Коллар, Ян
| Ян Коллар |
Ян Коллар (словацк. Ján Kollár, 29 июля 1793, Мошовце — 24 января 1852, Вена) — словацкий политик, поэт, философ и лютеранский священник, родоначальник панславизма в поэзии. Вместе с Франтишеком Ладиславом Челаковским — один из главных провозвестников идеи «славянской взаимности».
Биография
Родился в Мошовцах. Сын бедного писаря, он с детства предназначался отцом к ремеслу мясника. Желание получить высшее образование заставило его бросить родительский дом, и, благодаря поддержке чужих людей, он мог продолжать свои занятия. Учился в гимназии в Кремнице, Банской Бистрице, а в 1812—1815 в евангелическом лютеранском лицее в Прессбурге (Братиславе). В это время он познакомился с Ф. Палацким, дружбу с которым поддерживал до самой своей смерти. Скопив уроками небольшие деньги, Коллар в 1816 г. отправился в Йену, где пробыл 3 года, в 1817—1819 изучал теологию в Йенском университете и видел то национальное воодушевление, которое тогда охватило немецкую молодёжь. Коллара больше всего поражало, что это торжество немецкого национального духа происходило на почве, некогда принадлежавшей племени полабских славян, погибших от собственной разрозненности. Вдобавок, Коллар полюбил дочь одного из онемеченных потомков погибшего славянства — Мину Шмидт. Вдова-мать её не соглашалась отпустить свою дочь в Венгрию, в эту «дикую» страну и к народу ещё «более дикому», а Коллар, в свою очередь, не мог оставаться вдали от родины, и молодым влюблённым пришлось расстаться надолго: поженились они лишь в 1835 г. По возвращении из Йены Коллар в 1819 г. получил место проповедника в евангелической церкви в Пеште.
В 1821 г. Коллар печатает в Праге небольшую книжку стихов под заглавием: «Básne Jana Kollara», с 76 сонетами, представляющими дань любви Коллара к Мине и напоминающими сонеты Петрарки в честь Лауры. В 1824 г., в самый год смерти Байрона, принципиальным противником и, несмотря на то, невольным последователем которого был Коллар, вышло (в Буда-Пеште) ещё 150 сонетов под новым заглавием: «Slavy Dcera» в трёх песнях, а в 1832 г. более 600 сонетов, соединённых в 5 песней. Здесь рядом с отзвуками личных радостей и печалей автора идут и его воспоминания о прошлом славянства, размышления о его настоящем, мечты о будущем. В окончательном виде, в каком «поэма» вышла в предсмертном издании 1851 г., она содержит 645 сонетов и распадается на 5 песен: 1) «Sála», 2) «Labe, Rén, Vitava», 3) «Dunaj», 4) «Lethe» и 5) «Acheron». В первой песне рисуются весёлые картины счастливой жизни поэта в Йене; во второй и третьей он, как Чайльд Гарольд, путешествует по разным землям живого и вымершего славянства — от Салы, через Лабу на побережье и на острова Балтики, в Голландию, Констанц, Баварию, Чехию, Моравию, Словакию, Венгрию, а мыслью переносится в другие славянские земли, в сопровождении друга Милка, соответствующего Вергилию в «Божественной Комедии» Данте; в четвёртой и пятой песне поэт путешествует по славянскому Раю и Аду, причем умершая к тому времени (1827 г.), по предположению Коллара, Мина служит ему путеводительницей в раю, подобно Дантовой Беатриче. Идет постоянное смешение любви земной и небесной и Мина является то йенской красавицей, то дочерью Славы (богини, родоначальницы славян), то прообразом Всеславянства. Чувство поэта раздваивается, но он сам не в состоянии отдать себе отчет, кого он больше любит — Мину ли — йенскую красавицу, или славянство: оба предмета равно дороги его сердцу: «Погоди, я выну сердце и разорву его на две половины — одну отдам отечеству, другую ей», говорит он в первой песне (сонет 120). Поэма написана на чешском языке, но с множеством особенностей, свойственных словацкой речи, тому средне-словацкому говору, который скоро сделался литературным языком словаков. В первых 3-х песнях больше поэзии и чувства, чем в последних. К недостаткам поэмы относятся общая неровность поэтического колорита, скудость образов, риторический характер изложения, излишний дидактизм, особенно в «Лете» и «Ахероне». Но все эти недостатки выкупаются тем интересом, который «Дочь Славы» представляет как историко-филологический трактат о славянстве в его настоящем, прошедшем и будущем и как наиболее яркое выражение идеи славянской взаимности. По выражению чешского историка литературы Вичека (Viček), Коллар «все, что нашёл в славянских племенах великого, прославил своим горячим словом; все, что нашёл пагубного и унизительного, покарал своим пророческим гневом». Поэма сделалась как бы евангелием всеславянства. Впечатление, произведенное её появлением в печати на современников, было чрезвычайное. Это видно по той массе стихотворений, явившихся в подражание «Дочери Славы». Целые поколения словаков и чехов воспитывались под её влиянием. Отчасти под влиянием К. сложились воззрения и наших славянофилов (особенно Погодина и Хомякова).
