Кокс против Луизианы

Кокс против Луизианы
Верховный суд США
Полное название	Reverend Mr. B. Elton Cox v. Louisiana
Источник	379 U.S. 536 (ещё) 85 S. Ct. 453; 13 L. Ed. 2d 471; 1965 U.S. LEXIS 2008
Мнения
Большинство	Голдберг

Кокс против штата Луизиана (Cox v. Louisiana) — дело в Верховном суде Соединенных Штатов, касающееся первой поправки к Конституции США; приговор вынесен 18 января 1965 г. Суд постановил, что правительство штата не может использовать статут о беспорядках («нарушении мира») против протестующих, принимающих участие в мирных демонстрациях, которые потенциально могут спровоцировать насилие.

Повод

Дело возникло после того, как 14 декабря 1961 г. студенты черного колледжа в Батон-Руж, штат Луизиана, пикетировали рестораны, использующие расовую сегрегацию. Это привело к аресту 23 протестующих. На следующий день, министр конгрегационалистской церкви преподобный Б. Элтон Кокс, призвал протестующих собраться у здания суда, где судились студенты. Всего к суду направилось около 2000 человек (пешком, так как водители автобусов кампуса были арестованы). За несколько кварталов от суда толпа была встречена шефом службы шерифов Клингом и капитаном полиции Фонтом. Поскольку пикетирование суда американскими законами запрещено, было договорено, что митинг состоится через дорогу от здания суда. Кокс выстроил свою группу на расстоянии 101 фута (более 30 метров) от входа в суд. Вокруг собралась толпа в 100—300 человек любопытных белых. Собравшиеся стали петь гимны, в том числе «Мы преодолеем», которым стали подпевать находившиеся в здании суда студенты. Вслед затем Кокс произнес речь о том, что митингующие собрались в знак протеста против ареста студентов и не собираются применять какое-либо насилие. Вслед затем Кокс призвал чернокожих студентов повторить то же, что сделали 23 арестованных: разойтись по кафе и требовать, чтобы их обслужили у стойки «только для белых», и если их не обслужат, то просидеть в заведении как минимум 1 час. Это вызвало «ропот» в белой толпе на улице. Клинг заявил, что это является подстрекательством к беспорядкам, провоцированием страха и беспокойства среди белых свидетелей митинга, после чего объявил в мегафон: «До сих пор ваша демонстрация была более или менее мирной, но то, что вы делаете теперь, есть прямое нарушение закона, и оно должно быть немедленно прекращено». Согласно одним свидетелям, Кокс показал «вызывающий жест», согласно другим — он потребовал «не расходиться»; во всяком случае, демонстрация продолжалась и после отказа исполнить повторное требование, была разогнана с помощью слезоточивого газа. На следующий день Элтон Кокс был арестован. Ему предъявили обвинение по пунктам «Преступный заговор», «Нарушение общественного порядка», «Затруднение передвижения в общественном месте», «Пикетирование перед зданием суда». Он был приговорен к четырем месяцам тюрьмы и штрафу в $ 200 за нарушение общественного порядка, пяти месяцам тюрьмы и штрафу $ 500 за воспрепятствование общественному передвижению, и одному году тюрьмы и штрафу в 5000 долларов за пикетирование перед зданием суда. Приговор был кумулятивным (то есть без поглощения меньшего наказания большим).

Социальный контекст

Все американские суды придерживаются единых судебных стандартов Верховного суда, но местные и государственные суды более непосредственно находились под влиянием политических и социальных условий, характерных для их штата. Соответственно, в 1950-х и 1960-х годов, суды южных штатов более сильно находились под влиянием межрасовой борьбы, тогда как судьи Верховного суда, не избиравшиеся от округов, а назначавшиеся пожизненно, были более независимы от конъюнктурных страстей. Во многом по этой причине, чернокожие из южных штатов предпочитали иметь дело с федеральными судами, где они чувствовали, что имеют больше шансов на справедливый разбор их дела. Исследования, проведенные в 1950 и 1960-х гг., показывают, что чернокожие были правы в своем предпочтении федеральных судов, так как федеральные суды принимали решение в пользу чернокожих обвиняемых на 60 % чаще, чем суды южных штатов.

К концу 1964 года, когда Верховный суд заслушал доводы в деле Кокс против Луизианы, демонстрации и протесты отметили изменения в американском обществе. В 1965 редактор Нью-Йорк Таймс, Джеймс Рестон отмечал в редакционной статье: «этот растущий протест в стране оказывает своё действие». Рестон также заявлял, что «новый активистский дух церкви и университетов в Америке, в сочетании с современной телевидением и самолетами, в настоящее время оказывает глубокое влияние на права и политику в Соединенных Штатах».

Решение суда

Согласно обвинению в суде штата, прение превратило мирное собрание в беспорядки. Однако существовала пленка со съемками протеста, и суд, просмотрев её, констатировал сугубо мирный характер акции.

