспроизводят в книгах во всём мире. Он также впервые объяснил большое количество трутней в семье пчёл эволюционным подходом и стремлением избежать близкородственного скрещивания: матка должна скреститься с трутнем из другой, максимально неродственной семьи на максимальном расстоянии от своего улья, и доказал, что никакой другой функции, кроме обеспечения размножения других пчелиных семей, трутни в семье пчёл не выполняют. В 1900 году была опубликована его магистерская диссертация «Материалы по естественной истории пчелы». В феврале 1901 года он был утверждён магистром зоологии.

Докторская диссертация Кожевникова была посвящена вопросам происхождения полиморфизма медоносной пчелы — «Явление полиморфизма у пчелы и других общественных насекомых». В мае 1905 года он был утверждён доктором зоологии и в том же году экстраординарным профессором Московского университета по кафедре зоологии, сравнительной анатомии и физиологии; с 1910 года — ординарный профессор. Со своими учениками И. И. Месяцевым и Л. А. Зенкевичем в 1909—1914 годах изучал фауну Баренцова моря, в 1920 году участвовал в организации Плавучего морского института, который находился в Зоологическом музее до 1931 года.

В 1908 году организовал Косинскую биологическую станцию. Весной этого же года он организовал первую учебную зоологическую практику студентов на Севастопольской биологической станции. Он был одним из создателей Сухумского обезьяньего питомника. В это же году на состоявшемся в Москве Юбилейном Всероссийском Акклиматизационном съезде он сделал доклад «О необходимости устройства заповедных участков для охраны русской природы», в котором были разработаны основные принципы неприкосновенности заповедников. Через год, на II Всеросийском съезде охотников Кожевников выступил с другим программным докладом — «О заповедных участках».

Заведовал Измайловской опытной пасекой (1910—1920), сменив на этом посту Фëдора Мочалкина. По словам самого Кожевникова, эта пасека являлась его вторым университетом, где он преподавал на пчеловодных курсах пчеловодную ботанику, а в 1918 году — химию мёда и воска и технику пчеловодства.

В 1911 году, когда многие профессора покинули университет, Г. А. Кожевников считая, что в России добровольный уход профессора из науки в политику несовместим со служением более важным для страны науке и просвещению, не подал в отставку:

С моей точки зрения, менее всего допустим уход откуда бы то ни было в виде протеста против чего бы то ни было. Наоборот, если я протестую, то я это должен делать на своем посту. Пусть мне отдадут приказание, выполнение которого я считаю нечестным. Из-за этого я не уйду, но приказания не исполню. Меня могут удалить силой, но сам я не уйду.
Между наукой и правительством в моём утопическом идеале должна бы существовать только одна форма взаимоотношений: правительство дает на нужды науки возможно большее количество денег, а затем — наука не касается правительства, а правительство не касается науки.
Полная свобода науки и полная свобода от политики — вот истинный девиз университета, до сих пор не вполне признаваемый нашим обществом. А долг профессора только в следующем: профессор должен всеми силами своего ума и воли содействовать развитию науки и усвоению ее учащимися, — и только. Служить только науке настолько трудно, что если профессор сможет совершить этот подвиг, то это будет лучшим воспитательным примером для молодежи. На своем посту он должен оставаться, несмотря ни на какие обстоятельства, пока имеет силы и возможность работать.
Обращаясь специально к профессорским обязанностям, я считаю, что пока профессор может работать в научном учреждении, и пока он может принести какую либо реальную пользу этому учреждению, он имеет полное нравственное право оставаться на своем посту, хотя бы он остался один во всем университете, ибо нравственное качество поступка совершенно не зависит от того, сколько людей поступает таким же образом.

— Проклятый Вопрос

Г. А. Кожевников представлял Россию (вместе с ботаником И. П. Бородиным) на первой Международной конференции по охране природы в Берне (1913) и был одним из организаторов и первым председателем Всероссийского Общества Охраны Природы (с 1924).

Хотя широкая общественность больше знала Кожевникова как защитника природы, директора Зоологического музея, охотоведа, зоогеографа, который впервые ввёл в Московском университете курс зоогеографии, медицинского географа, основной специальностью Г. А. Кожевникова оставалось изучение домашней пчелы и явлений полиморфизма у общественных насекомых. Он открыл переходные формы между маткой и рабочей пчелой. Был инициатором и организатором изучения биологии малярийного комара и других насекомых — переносчиков различных заболеваний. Кроме научных работ, Кожевников опубликовал несколько научно-популярных книг и статей, из которых особенной известностью пользуются «Как живут и работают пчелы» (1929) и «Естественная история пчелы» (1931). Вместе с Н. М. Кулагиным являлся постоянным активным участником различных пчеловодных съездов, собраний, конференций. Около 20 лет Кожевников заведовал Измайловской пасекой, на которой проводил не только исследовательскую, но и большую педагогическую работу на многочисленных пчеловодных курсах, которые сопровождал практическими занятиями по анатомии пчелы.

Г. А. Кожевников был основоположником природоохранного движения ещё в дореволюционной России, первым председателем Всероссийского Общества Охраны Природы, известен как защитник зубров.

