Коллодионный процесс

Коллодио́нный проце́сс — ранний фотографический процесс, использующий в качестве связующей среды для светочувствительных кристаллов галогенидов серебра коллодий, нанесённый на стеклянную подложку. В конце 1850-х годов он полностью заменил дагеротипию, благодаря более высокой светочувствительности и качеству изображения. Наиболее распространённым был так называемый «мокрый коллодионный процесс», требующий немедленного экспонирования и лабораторной обработки готовой эмульсии, терявшей свои свойства при высыхании. Эта особенность затрудняла фотосъёмку вне студии. Однако, кроме мокрого, известен и «сухой коллодионный процесс», позволявший брать запас готовых фотопластинок даже в длительные экспедиции. Сухие коллодионные пластины обладали очень низкой светочувствительностью, недостаточной для портретирования, но давали возможность снимать неподвижные объекты: пейзажи, архитектуру и предметы. К концу XIX века коллодионный процесс был вытеснен более технологичными фотоматериалами с желатиносеребряной фотоэмульсией.

История изобретения

Мокрый коллодионный процесс был изобретён независимо друг от друга англичанами Фредериком Скоттом Арчером и Робертом Бинэмом, а также французом Гюставом Лёгре. Первая публикация изобретения датируется 1851 годом и целиком приписывается Арчеру. Изобретение произвело настоящую революцию в фотографии, позволив получать снимки высокого качества с очень короткими выдержками. По сравнению с дагеротипией выдержки сократились в среднем в 50 раз. Это избавило от мучительного неподвижного сидения перед фотоаппаратом при создании портрета. Кроме того, создание технологии практически совпало по времени с появлением так называемой «дневной фотобумаги», пригодной для контактной печати. В результате негативное изображение на стекле, получаемое коллодионным способом, могло тиражироваться так же, как в калотипии. В отличие от последней, где в качестве подложки негатива использовалась бумага, стеклянная основа фотопластинок не имела фактуры, снижающей качество снимка. В 1854 году изобретатель калотипии Тальбот пытался через суд заявить свои права на коллодионный процесс, ссылаясь на использование негативно-позитивного принципа и проявления. Однако, суд счёл его претензии неубедительными, освободив технологию от патентных ограничений.

По сравнению с дагеротипами, рассматривание которых сопряжено с определёнными трудностями, изображение на альбуминовых отпечатках с коллодионных негативов отчётливо видимо при любом освещении, как на современных фотографиях. Изобретению коллодионного процесса предшествовало открытие коллодия, ставшего одним из ключевых компонентов технологии. В 1847 году американский студент Джон Паркер Мейнард растворил нитроцеллюлозу, появившуюся годом ранее, в смеси эфира и спирта, получив липкое вещество. При высыхании оно образовывало на твёрдой поверхности тонкую прочную плёнку и было названо «коллодием» (от греч. «колос» — липкий). Сразу после открытия Мейнарда коллодий получил распространение в медицине в качестве жидкого пластыря. Фредерик Скотт Арчер, использовавший калотипию для съёмки своих скульптурных работ, решил её усовершенствовать, соединив коллодий с солями серебра. Для приготовления светочувствительной смеси он растворял йодистые соли в коллодии, а затем поливал её на отполированную стеклянную пластинку. После застывания коллодия пластинка была готова к сенсибилизации. Непосредственно перед съёмкой она погружалась в раствор азотнокислого серебра. В результате в коллодии образовывались микрокристаллы йодистого серебра, придающего ему светочувствительность. Сразу после этого фотопластинка экспонировалась и проявлялась водно-спиртовым раствором пирогаллола, а затем закреплялась в растворе гипосульфита. Впоследствии в качестве светочувствительного вещества оказались пригодными также соли брома, дающие при взаимодействии с азотнокислым серебром бромосеребряные кристаллы. Коллодионный процесс оказался настолько технологичным, что в течение всего нескольких лет вытеснил дагеротипию и полностью заменил негативную стадию калотипии. Единственным недостатком оказались неудобства внестудийной съёмки, поскольку коллодий становился непроницаемым для проявителя всего за 10—15 минут из-за быстрого испарения эфира и кристаллизации растворимых солей. Однако, даже это было преодолимо при помощи передвижных фотолабораторий-палаток, в которых фотопластинки готовились и проявлялись сразу после съёмки. С помощью коллодионного процесса были получены первые военные фоторепортажи, снимавшиеся Роджером Фентоном во время Крымской войны. Благодаря большой разрешающей способности и дешевизне мокрый коллодионный процесс использовался в некоторых областях технической фотографии (например, для изготовления шкал и в полиграфии) вплоть до 2000-х годов.

