Кокос (остров)

Кокос (остров)Кокос (остров)

</tt>

</tt>

Кокос исп. Isla del Coco
Остров Кокос, вид с моря
5°31′08″ с. ш. 87°04′18″ з. д.5.51889° с. ш. 87.07167° з. д. / 5.51889; -87.07167
Акватория	Тихий океан
Страна	Коста-Рика Коста-Рика
Регион	Пунтаренас
Кокос
Площадь	23,85 км²
Наивысшая точка	771 м
Население (2012 год)	0 чел.

Всемирное наследие ЮНЕСКО, объект № 820 [whc.unesco.org/ru/list/820 рус.] • [whc.unesco.org/en/list/820 англ.] • [whc.unesco.org/fr/list/820 фр.]

Коко́с (исп. Isla del Coco) — самый крупный из необитаемых островов в Тихом океане. Является территорией Коста-Рики, входит в провинцию Пунтаренас, расположен в 360 милях (600 км) от западного побережья страны. Ближайший архипелаг — Галапагосские острова в нескольких сотнях миль на юго-запад. Остров известен тем, что, согласно распространённым легендам, на нём спрятан крупнейший клад, который никем до сих пор не был обнаружен.

Остров покрыт джунглями, морское дно — вулканической породой с буйно растущими водорослями. Фауна этого острова находится под охраной, а в 1997 году ЮНЕСКО занесла остров Кокос в список объектов Всемирного наследия.

Физико-географическая характеристика

Географическое положение

Остров Кокос является территорией Коста-Рики. Входит в провинцию Пунтаренас, образуя собственную административную единицу — 11-й кантон Пунтаренас (из 13 существующих). Расположен в Тихом океане, приблизительно в 360 милях (600 км) от побережья. Общая площадь составляет около 23,85 км² (9,2 мили²). По форме напоминает прямоугольник со сторонами 3 км в меридиональном и 8 км — в широтном направлениях.

Климат

Остров находится в так называемой Экваториальной Конвергентной зоне, поэтому погода здесь чаще всего облачная, ливни часты в течение всего года, немного меньше их с января по март и с сентября по конец октября. Климат на острове влажный, тропический, со среднегодовой температурой 23,6 °C и среднегодовым количеством осадков более 7000 мм. Многочисленные тёплые течения из Тихого океана также оказывают огромное влияние на климат острова.

Геология

В основании острова находится литосферная плита Кокос, названная в честь острова. Аргон-натриевый метод изотопного датирования показал, что формирование острова шло порядка 1,91—2,44 миллионов лет назад, в эпоху позднего плиоцена. В основе своей остров Кокос сложен из базальта, что позволяет с уверенностью говорить о его вулканическом происхождении — раскалённая лава застыла над поверхностью океана, сформировав небольшой кусочек твёрдой поверхности. Поверхность острова гориста, высочайшей точкой является гора Серро-Иглесиас, поднимающаяся до отметки 771 м над уровнем моря.

Горы расположены преимущественно на побережье, центральная часть представляет собой равнину высотой около 200—260 м над уровнем моря. Береговая линия острова сильно изрезана, обычно выделяют 2 крупных залива: Чатам на северо-восточной стороне острова и Уэйфер-Бэй — на северо-западной. Крупнейшие реки — Хенио и Питтиер, обе впадают в океан в районе бухты Уэйфер. На острове около 200 живописных водопадов; в сезон дождей их становится гораздо больше. Почвенный покров образовался в результате разрушения и выветривания скальной породы и, в сущности, представляет собой смесь глины, песка и мелких камней (т. н. «энтисоль»). Отличается кислой реакцией, легко вымывается тропическими ливнями, особенно на горных склонах, где эрозия не сдерживается растительностью.

Флора

Растительный покров острова исключительно богат, во многом уникален, что послужило одной из причин того, что остров объявлен заповедной зоной и посещение его возможно только по специальному разрешению правительства Коста-Рики. В частности, из 235 видов существующих цветковых растений 70 встречаются только здесь. Среди прочих интересных представителей флоры острова называют 74 вида хвощей и папоротниковидных, 128 — лишайников и мхов, 90 видов грибов и 41 разновидность грибковой плесени, причём исследование местной флоры далеко не закончено.

Растительность острова условно разделяется на три типа: прибрежную, внутреннюю и горную.

Первый тип составляют влажные тропические леса, поднимающиеся по склонам прибрежных гор приблизительно до отметки 50 м. Основными растениями в прибрежном лесу являются эритрина бурая (Erythrina fusca), кокосовая пальма (Cocos nucifera) и аннона гладкая (Annona glabra). Травяной покров складывается из папоротников и растений, относящихся к семействам Мальвовые и Бобовые.

