Кокрейн, Томас

Томас Кокрейн
англ. Thomas Cochrane
Томас Кокрейн, 10-й граф Дандональд
Дата рождения	14 декабря 1775(1775-12-14)
Место рождения	Лондон
Дата смерти	31 октября 1860(1860-10-31) (84 года)
Место смерти	Лемингтон (Уорикшир)
Принадлежность	Великобритания Великобритания
Род войск	Королевский флот
Годы службы	1793−1814, 1832−1860
Звание	адмирал
Командовал	HMS Speedy HMS Arab HMS Pallas HMS Imperieuse Североамериканская станция
Сражения/войны	Революционные войны Наполеоновские войны * Бой на Баскском рейде В иностранной службе: * Война за независимость Чили * Война за независимость Бразилии * Война за независимость Греции
Награды и премии

Томас Кокрейн, 10-й граф Дандональд, маркиз Мараньян (англ. Thomas Cochrane, 10th Earl of Dundonald, Marques do Maranhão; 14 декабря 1775 − 31 октября 1860) — британский адмирал и политик, кавалер большого креста ордена Бани. Прототип литературных персонажей Джека Обри и капитана Хорнблауэра.

Биография

В 1793 году поступил на службу в Королевский флот на 28-пушечный фрегат HMS Hind под командованием капитана Александра Кокрейна. В 1795 году был назначен исполняющим обязанности лейтенанта на 38-пушечный фрегат HMS Thetis. После службы в Америке лорд Кокрейн в 1798 году вернулся домой и был назначен восьмым лейтенантом на флагманский 98-пушечный HMS Barfleur, под флагом главнокомандующего в Средиземном море адмирала лорда Кейта. В 1799 году его обвинили в неуважении к первому лейтенанту корабля Филиппу Биверу (англ. Philip Beaver) и приговорили к денежному штрафу. В том же году ему поручили командование призовым французским линейным кораблем Généreux. Корабль попал в шторм и спасен был только благодаря действиям самого Кокрейна и его брата, исполнявшего обязанности простого матроса на верхней палубе, так как бо́льшая часть призовой команды слегла с морской болезнью.

28 мая 1800 года Кокрейн был произведен в чин коммандера и назначен командиром 14-пушечного шлюпа HMS Speedy. Командуя им на Средиземном море, он захватил свыше 50 вражеских судов. 6 мая 1801 года взял на абордаж испанский 32-пуш. фрегат El Gamo с экипажем из 319 человек. 21 июля 1801 года бриг был перехвачен французской эскадрой из трех линейных кораблей контр-адмирала Линуа и после ожесточенного сопротивления захвачен (в знак признания храбрости Кокрейну вернули шпагу). Возвратившись из плена после заключения Амьенского мира Кокрейн использовал свободное время для образования, посещая лекции в Эдинбургском университете.

В 1803 году война возобновилась и Кокрейну дали командование над 22-пушечным шлюпом HMS Arab с приказом охранять рыболовные суда у Оркнейских островов. Бывший французский корсар, вооруженный не по британским стандартам он был слишком медленным для кипучей натуры своего капитана (позже в своих воспоминаниях Кокрейн презрительно окрестил его «мой угольщик»). Тем не менее даже с таким неповоротливым кораблем Кокрейн умудрился захватить американское торговое судно Chatham, чем создал совершенно нежелательные осложнения для британского правительства. В результате его от греха подальше перевели капитаном на 32-пушечный фрегат HMS Pallas и отправили к западному побережью Франции.

Командуя последовательно 32-пушечным HMS Pallas и 38-пушечным HMS Imperieuse он провел серию выдающихся по своей дерзости и успеху операций: захват «купцов», высадки на побережье, атаки военных кораблей в устьях рек, атаки береговых фортов и сигнальных станций. Французы оценили его деятельность по достоинству, присвоив прозвище «волка морей» (фр. le loup des mers); в английском же флоте за ним укрепилась репутация решительного и удачливого капитана (кроме того за это время он получил 75 тыс. фунтов призовых). 11 апреля 1809 года отряд брандеров под командой Кокрейна ночью атаковал французскую эскадру на Баскском рейде, близ Рошфора. Атака увенчалась успехом, но если бы не нежелание командующего флотом адмирала Гамбье оказать помощь, последствия могли бы быть для французов и вовсе катастрофическими. За этот успех Кокрейн был награждён орденом Бани. Однако Кокрейн потребовал военно-полевого суда над Гамбье за неоказание поддержки. Суд хотя и признал недостаточность поддержки, но в целом действия адмирала оправдал, в результате строптивый капитан приобрел этим множество недоброжелателей, что отразилось на его продвижении по службе.

