Колокола (Рахманинов)

Поэма «Колокола», оp. 35 — музыкальное произведение для смешанного хора, трёх солистов (сопрано, тенора и баритона) и оркестра, написанное С. В. Рахманиновым в 1913 году на слова одноимённого стихотворения Эдгара По в переводе К. Д. Бальмонта. Впоследствии поэма получила посвящение: «Моему другу Виллему Менгельбергу и его оркестру Концертгебау в Амстердаме».

История создания

Работа над поэмой была начата летом 1912 года, когда композитор делал набросок плана симфонии. Как раз в это время он получил анонимное письмо с просьбой прочесть приложенный к письму бальмонтовский перевод стихотворения Э.По, который, по мнению автора, идеально подходит для музыки и должен заинтересовать Рахманинова. Имя автора письма стало известно только после смерти Рахманинова, им оказалась ученица виолончелиста М. Е. Букиника Мария Данилова. Четырёхчастное стихотворное произведение сразу понравилось композитору, несмотря на траурный финал, и он принялся за работу. По воспоминаниям С. В. Рахманинова, «он работал над этой композицией с лихорадочным жаром» и считал, что она останется одним из любимейших его сочинений. Такое отношение Рахманинова не удивительно. Звон колоколов Софийского собора поразил его ещё в детстве, и ритм колокольного звона появляется в нескольких произведениях композитора: в последней части Сюиты № 1 (op. 5) «Светлый праздник», во Втором фортепианном концерте (op. 18) и в Третьей симфонии (op. 44).

9 июля 1913 года в письме Мариэтте Шагинян Рахманинов писал из родового имения жены Ивановки (Тамбовской губернии): «…Недавно окончил одну работу. Это поэма для оркестра, хора и голосов соло. Текст Эдгара По „Колокола“. Перевод Бальмонта».

М.Шагинян раскрыла и подоплёку странного посвящения. По её словам, оно связано с холодком, с которым Николай Карлович Метнер встретил «Колокола», и предшествовало посвящению следующее. На одной из репетиций Четвёртого концерта Бетховена между голландским дирижёром В. Менгельбергом и исполнявшим партию фортепиано Метнером произошёл конфликт, в результате которого Николай Карлович отказался от участия в совместном концерте, выступив с протестом в печати. И хотя музыкальные круги вступились за Метнера, всё это взбудоражило музыкальную общественность. Нанесённая Метнеру обида усугублялась ещё и тем, что незадолго до этих событий из печати вышла фортепианная соната Н. К. Метнера (op. 5) с посвящением Сергею Васильевичу Рахманинову.

Структура

Четыре части Поэмы представляют собой четыре картины разного настроения и воссоздают сюжетные представления о разных этапах человеческой жизни. Первые две части (звон бубенцов и свадебный звон), проникнуты безмятежным счастьем, третья и четвертая (набат, извещающий о пожаре и похоронный звон) — звучат трагически.

Части поэмы:

1. Allegro ma non tanto (солист — тенор)
2. Lento (солист — сопрано) — свадебный звон, метафора любви;
3. Presto (для хора и оркестра) — набат, метафора угрозы и страха;
4. Lento lugubre (солист — баритон) — похоронный звон, метафора смерти.

Премьера

Первые исполнения «Колоколов» под управлением автора состоялись:

• 30 ноября 1913 года в Петербурге с участием хора и солистов Мариинского театра Е. И. Поповой, А. Д. Александровичем, П. З. Андреевым;
• 8 февраля 1914 года в Москве при участии хора и артистов Большого Театра Е. А. Степановой, А. В. Богдановича и Ф. В. Павловского.

Источники

• Составитель Е.Н. Рудакова. С.В. Рахманинов / Под ред. А.И. Кандинского. — 2-е изд. — М.: Музыка, 1988. — С. 99—101. — 192 с. — ISBN 5-7140-0091-9.
• М.Шагинян. [www.senar.ru/memoirs/Shaginyan/ Воспоминания о С. В. Рахманинове]

Ссылки

• [wikilivres.ca/wiki/%D0%9A%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D1%87%D0%B8%D0%BA%D0%B8_%D0%B8_%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0_%28%D0%9F%D0%BE/%D0%91%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BC%D0%BE%D0%BD%D1%82%29 Текст стихотворения Э.По в переводе К. Д. Бальмонта]

Отрывок, характеризующий Колокола (Рахманинов)

– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.