Устройство заповедника вполне согласуется с самой идеей монастыря, для которого общение с нетронутой, первобытной природой дает превосходную почву для созерцания и самоуглубления.

— Кожевников Г.А. «Монастыри и охрана природы» в [svitk.ru/004_book_book/5b/1267_boreyko-filosofi_prirodi.php «Философы дикой природы и природоохраны».]

Студент Московского сельскохозяйственного института Николай Вавилов был потрясён лекцией «Будущее человека», прочитанной Кожевниковым в Политехническом музее в 1909 году. «Глубокоуважаемый профессор! Прослушав Вашу лекцию, я был поражен той перспективой будущего, которую Вы изобразили. Я понял из Вашей лекции, в каком хаосе познания бродили мы… — Явилось сильное желание… выяснить себе, как жить сообразно требованиям биологии, захотелось разобраться в вопросах о вырождении человечества. Общее естествознание, проходимое нами в высшей школе, почти не дает ответа на затронутые Вашей лекцией вопросы». Профессор подробно ответил студенту, и вскоре получил от него письменную благодарность за помощь и советы «от себя и от лица товарищей по самообразованию».

Кожевников «слыл рассеянным чудаковатым профессором, с ним постоянно случались какие-то казусы: он проваливался в водопроводный люк, оступался на ступеньках и т. п., но всегда ему удавалось уцелеть». В 1921 году он подвергся нападению Н. Н. Плавильщикова; расстрелянный в упор остался жив и в полном сознании. В 1930-х годах выяснилось почему. Профессор завещал свой мозг для исследований, и при вскрытии тела оказалось, что кости его черепа имели необыкновенно большую толщину, поэтому пули револьвера Плавильщикова просто расплющились об него.

В 1929 году сатирический журнал «Чудак» посвятил Кожевникову фельетон, где высмеял профессора за то, что тот отстаивал сохранение памятников старины — московских церквей. На конкурс на должность профессора против беспартийного Кожевникова выставили зоолога-члена ВКП(б) — Г. А. Кожевников не прошёл по конкурсу и 12 сентября 1929 года зоолог с мировым именем получил уведомление ректора МГУ А. Я. Вышинского, что в нём кафедра зоологии МГУ теперь не нуждается. Через полтора года он был снят и с заведования зоологическим музеем МГУ.

Только в 1931 году он вновь устроился на научно-педагогическую работу: профессором Московского геолого-разведочного института ВСНХ и Тропического института Народного комиссариата здравоохранения.

Умер от кровоизлияния в мозг. Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

Научные работы

Является автором более 200 научных работ по различным вопросам зоологии. Основные работы:

• Очерки по естественной истории пчелы. I. Изменчивость пчелиных маток в связи с вопросами племенного пчеловодства // Пчеловод. дело — 1925. — В. 35. — № 1. — С. 9—12; № 2. — С. 59—62.
• Очерки по естественной истории пчелы. II. Трутовки // Пчеловод. дело — 1925. — В. 38. — № 6. — С. 222—225.
• Переходные формы между маткой и рабочей пчелой // Биол. Изв.. — 1923. — Вып. 34. — № 1. — С. 1—7.
• Систематика рода Apis в связи с вопросом о низших таксономических единицах и принципах научной систематики / В кн: Труды 3-го съезда зоологов, анатомов и гистологов — Л. — 1928. — С. 73—76.
• Новые данные о полиморфизме пчелы (Apis mellifera L.) в связи с вопросом о происхождении полиморфизма у перепончатокрылых / В кн: Труды 3-го съезда зоологов, анатомов и гистологов — Л. — 1928. — С. 37—39.
• Задачи охраны природы СССР // Охрана природы — 1928. — № 1. — С. 6—7.
• Причины гибели кавказского зубра // Укр. охот.вестник — 1927. — № 1—2. С. 16.
• Правила научной охоты // Изв. центр. бюро краев — 1926. — № 6. — С. 177—178.
• Как вести научную работу в заповедниках // Охрана природы — 1928 — № 2. — С. 12—19.

Литература

• Волков В. А., Куликова М. В. Московские профессора XVIII — начала XX веков. Естественные и технические науки. — М.: Янус-К; Московские учебники и картолитография, 2003. — С. 121—122. — 294 с. — 2 000 экз. — ISBN 5—8037—0164—5.
• Г. А. Кожевников Некролог // «Зоологический журнал». — 1933. — Т. 12, вып.4. — С. 3—7.
• Кожевников, Григорий Александрович // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Ссылки

В Викитеке есть статья об этом авторе — см. Григорий Александрович Кожевников

• [zmmu.msu.ru/musei/istoriya/direktora/kozhevnikov-grigorij-aleksandrovich Кожевников Григорий Александрович(1866—1933)] на сайте «Зоологический музей Московского университета»
• Михайлов К. Г. [molbiol.ru/wiki/%28%D0%B7%D0%BC%D0%BC%D1%83%29_1917-1931 Материалы по истории Зоологического музея МГУ (1917—1978)]
• [www.ecoethics.ru/old/b42/60.html Кожевников Григорий Александрович]
• [www.aroma-azbuka.ru/pages/page.php?page=434-1#1 Колокол Кожевникова]

Отрывок, характеризующий Кожевников, Григорий Александрович

– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.