Коларов, Никола Костадинов
| Никола Костадинов Коларов | |
| Никола Костадинов Коларов | |
| Имя при рождении: |
Никола Костадинов Коларов |
|---|---|
| Род деятельности: |
юрист, национал-революционер |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Никола Костадинов Коларов — болгаро-македонский революционер, юрист, журналист, историк, географ, лидер Македонского молодёжного культурно-просветительного союза. Жертва коммунистического террора.
Биография
Никола Коларов родился 24 января 1902 года в Дупнице, в семье беженцев из Царёва села в Македонии[1]. Окончил гимназию в Дупнице, где основал молодёжное культурно-просветительное дружество. В качестве председателя дупницкого дружества был делегатом Учредительного конгресса Союза македонских молодёжных культурно-просветительных организаций в Болгарии (май 1923 года). В октябре того же года, на Первом конгрессе СММКПО избран секретарём союза и занимал этот пост вплоть до 1927 года, когда стал представителем Македонского молодёжного союза в Париже. В 1928 году избран секретарём ММС.
Во время раскола ВМРО после убийства Александра Протогерова 7 июня 1928 года, Коларов стал на сторону Ивана (Ванчо) Михайлова. Редактировал орган ММС „Млада Македония“, выходивший в 1931 – 1932 годах в Париже. В 1932 году вернулся в Болгарию. Изучал право в Свободном университете, остался на кафедре, преподавал международное право и дипломатическую историю. В 1941 году стал доцентом. Избран членом Македонского национального комитета и Македонского научного института. Cостоя в период диктатуры генерала Кимона Георгиева в рядах нелегальной ВМРО, Коларов с марта 1935 по декабрь 1936 гг. издавал газету „Обзор“, а с января по июнь 1937-го – газету „Стожер“, кои стали органами связи бывших активистов закрытых в 1934 году македонских организаций. В 1936 г. увидел свет очерк Коларова, «П. К. Яворов и Тодор Александров», посвящённый дружбе двух выдающихся македонцев.
Никола Коларов был большим почитателем македонского историка и патриота Любомира Милетича. В некрологе, составленном в третью годовщину по смерти Милетича (1940 г.) и опубликованном в журнале «Илюстрация Илинден», Коларов писал:
|
Его имя, останется теснейше связано с освободительной борьбой македонских болгар. Милетич не отделял себя от той борьбы. Он болезненно переживал все те страдания, кои претерпевало несчастное болгарское население Македонии, в своей неотступной и величественной борьбе, всем жертвуя за правду и свободу. В той борьбе высветилась величайшая духовная сила. Той борьбе посвятил он часть своей жизни. И оставил памятники, кои сами по себе суть памятники творческого духа и несломленной воле македонского болгарина. Монументальный Македонский Дом, Македонский Научный институт, «Македонски преглед», мемуары македонских революционеров и другие дела, коими профессор Милетич украсил свой земной путь[2]. | 
|
В период 1941-1944 годов Никола Коларов проживал в аннексированной болгарами части Югославии (Вардарской Македонии), состоя с апреля 1941 года директором выходившей в Скопье газеты „Целокупна България“. Там же он издавал историко-документальные сборники „Библиотека Целокупна България“ и „Македония“ (1943 г.). Тогда же Коларов женился на дочери македонского героя Мише Развигорова. В 1943 году Ангел Узунов писал в журнале «Илюстрация Илинден»:
|
|
Ныне Македония свободна и объединена с Матерью-Болгарией, и бессмертный дух Мише Развигорова да упокоится в мире[3]. |
|
В том же 1943 году, в македонском Прилепе, было торжественно отпраздновано 100-летие народного училища «Свети Кирил и Методиј». Приглашены были Тодор Попадамов (деятель ВМРО), Никола Коларов, министр юстиции д-р Константин Ицов Партов, генерал Иван Маринов (командаующий XV-й болгарской дивизией в Битоле), Битольский митрополит Филарет...
После государственного переворота 9 сентября 1944 года, произведённого генералом Кимоном Георгиевым (на сей раз - совместно с коммунистами-димитровцами), Никола Коларов перешёл на нелегальное положение. В 1945 году Коларов был заочно осуждён так называемым Народным судом на 10 лет тюремного заключения (в ходе массового показательного процесса против журналистов Царской Болгарии). 1 июля 1946 года Коларов был объявлен государственным преступником и в Титовской Югославии. Целых 12 лет Коларов укрывался в церковном здании на окраине села Крумово. В 1956 году госбезопасность выследила Коларова. Он был брошен в Старозагорскую тюрьму, затем два года провёл в концлагере Белене[4]. 12 сентября 1960 года тяжело больной Коларов был амнистирован по случаю юбилея 9 сентября. Он умер от инфаркта через 4 месяца, 2 февраля 1961 года. На погребении присутствовали Димитр Талев, Симеон Радев и патриарх Кирилл Болгарский[5].
Напишите отзыв о статье "Коларов, Никола Костадинов"
Примечания
- ↑ Бояджиев, Стоян Македония в моя живот. Спомени. Фондация ВМРО, София 2013, с. 49.
- ↑ Илюстрация Илинден, 1940, бр. 116, стр. 1-2. Перевод Михаила Девлеткамова.
- ↑ Илюстрация Илинден, 1943, бр.144, стр.2. Перевод Кирилла Козубского.
- ↑ [macedonia-history.blogspot.com/2008/01/1941-1944_13.html Мара Бунева – живот и подвиг. Слово на Никола Коларов]
- ↑ Гаджев, Иван „Иван Михайлов – отвъд легендите“, Том I, София 2007, Университетско издателство „Св. Климен Охридски“, стр. 433 – 434.
Отрывок, характеризующий Коларов, Никола Костадинов
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