Приговор суда расценивают как наиболее двусмысленный в этого рода делах. С Кокса было снято обвинение в нарушении мира, но сохранены обвинения в пикетировании около здания суда и воспрепятствовании передвижению. Сохранение обвинения в воспрепятствовании передвижению было непосредственно направлено против профсоюзов с их практикой пикетов, что признавал и сам судья Хьюго Блэк, заявивший: «те, кто поощряет меньшинства считать, что Конституция США и федеральные законы дают им право на пикетирование улиц, когда они выбирают это ради целей, которые, как они заранее считают, являются справедливыми и благородными, не служат ни этим группам меньшинств, ни их делу, ни своей стране».

Вопрос о свободе уличных акций

По вопросу о воспрепятстовании передвижению, Кокс был осужден на основании статута штата, запрещающего препятствование движению по улицам, тротуарам, мостам и пр. Он заявил, что это противоречит 1 поправке к Конституции, провозглашающей свободу мирных собраний.

Суд признал принципиальное право властей регулировать уличные акции в целях сохранения свободы передвижения: в общественных местах. Указывалось, что "Права на свободу слова и собраний, являясь фундаментальными для нашего демократического общества, тем не менее, не означают, что каждый, кто желает выразить своё мнение или идеи, может сделать это публично в любом общественном месте или же в любое время. Контроль за уличным движением является ясным примером ответственности правительства за обеспечение этого необходимого порядка. Ограничение в этом отношении, разработанное для того, чтобы обеспечить публичное удобство в интересах всех, и защищенное от обвинений в дискриминационном применении, не может быть проигнорировано под предлогом осуществления некоторого гражданского права, которое, при других обстоятельствах, могло бы быть приведено в защиту [правомерности такого действия]". Как пример, приводилась недопустимость езды на красный свет под предлогом социального протеста или организация митинга на площади Таймс-Сквер в часы пик, а также оцепления улицы или входа в государственные и частные здания. С другой стороны, суд указал на недопустимость чиновничьего произвола и дискриминационного применения регулирования общественных собраний. Он отметил, что конституция требует равномерного, последовательного и недискриминационного применения статута. Хотя статут по букве исключает всякие уличные мероприятия и парады, представители городских властей, свидетельствовавшие в суде, указали, что некоторые митинги и парады разрешаются, даже если они имеют препятствуют проезду транспорта, при условии получения предварительного согласия — "договоренностей... сделанных с чиновниками". При этом статут не дает никаких стандартов для суждений местных чиновников о том, какие митинги можно разрешать или запрещать. Не существует и административных положений по этому вопросу. Таким образом, суд установил, что власти в Батон-Руже разрешают или запрещают парады или уличные митинги полностью по своему неконтролируемому усмотрению. При этом, как выяснилось, перед митингом обсуждаемые на них идеи представляют в полицию, и уже в соответствии с этим митинг разрешается или запрещается.

Суд признал такую практику "санкциями, направленными на подавление обмена идеями и (право) разрешения должностного лица в качестве цензора". Кроме того, система, позволяющая парады или митинги только с предварительного разрешения чиновников, была признана "очевидной опасностью для прав человека или группы".

В результате суд признал бесспорным, что должностные лица могут быть наделены ограниченными правами регулирования времени, места, продолжительности, или порядка использования улицы для общественных собраний, при условии, что такие ограниченные полномочия осуществляются (далее цитируется решения суда по делу Кокс против Нью-Гемпшира) при "единообразном методе отношения к каждому факту применения, свободном от неподходящих соображений и от несправедливой дискриминации... [и] систематическом, последовательном и справедливом порядке обращения, принимающем во внимание [только] удобство публичного использования автомобильных дорог."

Текст приговора

• [caselaw.lp.findlaw.com/scripts/getcase.pl?court=US&vol=379&invol=536 COX v. LOUISIANA, 379 U.S. 536 (1965) ]

Литература

• Adams, Val. “TV: Coverage of March.” The New York Times August 29, 1963: p. 43.
• Katzenbach, Nicolas DeB. “Protest, Politics, and the First Amendment.” Tulane Law Review April 1970: p. 444.
• Kalven, Harry Jr. “The Concept of the Public Forum: Cox v. Louisiana” Supreme Court Review Vol. 1965 (1965): p. 8. 9 Graham, p. 2.
• Kenneth C. Vines, “Southern State Supreme Courts and Race Relations,” Western Political Quarterly 18 (1965): p. 5.
• Lewis M. Steel, “A critic’s view of the Warren Court — Nine Men in Black Who Think White”, The New York Times (October 13, 1968).
• Reston, James. “Washington : The Rising Spirit of Protest.” The New York Times March 19, 1965: p. 34. 6 Ibid
• "Labor Endorsement of Ticket Expected.” The New York Times July 16, 1960: p. 7

Отрывок, характеризующий Кокс против Луизианы

Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.