В 1854 году Джеймс Ансон Каттинг запатентовал оригинальный метод использования стеклянных негативов, полученных мокро-коллодионным способом. Рассматривая недодержанные негативы, он заметил, что в отраженном свете на черном фоне они выглядит как позитивы. Светло-серое серебро, образующееся в светах снимка, хорошо отражает свет, а сквозь прозрачные тени виден чёрный фон. Качественная фотопечать с такого негатива невозможна, так как в тенях полученного на бумаге снимка полностью отсутствуют детали. Однако, в отражённом свете на подложке из чёрного бархата недодержанный негатив давал полноценное позитивное изображение. Каттинг придумал способ покрывать сторону со слоем коллодия лаком или канадским бальзамом, после чего накрывать сверху вторым стеклом. При такой герметизации доступ атмосферных газов к фотослою полностью прекращался, и полученное изображение получало неограниченный срок сохранности. По сравнению с быстро выцветавшими отпечатками на альбуминной фотобумаге, обращённый негатив оказался практически вечным. Свою технологию Каттинг назвал «амбротипия» (от греч. «ambrotos» — вечный). Однако вскоре от второго стекла отказались, оставив только лак. Сам же Джеймс был настолько горд, что сменил имя и стал называться Джеймс Амброуз Каттинг. В 1856 году была запатентована ещё одна разновидность коллодионного процесса — тинтайп или ферротип. В отличие от амбротипа, изготавливавшегося на стекле, здесь коллодий поливался на небьющуюся металлическую пластинку, служившую одновременно чёрной подложкой.

Описание технологии

Для создания негативов по мокрому коллодионному процессу используются стеклянные пластинки, на которые поливается светочувствительный слой. Перед началом работы стекло полируют водно-спиртовым раствором мела, чаще всего в специальном приспособлении. Эмульсия готовится смешиванием 2%-ного коллодия с бромистым кадмием и йодистым калием. После полива раствора на подготовленную пластину, он подсушивается до влажного состояния и подвергается сенсибилизации обработкой в растворе нитрата серебра. Этот процесс чаще всего происходит в течение 4—5 минут в специальной ванночке, где пластинка располагается вертикально. Признаком окончания процесса служит изменение цвета коллодия на молочно-белый. После экспонирования в крупноформатном фотоаппарате пластинка сразу же проявляется раствором железного купороса при неактиничном жёлто-зелёном освещении. Для снижения скорости проявления и удобства визуального контроля в проявитель добавляются уксусная кислота и сахар. При изготовлении амбротипа процесс должен прерываться до того, как начнут проявляться детали в тенях изображения, иначе позитив будет практически невидим в отражённом свете. В XIX веке в качестве фиксажа применялся цианистый калий, а в современной технологии общепринято закреплять коллодионную фотопластинку гипосульфитом.

Сухой коллодионный процесс

Огромные неудобства использования мокрого коллодионного процесса вне фотоателье привели к многочисленным попыткам усовершенствовать технологию, обеспечив съёмку и проявление спустя некоторое время после приготовления фотопластинок. Над созданием сухих пластинок работали такие известные учёные, как Джозеф Сайдботэм, Ричард Кеннет, Мэйджор Рассел и Фредерик Рэттен, но большинство их изобретений не привели к кардинальному улучшению. Эксперименты заключались в дополнительном покрытии пластин или смешивании коллодия с гигроскопичными веществами, предотвращающими быстрое высыхание. До тех пор, пока коллодион оставался влажным, фотоматериал сохранял, по крайней мере, частичную светочувствительность. Чаще всего использовались такие вещества, как глицерин, нитрат магния, танин и яичный белок. Кроме них предпринимались попытки приспособить даже чай, кофе, мёд, пиво и прочие увлажнители. В некоторых случаях удавалось продлить пригодность фотопластинок на несколько часов и даже суток после приготовления. Однако, светочувствительность при этом снижалась в несколько раз, удлиняя необходимую выдержку. В 1864 году Болтон и Сайс предложили новую технологию производства сухой коллодионной фотоэмульсии.