Второй тип поднимается по склонам прибрежных гор до отметки 500 м и составляет растительный покров внутренней, равнинной области. К этому типу относятся железное дерево, одна из разновидностей авокадо (Ocotea insularis), а также местная разновидность цекропии бриллиантовой (Cecropia pittieri). Распространены также эпифиты, оплетающие деревья, свисающие вниз и превращающие таким образом лес в весьма труднопроходимый, — это орхидные, папоротники, бромелиевые (наиболее известным из которых является ананас), пальма рузвельтия Франклина (Rooseveltia frankliniana), а также несколько разновидностей мхов. Травянистый покров образуют в основном папоротники различных видов, среди прочих Cyathea armata и Danaea media.

Третий составляет горный тропический лес, основными растениями которого являются деревья из семейства Миртовые.

Животный мир

Островная фауна

На острове обитает более 400 видов насекомых, из которых 65 (около 16 %) являются эндемиками, то есть встречаются исключительно на этом острове. Особенно многочисленны и многообразны бабочки и муравьи. Кроме того, встречается множество разновидностей пауков (среди них особо стоит отметить паука Wendilgarda galapagensis, живущего исключительно на острове Кокос), мокриц и многоножек, некоторые из которых ядовиты. Встречаются также ядовитые змеи.

Остров Кокос является домом для двух видов ящериц — Sphaerodactylus pacificus и Norops townsendii. Оба эти вида встречаются только здесь. Наличие земноводных на острове не отмечено.

Около 90 видов птиц гнездится на Кокосе. В районе острова и близлежащих надводных скал расположены гнездовые колонии многих морских птиц, таких как бурой (Sula leucogaster) и красноногой (Sula sula) олуши, большого фрегата (Fregata minor), белой (Gygis alba) и обыкновенной глупой (Anous stolidus) крачки. 7 видов птиц обитает в глубине острова, 3 из них распространены только здесь: кокосовый мухоед (Nesotriccus ridgwayi), кокосовая кукушка (Coccyzus ferrugineus) и кокосовый вьюрок (Pinaroloxias inornata).

На острове проживают 4 вида наземных млекопитающих: виргинские олени, одичавшие домашние свиньи, кошки и крысы. Все они были интродуцированы (завезены) на остров людьми. Правительство Коста-Рики пытается контролировать распространение этих животных, поскольку они нарушают устойчивость местной экосистемы. В частности, по вине крыс погибает до 90 % птичьих выводков.

Морская фауна

Тёплые тропические воды, колонии кораллов, подводные горы, вулканические пещеры дают убежище и пропитание 600 разновидностям моллюсков и более чем 300 видам рыб, среди которых стоит отметить желтопёрых тунцов (Thunnus albacares), мант (Manta birostris), рыб-парусников (Istiophorus platypterus), бронзовых акул-молотов (Sphyrna lewini) и, наконец, китовых акул (Rhincodon typus), считающихся самыми крупными в своём семействе.

В прибрежных водах также водятся горбатые киты (Megaptera novaeangliae), гринды (Globicephala), дельфины-афалины (Tursiops truncatus) и морские львы (Zalophus californianus), белопёрые и серопёрые рифовые акулы (Triaenodon obesus). У рифов обитают осьминоги, мурены, биссы (Eretmochelys imbricata), зелёные (Chelonia mydas) и оливковые (Lepidochelys olivacea) морские черепахи, рыбы-попугаи.

История острова

История острова Кокос разделяется на шесть различных по важности и историческому наполнению периодов, частично перекрывающих друг друга:

1. Ранняя история. Открытие острова европейцами (около 1526—1542 года)
2. XVII—XVIII века. Собственно «пиратский период», когда остров использовался как база, где можно было запастись рыбой, пресной водой и древесиной для починки судов. Согласно легенде, в это время остров становится знаменитым «пиратским сейфом».
3. Конец XVIII — начало XIX века. Наименее изученный период. Остров служит базой для китобоев, также используется для пополнения запасов пресной воды, дров и корабельной древесины.
4. 1791—1932 годы. Время научного описания и изучения острова. Начинается с посещения острова натуралистом Алехандро Маласпиной и заканчивается путешествием Аллана Хэнкока на моторной яхте «Венеро III». В это время происходит картографирование острова, его геологическое исследование, изучение островной флоры и фауны.
5. 1879—1912 годы: колониальный период. Попытка превратить остров в ссыльную тюрьму, затем — основать на нём сельскохозяйственную колонию. Обе попытки проваливаются из-за слабой связи с материком и трудностей, связанных с выживанием человека в тропических влажных лесах.
6. Первая четверть XIX века — наши дни: поиски сокровищ и эра туризма. На острове побывали около 300 больших и малых экспедиций. Никто из них (по крайней мере, официально) не объявил об успехе. Последняя экспедиция под руководством Джона Ходжеса и Леонела Пачеко посетила остров Кокос в 1992 году и, как многие другие, покинула его с пустыми руками.

