Козлов, Павел Алексеевич

Павел Алексеевич Козлов
Дата рождения:	23 марта (4 апреля) 1841(1841-04-04)
Место рождения:	Москва
Дата смерти:	15 (27) марта 1891(1891-03-27) (49 лет)
Место смерти:	Москва
Род деятельности:	поэт, переводчик, композитор
[az.lib.ru/k/kozlow_p_a/ Произведения на сайте Lib.ru]

Па́вел Алексе́евич Козло́в (23 марта (4 апреля) 1841, Москва — 15 (27) марта 1891, там же) — русский поэт, переводчик и композитор.

Биография

Родился в дворянской семье. Воспитывался в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В 1860 году был принят на службу в Особую канцелярию Министерства иностранных дел. Пережил бурное увлечение гастролировавшей зарубежной актрисой, оставил службу и выехал за границу. Жил в Италии, Франции, Германии, Англии, Испании. Встречался с видными деятелями науки и культуры. В 1867 году, вернувшись из-за границы, служил при варшавском генерал-губернаторе.

Дрался на дуэли, был ранен. В 1868 году вновь уехал за границу. Познакомился с И. С. Тургеневым и выдающимися французскими писателями и сам стал серьёзно заниматься литературой. Вернувшись в Россию, служил при виленском генерал-губернаторе А. Л. Потапове, затем при московском генерал-губернаторе князе В. А. Долгорукове. Получил звания сначала камер-юнкера (1872), затем камергера.

В последние годы жизни, уже приговорённый к смерти, страдая мучительным удушьем — следствием астмы, Козлов продолжал интересоваться литературой и диктовал сцены из намеченной им стихотворной комедии из великосветского быта. Похоронен на кладбище Донского монастыря.

Творчество

Первые стихотворения пытался опубликовать в середине 1850-х годов. Дебютировал в печати переводом «Еврейских мелодий» Байрона в журнале «Библиотека для чтения» (1859; отдельное издание — Санкт-Петербург, 1860).

В 1870-х годах стихотворения и, главным образом, стихотворные переводы Козлова печатались в «Заре», «Вестнике Европы», «Русском вестнике», «Огоньке», «Всемирной иллюстрации» и других периодических изданиях, а также выходили отдельными изданиями. Оригинальные стихотворения Козлова ничем особенным не выдаются, но очень музыкальны: некоторые его романсы, например, «Забыли вы…» («Глядя на луч пурпурного заката», автор музыки А. А. Оппель) приобрели большую известность. На стихотворение «Когда б я знал…» Козлов сам написал музыку (1880). В 1884 году вышло двухтомное собрание стихотворений Козлова.

В переводах Козлова были изданы поэмы Альфреда де Мюссе «Ива» (1873-1884) и «Намуна» (1884). Перевёл также трагедии Уильяма Шекспира «Юлий Цезарь» и «Перикл», стихотворения Юлиуша Словацкого, Владислава Сырокомли, Юзефа Залеского и других польских поэтов. Главная литературная заслуга Козлова — в его образцовых переводах Байрона («Манфред», «Дон-Жуан», «Паломничество Чайльд-Гарольда», первые 3 песни, и «Беппо»), помещённых первоначально в «Русской мысли». Особенно обращает на себя внимание полный перевод «Дон Жуана», сделанный замечательно близко к подлиннику и притом чисто байроновским стихом. Публика достойно оценила труд Козлова: за первым изданием (Москва, 1889) менее чем через год последовало второе. Перевод «Дон Жуана» Козлова был удостоен почётного отзыва Пушкинской премии (1889). Сделанный стихом, близким к подлиннику, он долгое время оставался лучшим переводом поэмы Байрона.

Литература

• Бойчук, А. Г. Козлов, Павел Алексеевич // Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь / Главный редактор П. А. Николаев. — Москва: Большая российская энциклопедия, 1994. — Т. 3: К—М. — С. 8—9. — 592 с. — 40 000 экз. — ISBN 5-85270-112-2.

Ссылки

• Козлов, Павел Алексеевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907. (Проверено 14 ноября 2009)

Отрывок, характеризующий Козлов, Павел Алексеевич

– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.