Не довольствуясь поэтической проповедью славянского единства, Коллар написал трактат «О литературной взаимности между отдельными славянскими племенами и наречиями», вышедший сначала по-чешски в журнале Карола Кузманого «Hronka» (1836), а потом в его же немецкой переделке «Ueber die literarische Wechselseitigkeit zwischen den verschiedenen St ä mmen und Mundarten der slavischen Nation» (Пешт, 1837; 2 изд. 1884). В этом трактате доказывается необходимость сближения и взаимного ознакомления всех славян в литературном отношении и, как на главное средство для этого, указывается на покупку и чтение книг, издающихся на всех славянских наречиях, преимущественно на русском, польском, чешском и сербо-хорватском. К. принадлежит ещё несколько трудов по славянской филологии, истории, мифологии, древностям: «Rozpravy о jménach, počátkch a starožitnostech národa slovanského» (1830); «Výklad k Slavy Dcera» (историко-археологический комментарий, 1834); «Sláva bohyně a původ jména Slavův čili Slavjanův»; «Cestopis obsahující cestu do horní Itálie» (1841); «Staroitalia slavjanska» (1853). Ему же принадлежит первое довольно полное собрание словацких песен, изданное им сначала совместно с Шафариком (1822 и 1827), а затем и самостоятельно им одним (1834—1835).
Трудясь в литературе на пользу славянского сближения, К. не забыл и своего народа, которому помогал не словом только, но и делом, отвоевав для словаков, отчасти при помощи австрийского правительства, от мадьяр сначала одну школу в 1820 г., а затем и церковь в 1833 г. Энергия, с какой он добивался исполнения своей цели, не могла не обратить на себя особенного внимания фанатиков великомадьярской идеи, и жизнь Коллара в Пеште сделалась невыносимой. Его преследовали насмешки и угрозы толпы; ему устраивались студентами кошачьи концерты; наконец, он подвергся даже тюремному заключению, из которого был освобожден лишь австрийскими войсками. Все это заставило Коллара оставить Пешт и переселиться в Вену, где он сначала принимал участие в заседаниях комиссии по преобразованию Венгрии и, главным образом, Словацкой области.
Во время Революции 1848—1849 годов в Венгрии служил секретарём при дворе австрийского императора. В 1849 году — в знак благодарности словакам, выступившим во время революции на стороне австрийцев, — Коллар был назначен профессором Венского университета, где получил кафедру славянских древностей и мифологии, которую занимал до самой своей смерти, в 1852 году.
Хотя Коллар был одним из идеологов словацкого народного возрождения, — он придерживался точки зрения использования словаками литературного чешского языка. Что привело его к конфликту с Людовитом Штуром, который пропагандировал народный словацкий язык (обогащённый элементами литературных славянских языков на паритетных началах) как основу национальной письменности. В связи с чем, Коллар даже взял себе в полемическом задоре прямолинейный псевдоним Чехобрат Противштурский (Čechobratr Protištúrsky). История, однако ж, однозначно подтвердила правоту Людовита Штура.
Публикации
Неполное собрание сочинений К. «Spisy Jána Kollára» вышло в Праге в 4 т. с любопытной автобиографией, захватывающей только молодость автора. Биография Коллара написана В. Зелёным (Zelený) в альманахе «Máj» (1862, IV и сл.). Ср. также Cela kovský, «Slovo о Slávy dceri p. Jana Kollàra» («Часопись чешского музея», V, 39, и в собрании сочинений IV, 366); D-r. Kovař, «Podoby některé básni Kollárovych s Petrarkou a Dantem» («Listy filolog», XII, 39); Ryba, "Včem se sloduje arůzni č vortýzpě v Kollàrovy Slavy Dcery s Ràjem v Dantov ě Bo ž ské komedii («Rozhledy literárni», I, 284); Men č ik, «Kollár a Mina» («Sv ě tozor», XXIII, 313); Š olc, «О Koll árov ě Slavy Dce ř i» («Hlidka literá rni», VI). О «Дочери Славы» с мадьярской точки зрения статья Kramarcsik’a в «Vierteljahrsschrift aus u. f ü r Ungarn» (1843, II, 55), Переписка Коллара в Часописе чешского музея, 1873—1880; письма Коллара к Н. И. Надеждину в «Русском Архиве» (1873); упоминания о нём и несколько писем в «Письмах к Погодину из славянских земель» (изд. Нилом Поповым, M., 1879—1880); Будилович, «Ян Коллар и западное славянофильство» («Славянское Обозрение», 1894, 1—14); Пич, «Очерк политической и литературной истории словаков» («Славянский Сборник», т. 1 и 2). Некоторые сонеты «Славы Дщери» переведены на польский, немецкий, французский, английский; есть и русские перевод Н. В. Берга.
Напишите отзыв о статье "Коллар, Ян"
Примечания
Отрывок, характеризующий Коллар, Ян
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