Открытие

Не исключена возможность, что остров Кокос был известен коренному населению Коста-Рики задолго до открытия этих земель испанцами, но прямых доказательств этому нет. По свидетельству Гонсало Фернандеса де Овьедо («Общие сведения о естественной истории Индий»), первым из европейцев на острове высадился Хуан Кабесас, представитель торгового дома Севильи. Кабесас дал острову имя Ракушечный остров Святого Креста (исп. Isla de Coques e Isla de Santa Cruz), однако название было, возможно, перепутано или заменено. Точная дата открытия неизвестна; считается, что произошло это практически случайно, где-то между 1526 и 1542 годами (источники сильно расходятся в датах), когда остров появляется впервые на французской карте Никола Делиена (Nicolas Desliens) под именем Ракушечный остров (фр. Ysle de Coques). Событие это осталось практически незамеченным, ибо Испанская империя не считала заброшенный в океане пустынный остров стратегически важным для освоения новых земель.

Легенды острова Кокос

Все легенды, связанные с островом, объединяет упоминание наличия на нём до сих пор не обнаруженного клада.

Золото инков

В 1532 году империя инков Тауантинсуйю была покорена испанцами под предводительством Франсиско Писарро. В первую очередь конкистадоров привлекало золото, а его в Куско, священной столице инков, было более чем достаточно. Подсчитано, что в качестве налогов, даров и военной добычи сюда ежегодно попадало около 15 тысяч арроб золота (одна арроба составляет примерно 11,4 кг), так что за время существования империи в её столице должно было скопиться, по разным оценкам, от 50 до 100 тысяч тонн жёлтого металла. По законам этого государства, золото, один раз оказавшееся в Куско, уже не подлежало вывозу, что ещё более увеличивало запас.

Во времена храмовых праздников 50 тысяч воинов вооружались мечами, палицами и щитами, сделанными из чистого золота. Огромная золотая цепь охватывала центральную площадь города, а по праздникам придворные должны были танцевать, держа её в руках. Только для того, чтобы поднять цепь, требовалось совместное усилие 200 сильных мужчин.

Один из спутников Писарро описывает так называемый «золотой сад», один из величайших шедевров индейского искусства, в конечном итоге переплавленный в слитки в качестве добычи испанской короны, следующим образом:

В саду этом были высажены самые красивые деревья и самые замечательные цветы и благоухающие травы, которые только произрастали в этом королевстве. Многие из них были отлиты из золота и серебра, причём каждое растение изображено не единожды, а от маленького, едва видного над землёй побега до целого куста в полный его рост и совершенную зрелость. Там видели мы поля, усеянные кукурузой. Стебли её были из серебра, а початки из золота, и было это всё изображено так правдиво, что можно было разглядеть листья, зерна и даже волосочки на них. В добавление к этим чудесам в саду инков находились всякого рода животные и звери, отлитые из золота и серебра, такие, как кролики, мыши, змеи, ящерицы, бабочки, лисы и дикие кошки. Нашли мы там и птиц, и сидели они на деревьях так, словно вот-вот собирались запеть, другие же будто покачивались на цветах и пили цветочный нектар. И были ещё там золотые косули и олени, пумы и ягуары, все животные и в малом, и в зрелом возрасте, и каждое из них занимало соответствующее место, как это и подобало его природе.

Испанцы захватили в Куско действительно огромную добычу, но тем не менее были уверены, что львиная доля сокровищ уплыла из их рук. По легенде, перед казнью верховный владыка инков Атауальпа сумел передать прислужнику свой последний приказ — кипу из 13 узлов, привязанных к бруску золота. После этого объём добычи золота испанцами практически свёлся к нулю.

Так это или не так — неизвестно, однако документально закреплён другой факт — после завоевания Перу верховный инка Манко II, встретившись с испанским послом, высыпал перед ним на стол бокал кукурузных зёрнышек и, подняв одно из них, сказал, что это — золото, доставшееся испанцам. Другие зёрна — спрятанное в тайники и пещеры золото инков. Манко предложил это золото испанцам при условии, что они навсегда оставят Перу. Несмотря на заманчивость предложения, посол вынужден был отвергнуть его.

Немец Август Гисслер, основатель сельскохозяйственной колонии на острове Кокос, упорно придерживался мнения, что сокровища инков (или большая их часть) сокрыты именно здесь. Неизвестно, что́ легло в основу столь смелого утверждения: никаких документальных подтверждений этому нет, а сам Гисслер после 20 лет бесплодных поисков вынужден был покинуть остров с пустыми руками.