Синтез микрокристаллов светочувствительного галогенида на поверхности коллодия при его взаимодействии с нитратом серебра заменялся аналогичным процессом непосредственно при смешивании в жидком коллодии. В результате, на стеклянную основу поливалась уже светочувствительная эмульсия, исключая дальнейшую обработку в азотнокислом серебре. Такая эмульсия использовалась влажной или покрывалась защитным слоем танина. Результатом реализации технологии стало получение позитивных хлоросеребряных фотоэмульсий, пригодных для печати. Вскоре были синтезированы йодосеребряная и бромосеребряная эмульсии с более высокой светочувствительностью. Сухая эмульсия такого типа в 1875 году была использована Леоном Варнерке в первом рулонном фотоматериале на гибкой бумажной основе. Между коллодием со светочувствительным галогенидом серебра и бумажной основой наносились несколько слоёв каучука. После проявления бумага пропитывалась скипидаром, и эмульсия отделялась для переноса на стеклянную пластинку. Окончательно проблемы были решены только с появлением сухих желатиносеребряных фотоэмульсий, использующихся в аналоговой фотографии до настоящего времени.

Современное использование

В современной художественной фотографии мокрый коллодионный фотопроцесс нашёл применение, как альтернативная техника. Несмотря на технологическую сложность, процесс используется некоторыми фотохудожниками как в оригинальном виде, так и в технике амбротипии. Последняя особенно интересна в портретном жанре, давая изображение в единственном экземпляре ретро-стиля. Дополнительным выразительным средством выступают трудности полноценной спектральной сенсибилизации коллодионного слоя, естественная чувствительность которого лежит в сине-фиолетовой части спектра. Результатом становится необычное воспроизведение полутонов цветных объектов, особенно кожи и радужной оболочки глаз, характерное для портретов XIX века. Ортохроматическая сенсибилизация коллодионных пластин с помощью эозина, изобретённая в 1875 году Уотерхаузом, не нашла широкого применения из-за вытеснения процесса более современным желатиносеребряным.

См. также

• Тинтайп
• Дагеротипия

Литература

• Алексей Алексеев [www.foto-video.ru/practice/pract/42410/ Мокрый коллодионный процесс. Вечный коллодий] (рус.) // «Foto&video» : журнал. — 2009. — № 2. — С. 86—93.

• Барт Дорса [www.foto-video.ru/practice/pract/42428/ Похититель душ] (рус.) // «Foto&video» : журнал. — 2009. — № 2. — С. 94—95.

• К. В. Вендровский [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/HISTORY/KODAK.HTM Вы нажимаете на кнопку — мы делаем остальное] (рус.) // «Химия и жизнь» : журнал. — 1988. — № 11. — С. 30—37. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0130-5972&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0130-5972].

• Александр Галкин [www.foto-video.ru/art/review/2745/ Светлый образ] (рус.) // «Foto&video» : журнал. — 2006. — № 4. — С. 120—125.

• Е. А. Иофис. Фотокинотехника. — М.: «Советская энциклопедия», 1981. — С. 192—193. — 449 с. — 100 000 экз.

• Владимир Левашов. Лекция 2. Развитие фотографической технологии в XIX веке // Лекции по истории фотографии / Галина Ельшевская. — 2-е изд.. — М.: «Тримедиа Контент», 2014. — С. 29—53. — 464 с. — ISBN 978-5-903788-63-7.

• Э. Митчел. [soul-foto.ru/photo_books/%D0%AD%D1%80%D0%BB%20%D0%9C%D0%B8%D1%82%D1%87%D0%B5%D0%BB.%20%D0%A4%D0%BE%D1%82%D0%BE%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%D0%B8%D1%8F.%201988.pdf Фотография] / А. Г. Симонов. — М.: «Мир», 1988. — 420 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-03-000742-3.

• Сергей Морозов. Часть I // Творческая фотография / А. Фомин. — 2-е изд.. — М.: «Планета», 1986. — С. 8—24. — 415 с. — 25 000 экз.

• А. В. Редько. Основы фотографических процессов. — 2-е изд.. — СПб.: «Лань», 1999. — С. 14—15. — 512 с. — (Учебники для ВУЗов. Специальная литература). — 3000 экз. — ISBN 5-8114-0146-9.

• Э. Фогель. Карманный справочник по фотографии / Ю. К. Лауберт. — 14-е изд.. — М.: «Гизлегпром», 1933. — 368 с. — 50 000 экз.

• А. Фомин Портретный жанр (рус.) // «Советское фото» : журнал. — 1988. — № 2. — С. 36. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0371-4284&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0371-4284].

• Мишель Фризо. Новая история фотографии = Nouvelle Histoire de la Photographie / А. Г. Наследников, А. В. Шестаков. — СПб.: Machina, 2008. — 337 с. — ISBN 978-5-90141-066-0.

• К. В. Чибисов. Очерки по истории фотографии / Н. Н. Жердецкая. — М.: «Искусство», 1987. — С. 30—37. — 255 с. — 50 000 экз.

Отрывок, характеризующий Коллодионный процесс

Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…