Кокошкин, Сергей Александрович

Сергей Александрович Кокошкин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Генерал-губернатор Харьковской губернии С. Кокошкин в 1850-х годах</td></tr>
Малороссийский генерал-губернатор
30 апреля 1847 — 17 февраля 1856
Предшественник:	Н. А. Долгоруков
Преемник:	нет
сенатор
Вероисповедание:	православный
Рождение:	1796(1796)
Смерть:	11 августа 1861(1861-08-11) Санкт-Петербург, Российская империя
Место погребения:	село Аннинское, Санкт-Петербургская губерния
Военная служба
Годы службы:	1811—1861
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Род войск:	армия
Звание:	генерал-от-инфантерии
Сражения:	Отечественная война 1812 года
Награды:

Сергей Александрович Кокошкин (род. 1795 или 1796 — ум. 1861, Санкт-Петербург) — генерал-от-инфантерии, санкт-петербургский обер-полицмейстер, последний малороссийский генерал-губернатор.

Биография

Родился в 1796 (по другим данным — 1795) г. Сын Александра Фёдоровича Кокошкина (ум. 1825) от брака его с Екатериной Алексеевной Турчаниновой, дочерью и наследницей горнозаводчика А. Ф. Турчанинова. Его сестра Варвара была женой влиятельного графа П. А. Клейнмихеля, что помогало Кокошкину делать карьеру.

Сперва был определен на службу в Коллегию иностранную коллегию (см. архивные юноши). В 1811 поступил портупей-прапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк. Участник Отечественной войны 1812 г. За проявленное мужество особо отличившегося в Бородинском сражении семнадцатилетнего юношу 24 декабря 1812 г. произвели в прапорщики. Затем в составе тяжелой пехоты принимал участие в сражениях при Лютцене, Бауцене, Пирне, под Кульмом, Битве народов и при взятии Парижа. Был награждён среди прочего орденом Святого Георгия IV ст.

В 1820 г. пожалован в флигель-адъютанты, в 1823 — произведен в полковники. В 1825 был назначен начальником штаба при доставке из Таганрога в Санкт-Петербург гроба с телом императора Александра I. В 1828 — помощник начальника Главного штаба Его Императорского Величества по военным поселениям.

В 1830 Кокошкину было поручено принять меры по борьбе с эпидемией холеры в Саратовской, Пензенской, Астраханской губерниях и Области Войска Донского. За успешное выполнение этого поручения он был зачислен в свиту Николая I и получил чин сначала генерал-майора (30 сентября 1830), а потом генерал-адъютанта (1843).

С 1830 по 1847 служил Санкт-Петербургским обер-полицмейстером. Несмотря на многочисленные обвинения во взяточничестве, благодаря своим заслугам, дворянскому происхождению и близости ко двору, Кокошкин пользовался абсолютным доверием Николая I.

С 30 апреля 1847 по 17 февраля 1856 г. занимал пост Малороссийского генерал-губернатора. С 1847 по 1855 год состоял также попечителем Харьковского учебного округа и Харьковского университета. Благодаря его усилиям были отремонтированы здания харьковского университета, перестроена университетская церковь и библиотека. По его инициативе было построено каменное здание для ветеринарного училища, позже института и академии, причем первый камень в строительство этого здания был заложен Николаем I. Благодаря его фанатичным усилиям и методам воплощения задуманного на грани деспотизма город Харьков стал приобретать правильные и ясные черты. Улицы и дома равнялись под линейку, жалкие бедняцкие жилища сносились одним махом. Современная прямолинейность в планировке Харькова — заслуга активной градостроительной деятельности Кокошкина. О находчивости и изобретательном уме С. А. Кокошкина свидетельствует исторический анекдот:

Государь Николай Павлович, будучи в Харькове, посетил местный музей. Его сопровождал харьковский генерал-губернатор Кокошкин, давая нужные объяснения. Внимание государя остановилось на чучеле громадного орла. — Это что за птица? — спросил он. — Орел, — отвечал Кокошкин. — А почему он не двуглавый? — спросил, улыбаясь, государь. — Потому что он родился не в России, Ваше Императорское Величество, — гаркнул, не смущаясь, Кокошкин.

Под его руководством здесь проводилось осушение болот, обустройство дорог, возвышение берегов реки Лопани и строительство Лопанского моста. По его приказу жители обязывались сажать вдоль тротуаров деревья, что значительно улучшило облик Харькова. В связи упразднением должности генерал-губернатора в феврале 1856 Кокошкин был переведен в Петербург и назначен сенатором. Тогда же был произведен в генералы-от-инфантерии.

Умер в результате несчастного случая. Оступившись на подмостках одного из строившихся зданий Петербурга, куда он забрался из любопытства и своей извечной страсти к строительным работам, упал и разбился насмерть. Похоронен в церкви Тихвинской Божьей Матери в с. Аннинское под Санкт-Петербургом.

Жена (с 1829) — княжна София Сергеевна Хованская (1810—1867), фрейлина двора (1827), дочь симбирского губернатора князя С. Н. Хованского; с 1 октября 1852 года кавалерственная дама ордена Св. Екатерины (малого креста). Похоронена рядом с мужем в селе Аннинское.

Ссылки

• [encspb.ru/object/2804025030?lc=ru Кокошкин Сергей Александрович в электронной энциклопедии Санкт-Петербурга]
• [regiment.ru/bio/K/341.htm Биография на сайте «Русская императорская армия»]

Отрывок, характеризующий Кокошкин, Сергей Александрович

– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.