Генри Морган

Второй по времени клад якобы принадлежит легендарному пирату, британцу Генри Моргану, укрывшему его здесь во второй половине XVII века. В 1668 году он захватил панамскую гавань Портобело, где скапливалось всё золото перед отправкой в Испанию. В течение следующих трёх лет его военной добычей стали города Маракайбо и Панама. Разграбив эти города, он обрёл славу легендарного пирата. В отличие от многих других, Морган скрупулёзно отчислял положенную часть добычи английскому королю Карлу II и за это на закате своей пиратской карьеры был возведён в рыцари и назначен вице-губернатором Ямайки. Легенда гласит, что спустя некоторое время Карлу II донесли, будто бы Морган утаивал бо́льшую часть награбленного золота и зарыл его на острове Кокос. Король Англии «вызвал» короля пиратов в Лондон, где хотел узнать тайну клада. Но Морган якобы сумел предоставить королю исчерпывающие доказательства ложности возведённых на него обвинений. В 1688 году король пиратов и «государственный деятель» умер. Тайна его клада на острове Кокос до сих пор остаётся неразгаданной.

Уильям Дампир

Уильям Дампир — знаменитейший пират, океанограф и литератор. Своим излюбленным местом в мировом океане он называл Карибское море. После ряда успешных набегов на прибрежные поселения он высадился на острове Кокос, который в дальнейшем стал его резиденцией. Здесь пират прятал бо́льшую часть награбленного золота. Испанский король пообещал крупные вознаграждения за головы наиболее известных пиратских предводителей, в числе которых был и Дампир, но это только подстегнуло пиратов — высадки на побережье участились, а недра острова Кокос пополнились золотыми слитками.

Позже Уильям Дампир покинул опасную зону и направился в Индийский океан. По дороге он открыл группу неизвестных прежде островов. В 1691 году бывшему пирату присваивают звание рыцаря, и он окончательно оседает в Лондоне.

Бенито Бонито

Бывший капитан английского королевского флота Александр Грахам, взявший себе псевдоним Бенито Бонито, по легенде, порвав с адмиралом Нельсоном, после того как Грахама обошли в чинах и наградах после Трафальгарской победы, поднял на рее «Весёлый Роджер» и тоже избрал своим пристанищем остров Кокос. В 1819 году вместе с бандой головорезов Бенито высадился на материк, захватил конвой с грузом золота, направлявшийся из Мехико в Акапулько, и вернулся на остров. Там, в неприступном с моря гроте, пираты Бонито устроили надёжный тайник, проникнуть в который можно было только со стороны почти непроходимых тропических зарослей через узкий ход, пробитый в скалах сверху вниз. В 1820 году Бонито по прозвищу Кровавый Клинок был повешен на рее английского военного корабля.

Клад Лимы

Однако наиболее известной в истории острова Кокос стала так называемая легенда о «сокровищах Лимы». Она утверждает, что во время войны за независимость в Перу, когда во время победного наступления генерала Хосе де Сан-Мартина, в столице тогдашней колонии, Кальяо, скопились ценности знатных испанских беженцев, которые было решено вместе с государственными и церковными ценностями отправить в метрополию. Среди прочего называется статуя Святой Девы (в человеческий рост) с младенцем в руках, отлитая из чистого золота. Задача была поручена английскому капитану Скотту Томпсону, чьё судно «Mary Dear» («Дорогая Мери») в это время стояло на якоре в порту Кальяо. Испанцы обещали корсару большое вознаграждение, якобы скрыв при этом, что именно они грузят на судно. Официально было объявлено, что речь идёт о государственных документах, к каковым была приставлена многочисленная испанская охрана. Но провести Томпсона не удалось. Глубокой ночью охрана была перебита до последнего человека, якорный канат обрублен, и бриг ушёл в открытое море. Утром беглецов хватились, и в погоню устремился военный корабль. Догнать судно Томпсона ему удалось в бухте Уэйфер острова Кокос. Сокровищ в трюмах уже не оказалось.

Испанцы повесили всех, кроме Томпсона и его старшего штурмана. Их повезли в панамскую тюрьму, где пытками собирались выбить из них признание. Но по пути штурман умер, а капитан хранил тайну клада, разумно полагая, что тем самым спасает себе жизнь.

Волна освободительной борьбы докатилась в 1821 году и до Панамы. Среди отпущенных на волю узников испанских тюрем оказался и Скотт Томпсон. Он перебрался в Канаду, где много лет прожил на Ньюфаундленде, постепенно накапливая деньги, чтобы отправиться на остров Кокос и выкопать клад, единственным обладателем которого он в это время оставался. Томпсон заключил соглашение с неким капитаном Киттингом, якобы поделился с ним тайной, однако, перед самым плаванием тяжело заболел и, умирая, отдал Киттингу карту острова с координатами тайной пещеры.