Не получив командования, Кокрейн занялся политикой, будучи избран в Парламент от Вестминстера. Здесь он примкнул к оппозиции и начал язвительно критиковать как своих бывших сослуживцев, так и политику лорда Каслри. Одними словами Кокрейн не ограничивался — в 1810 году он организовал и возглавил защиту дома своего политического союзника Френсиса Бердетта, находящегося на Пикадилли (последнего должны были арестовать по постановлению Палаты общин). Меры, принятые Кокрейном, оказались настолько эффективными, что для взятия дома правительству пришлось бы произвести настоящий штурм, разрушив при этом половину улицы и понеся большие потери. К счастью верх взял здравый смысл и Бердетт предпочел пойти на переговоры. В 1814 году против Кокрейна было выдвинуто обвинение в подлоге на бирже, и, несмотря на его утверждения о невиновности, он был исключен и из Палаты общин, и из списка морских офицеров.

На службе в Чили, Бразилии, Перу и Греции

В 1818 году Кокрейн принял приглашение чилийского президента Бернардо О’Хиггинса занять пост командующего чилийским флотом. В августе на бриге Rose вместе с женой леди Кэтрин и двумя детьми он отправляется в Вальпараисо. Проходя мимо острова Святой Елены, Кокрейн пытался увидеться с Наполеоном, чтобы предложить ему пост императора Южной Америки. На берег его не пустила охрана. Позднее из Чили он тайно посылал на остров своего эмиссара, но к этому времени Наполеон уже был смертельно болен.

28 ноября 1818 года Кокрейн прибыл в Чили, где вскоре поднял вице-адмиральский флаг на 50-пушечном фрегате Higgins. Имея под началом разношерстные корабли не лучшего качества, в условиях интриг и зависти, постоянных невыплат жалования и бунтов среди команд Кокрейн не только привел этот флот в боеспособное состояние, но и одержал ряд побед (в частности взятие испанского фрегата Esmeralda на рейде Кальяо и захват Вальдивии).

Перейдя на службу в перуанский флот он организовывает его столь же превосходным образом и совершенно очищает от испанцев всю южную часть Тихого океана.

Возникшие трения между ним и правительствами Чили и Перу заставили его оставить службу, но в это время началась война за отделение Бразилии и 23 марта 1823 года Кокрен возглавил флот этой страны, подняв свой флаг на корабле Pedro Primero. Действуя столь же успешно, он совершенно очистил от флота, на сей раз португальского, бразильское побережье, за что новоиспеченным бразильским императором Педру I был возведен в титул маркиза Мараньяо и награждён орденом Южного Креста.

Известия о начале восстания в Греции заставили Кокрейна направиться в Европу. Получив команду над греческим флотом в марте 1827 года, Кокрейн связал своё имя с заговором и убийством греческого военачальника Караискакиса и самым большим поражением повстанцев за все годы Освободительной войны Греции 1821—1829 годов (Битва при Фалероне). Его попытка реабилитироваться на море, организовав в мае 1828 года рейд на Александрию, (Египет) не имела никакого успеха.

В декабре 1828 года он тайком покинул Грецию на паруснике Unicorn и вернулся через 8 месяцев на парусно-паровом «Гермесе». Иоанн Каподистрия, возглавивший Грецию к этому времени, отказался принять его и передал Кокрейну, чтобы он снял со своего мундира все греческие знаки различия и покинул страну как можно быстрее.

Тем временем в Англии с него были сняты предъявленные 15 лет назад обвинения, что позволило возвратиться на родину.

Снова на службе в Королевском флоте

После восшествия на престол короля Вильгельма IV лорд Томас вернулся на службу в британский Королевский флот в чине контр-адмирала синей эскадры, однако долгое время не получал назначения. 3 января 1848 года граф Дандональд был произведен в чин вице-адмирала, и вскоре был назначен главнокомандующим Североамериканской и Вест-Индской станцией. В течение трех лет занимал этот пост, после чего вернулся на родину и более никогда не назначался к командованию на море. 8 декабря 1857 года Томас Кокрейн, граф Дандональд был произведен в чин адмирала красной эскадры.

Звания

• Лейтенант (27.5.1796)
• Коммандер (28.3.1800)
• Капитан (8.8.1801)
• Контр-адмирал синей эскадры (2.5.1832)
• Контр-адмирал белой эскадры (10.1.1837)
• Контр-адмирал красной эскадры (28.6.1838)
• Вице-адмирал синей эскадры (23.11.1841)
• Вице-адмирал белой эскадры (9.11.1846)
• Вице-адмирал красной эскадры (3.1.1848)
• Адмирал синей эскадры (21.3.1851)
• Адмирал белой эскадры (2.4.1852)
• Адмирал красной эскадры (8.12.1857)

Почётные должности

• Контр-адмирал Соединенного королевства Великобритании и Ирландии

Литература

Иванов А. Ю. «Хозяин морей» и битва за Америку. — М.: Вече, 2013. — 320 с. — (History files). — 2000 экз. — ISBN 978-5-4444-1060-8.

Отрывок, характеризующий Кокрейн, Томас

Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.