Экспедиция Киттинга достигла острова. Капитан и его новый компаньон Боуг пытались скрыть от команды цель посещения Кокоса. Под предлогом охоты они вдвоём сошли на берег, но этим вызвали подозрение. Матросы в их отсутствие обыскали капитанскую каюту, нашли мешок с драгоценными камнями, и когда компаньоны вернулись на судно, взбунтовавшаяся команда потребовала от них «честного» дележа. Киттинг и Боуг для вида согласившись, ночью покинули судно и спрятались в пещере на берегу. Моряки обыскали весь остров, но тщетно, поделили найденные в каюте бриллианты и, наконец, подняли паруса. Через некоторое время китобойное судно, остановившееся на острове, чтобы пополнить запас пресной воды, подобрало на берегу измученного человека. Это был капитан Киттинг. Он рассказал, что его команда, подняв мятеж, захватила бриг, а он вынужден был спасаться бегством на остров. О Боуге Киттинг не упоминал. Предполагают, что он убил Боуга в пещере при дележе клада. С китобоями Киттинг вернулся в Ньюфаундленд, увозя с собой мешочек драгоценных камней, обеспечивший ему в дальнейшем безбедное существование. Уверяют, что всю жизнь он стремился ещё раз посетить остров Кокос, но по тем или иным причинам не сумел осуществить своего намерения.

Китобойный промысел

Как было уже сказано выше, время американских китобоев приходится на конец XVIII — начало XIX века. Этот период достаточно хорошо описан, однако имеющиеся документы ещё ждут досконального изучения и публикации.

Объектом добычи китобоев, вероятно, служили многочисленные в этих водах гринды и горбатые киты. Сам остров использовался для временных стоянок кораблей с целью запастись пресной водой, древесиной для починки судов и дровами.

По легенде, именно китобои сняли с острова одного из неудачливых кладоискателей — капитана Киттинга.

Период научного описания и картографирования острова

В конце XVIII века испанская корона всерьёз занялась проблемой картографирования и описания заморских колоний. Посему в Южную Америку (и среди прочего — на остров Кокос) на двух судах «Открытие» (исп. Descubierta) и «Отвага» (исп. Atrevida) была отправлена экспедиция Алессандро Маласпины. Так как позже по приказу испанского короля Маласпине пришлось изменить маршрут и отправиться на север, экспедиция сумела только провести картографирование острова и собрать геологическую коллекцию.

В 1795 году сэр Джордж Ванкувер по приказу Британского Адмиралтейства на кораблях «Открытие» (англ. Discovery) и «Чатэм» (англ. Chatham) отправляется на поиски Северо-Западного прохода и по пути останавливается на острове Кокос. Экспедиция выполняет картографическую съёмку и составляет карту острова.

Следующим на острове появляется Эдвард Белчер на кораблях «Сулфур» и «Старлинг», его экспедиция определяет температуру воды и занимается промерами глубин. Интересно, что в дальнейшем, посетив Эквадор, Белчер умудряется с помощью петли из корабельного линя захватить 12-метрового крокодила.

По поручению Рыболовного департамента США в 1888 году на судне «Альбатрос» (Albatross) на острове появляется морской зоолог Александр Агассиз. Позже его коллекции будут переданы Музею сравнительной зоологии в Гарварде.

Орнитологическая экспедиция Хопкинса—Стэнфорда на корабле «Джулия Уоллен» (англ. Julia Whalen) в 1899 году открывает здесь три вида эндемиков — кокосового мухоеда, кукушку и вьюрка.

Энтомологическая экспедиция, посланная Калифорнийской академией наук на судне «Академия» (англ. Academy) появляется здесь в 1905 году по пути на Галапагосские острова, собирает внушительную коллекцию местных насекомых и возвращается домой, уже после разрушительного землетрясения в Сан-Франциско.

В 1924 году остров посетила экспедиция, посланная Британским музеем на корабле «Сен-Джордж» (англ. Saint Georges).

Миллионер Уильям Вандербильт II дважды посещает остров на своих яхтах «Орёл» (англ. Eagle) и «Ара» (англ. Ara) в 1921—1928 гг. во время кругосветных путешествий, также здесь побывал в 1930 году Винсент Астор на корабле «Нормал» (англ. Nourmhal).

Последним стоит упомянуть морского зоолога Аллана Хэнкока, побывавшего здесь на моторной яхте «Велеро III» (Velero III) в 1932 году. Ему удалось составить богатую коллекцию морских ракообразных.

Попытки основать колонию

Практически ничего неизвестно о попытке превратить остров в ссыльную тюрьму. Колония, состоящая из ссыльных, смогла просуществовать здесь только три года (1879—1881), видимо, из-за слабой связи с материком, а также множества ядовитых змей и москитов, переносчиков жёлтой лихорадки.

В 1897 году коста-риканское правительство назвало немецкого авантюриста и охотника за сокровищами Августа Гисслера первым Губернатором Острова Кокос и позволило ему создать здесь сельскохозяйственную колонию. Гисслер отправлялся на остров с твёрдой убеждённостью, что здесь хранятся сокровища Атауальпы. Впрочем, действовал он методично и неспешно.

В первую очередь Гисслер озаботился устройством фермы, где можно было выращивать овощи и заготавливать впрок океанскую рыбу. После этого остров был разбит на сто квадратов, и каждый из них Гисслер методично раскапывал до тех пор, пока заступ не упирался в скальное основание. Этой работе он посвятил без малого 20 лет, найдя всего лишь горсть испанских золотых дублонов чеканки 1788 года. Возможно, это убедило Гисслера в бесплодности дальнейших попыток, возможно, после смерти жены он не пожелал здесь оставаться, но через двадцать лет Гисслер покидает негостеприимный остров, оставив очередным золотоискателям налаженное хозяйство и совет не тратить времени зря.

Кладоискательство и туризм

Кладоискательство

Новейший период в истории острова начинается с первой четверти XIX века, с прибытия сюда первой экспедиции кладоискателей.

С тех пор на поиски сокровищ на Кокос их было снаряжено более 300. Интерес к «острову сокровищ» со временем то затухал, то вспыхивал опять.

Карта Томпсона, которую он якобы оставил перед смертью своему другу Фицджеральду, многократно копировалась и перепродавалась, но, насколько это известно, ещё никого не привела к успеху. В конце концов, в ней стали появляться разночтения, вызванные ошибками копирования и прямым подлогом — в одних вариантах копии «золотая» пещера была обозначена у подножия одной из гор в глубине острова, в других — в подводном гроте, в третьих — под землёй. На перепродажах «пиратской карты» наживались неплохие капиталы, а в настоящее время она предлагается даже в Интернете.

После непосредственных клиентов Фицджеральда, перепродавшего карту под тем предлогом, что ему не под силу собрать средства для поисков клада, наступает затишье вплоть до середины века. И вновь интерес к сокровищам острова Кокос вспыхивает после появления в Сан-Франциско некоей Мери Уэлч, выдававшей себя за подружку Кровавого Клинка. Если верить её рассказу, то Бенито Бонито похитил восемнадцатилетнюю Мери из дому, и несколько лет она провела с ним в плавании на «Релампаго», вплоть до тех пор, пока пиратский бриг не был захвачен англичанами. После того, как Бонито был казнён, Мери приговорили к каторге; освободившись, она решила организовать синдикат, чтобы вырыть клад, спрятанный практически у неё на глазах. Мери имела с собой ещё одну пиратскую карту, якобы переданную ей самим Бонито.

Пайщики нашлись сравнительно легко и в 1854 г. Мери Уэлч прибыла на остров Кокос на пароходе «Френсис Эл Стил». Однако же, походив по острову, она объявила, что местность слишком сильно изменилась с тех времён. Пайщики синдиката решили всё же не отступать, и продолжили поиск вслепую, однако, пробив в скальной породе около десятка туннелей и шахт, ничего не нашли. Синдикат лопнул, но на своих рассказах и продаже очередной «пиратской карты» Мери Уэлч сумела нажить неплохое состояние, позволившее ей безбедно прожить до конца своих дней.

В 1926 году на острове побывал знаменитый автогонщик Малькольм Кэмпбелл, вооружённый очередной копией «карты Томпсона». Считается, что он вложил в организацию экспедиции 40 тыс. собственных средств, но уже через месяц покинул остров, конечно же, с пустыми руками.

Дань кладоискательству отдал и американский миллионер Уильям Вандербильт II, но опять же, все усилия пропали даром.

Трижды остров посещал даже (в периоде 1935 по 1940 гг.) президент США Франклин Рузвельт, но не для поиска сокровищ, а для отдыха. В то время пока президент отдыхал, его охрана и помощники обыскали весь остров (подшучивая друг над другом — «Что ты будешь делать, когда выкопаешь горшок золота?») и, конечно же, сокровищ не нашли.

В середине XX века на остров пять раз возвращался цитрусовод из Калифорнии по фамилии Форбс, опять же, ведомый картой Томпсона. Сам Форбс считал знаменитого пирата своим предком, и продав ферму в надежде на скорое обогащение, вложил все средства в организацию поисков. Однако, и последняя поездка на остров в 1950 году окончилась ничем.

Трижды сюда приезжал англичанин Альберт Эдвардс. Он прекратил поиски в 1953 году, заявив журналистам:

Я рад хотя бы тому, что остался жив. Ведь далеко не всем так повезло. Одних настигла смерть в бурунах при попытке высадиться на берег, другие пали от рук убийц, третьи умерли от укусов ядовитых змей или стали жертвами тропической лихорадки. цитата

Действительно, кое-кто из искателей лёгкой наживы нашёл здесь свой конец. Самая известная из трагедий приурочивается к лету 1962 года, когда на остров Кокос высадилась группа кладоискателей-французов: спелеолог Робер Верн, журналист Жан Портелл и писатель Клод Шарлье. Они широко разрекламировали свои планы поисков пиратского золота, надеясь, если даже сокровищ не будет, то гонорары за напечатанную о приключениях книгу, теле- и радиопередачи превысят расходы. Но произошло непредвиденное, и задуманным планам не суждено было сбыться. В тот момент, когда они осматривали выходящий в море грот в бухте Чатам, неожиданно заглох мотор, а вёсла лежали на дне лодки, придавленные палаткой. Набежавшая сбоку волна опрокинула лодку, Верна выбросило на скалы, а двое его друзей утонули. Только через два месяца случайно проходившее судно сняло Верна с острова.

Туризм

Остров Кокос официально стал частью Коста-Рики 7 ноября 1949 года. С 1980 года здесь начинаются организованные туры.

На острове сезон дайвинга длится практически круглый год. Это является следствием того, что остров расположен выше пояса ураганов, поэтому вода здесь обычно спокойная и чистая. Однако же, прибрежные воды острова Кокос очень коварны, видимость, сила и направление течения могут измениться в считанные минуты, так что заниматься дайвингом здесь рекомендовано только специалистам.

В год остров принимает около 1100 человек, причём большинство предпочитает прибывать сюда в период с марта по май. Небольшие катера доставляют дайверов из порта Пунтаренас, морское путешествие составляет около 36 часов. Для нужд туристов в бухтах Чатам и Уофер оборудованы якорные стоянки, наличествуют также санитарные службы, кафе и душевые.

Национальный парк Острова Кокос

Организация

Национальный парк острова Кокос был учреждён в 1998 году постановлением ЮНЕСКО № 08748-A. В 1982 году статус острова как охраняемой зоны международного значения был дополнительно подтверждён законом Коста-Рики № 6794. В 1991 году постановлением ЮНЕСКО № 20260 охраняемая зона была расширена; кроме собственно острова, в неё вошла 15-километровая шельфовая зона. Национальному парку был присвоен статус объекта «полной неприкосновенности» — иными словами, на острове и вокруг него запрещалась рыбная ловля и любая иная эксплуатация ресурсов моря, любая коммерческая, промышленная или сельскохозяйственная деятельность. В 1995 году острову и окружающей его 15-километровой зоне был присвоен статус охраняемой территории ЮНЕСКО № 24652.

Решение было принято согласно критериям ix («Объект является выдающимся образцом происходящих экологических или биологических процессов в эволюции и развитии земных, пресноводных, береговых и морских экосистем и растительных и животных сообществ.») и x («Объект включает в себя наиболее важную или значительную естественную среду обитания для сохранения в ней биологического многообразия, в том числе исчезающих видов исключительной мировой ценности с точки зрения науки») В списке Всемирного наследия ЮНЕСКО острову Кокос был присвоен номер 802.

За состоянием экосистемы и правилами пребывания на острове постоянно следит группа из девяти коста-риканских наблюдателей, построивших себе два дома — в бухте Чатам (полностью перестроен в 1993 году) и в бухте Уофер. Кроме того, ответственность за состояние экосистемы несут директор заповедника, его заместитель и трое администраторов.

В период 1995—1997 гг. на поддержание экосистемы острова и нужды безопасности было истрачено 1 040 000 долларов США, ещё 250 000 было выделено для покрытия необходимых расходов в 1998 году.

Научная ценность и проводимые исследования

Кокос уникален тем, что это единственный остров в Восточной части Тихого океана, покрытый влажным тропическим лесом. Огибающее остров экваториальное противотечение и сложная система связей между землёй и океаном, делают Кокос уникальным с точки зрения биологической науки.

Из-за оторванности от материка на острове сложилась особенная, нигде не встречающая больше система растительных поясов; прибрежный коралловый риф населён многими видами рыб и моллюсков, на острове гнездится большое число морских и перелётных птиц.

На острове постоянно ведутся научные исследования: изучаются гнездование птиц, насекомые, растения. Ведутся также климатологические и океанографические исследования.

Опасности, угрожающие экосистеме острова

Наряду с кладоискательством, нанёсшим значительный урон уникальной экосистеме острова Кокос, в настоящее время на первый план выходит проблема хищнического вылова рыбы. Особенной опасности подвергаются акулы, так как акулье мясо в Коста-Рике считается изысканным лакомством. Наибольшую ценность для гурманов представляют акульи плавники, из которых готовится особого вида суп. Уже в порту Пунтаренас плавники легко сбыть по 30$, так что большинство местных браконьеров, заинтересованных в быстрой и лёгкой наживе, просто отрезают плавники выловленным акулам, выбрасывая туши за борт. Проблема браконьерства для острова Кокос обостряется вследствие того, что правительство Коста-Рики, пытаясь спасти поголовье морских обитателей, на 50 % урезало добычу рыбы в прибрежных заливах, и оставшиеся без прибыли рыбаки постепенно перебираются ближе к острову. Проблему усугубляет тот факт, что других источников доходов у прибрежных жителей нет, а семьи здесь традиционно велики.

Критика легенд о сокровищах

Остров Кокос стал знаменитым благодаря пиратским кладам, якобы оставленным здесь в «золотую эпоху» этого промысла — XVII-XVIII века. Однако всё громче раздаются голоса, указывающие, что, кроме 300 неудачных экспедиций, что само по себе заставляет задуматься, есть факты, прямо указывающие: знаменитое сокровище острова Кокос не более чем вымысел, в основе которого лежат лишь обрывочные воспоминания и вечная тяга людей к таинственному.

О сокровище инков, как было уже сказано, нет никаких сведений, кроме упрямой убеждённости Августа Гисслера, что они находятся на острове Кокос. Откуда Гисслер взял эту информацию — неизвестно, однако, его двадцатилетняя эпопея и особенно её результат говорят сами за себя.

Что касается Генри Моргана, документально доказано, что он никогда не плавал в этих водах. Все документы единодушно уверяют, что все свои налёты пират совершил в Атлантическом (но не в Тихом) океане; единственным, кто сумел обогнуть Америку и притом уйти от испанских военных кораблей был Френсис Дрейк. Как видно, людская молва подхватила смутный, основанный на догадках слух, и превратила его в легенду о сокровище Моргана.

Что касается Бенито Бонито, то в истории Мери Уэлч слишком много неувязок, так, по её словам, будущий пират похитил её вскоре после битвы при Трафальгаре в 1805 году, однако восемнадцать ей исполнилось на 15 лет позже. Далее, в сохранившихся документах суда над бандой Бенито Бонито нет никаких упоминаний о Мери, её процессе и приговоре. Стоит, видимо, предположить, что авантюристка выдумала свою историю с начала до конца, желая нажиться на продаже «пиратской карты», что ей в конечном итоге и удалось.

Ещё хуже обстоят дела с «сокровищами Лимы». Нигде в сохранившихся испанских архивах нет ни малейшего упоминания о погрузке сокровищ на английское судно, или посылке фрегата в погоню за Томпсоном на остров Кокос. Более того, двухметровая статуя Девы Марии с младенцем, якобы спрятанная в одном из тайников, и поныне находится в кафедральном соборе Лимы, причём, по уверениям тамошних властей, никогда его не покидала, и армия генерала Сан-Мартина отнюдь не посягала на церковное достояние. Поэтому логично предположить, что и эта история вымышлена от начала до конца.

Единственным, кто действительно посетил Кокос был, без сомнения, Уильям Дампир. Его корабль «Услада холостяка» не единожды бросал якорь в бухте Уофер, само название которой дано в честь его судового медика Лайонелла Уофера. Но опять же, нет ни малейших доказательств, что Дампир оставил здесь какие-либо ценности.

Впрочем, эти доказательства не имеют силы над желающими разбогатеть на добыче пиратского золота. Как однажды заметил американский проповедник Сидней Смит:

Есть люди, в которых невозможно внедрить новые идеи, кроме как с помощью хирургической операции. Но если вы однажды вгоните в них какую-нибудь идею, то уже не сможете извлечь её оттуда без хирургического вмешательства.

Остров Кокос в литературе

Существует мнение, что остров Кокос был одним из прототипов острова Робинзона Крузо, с единственным замечанием, что вместо Тихого океана воображаемый остров был помещён в Атлантику.

Также существует мнение (Н. Внуков, «Паруса над волнами»), что остров Кокос был прототипом «острова сокровищ» из одноимённого романа Стивенсона.

События романа Майкла Крайтона «Парк юрского периода» разворачиваются на несуществующем острове Нублар у западного побережья Коста-Рики, прототипом которого послужил остров Кокос.

Интересные факты

Если на карте Западного полушария соединить прямой линией самый крупный город Канады Монреаль с мысом Кабу-Фриу, расположенным поблизости от бывшей столицы Бразилии Рио-де-Жанейро, а Кабу-Фриу с островом Кокос, в Тихом океане, а оттуда провести ещё одну линию до Монреаля, то образуется гигантский треугольник, который называют «треугольником сокровищ».

На острове постоянно находятся солдаты, которые сопровождают кладоискателей. Кладоискатели должны содержать солдат на свои средства — таковы условия коста-риканского правительства. Также, по законодательству этой страны, при добыче клада государство автоматически получит 50 % из найденных сокровищ.

Отрывок, характеризующий Кокос (остров)

Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.