Колокола (музыкальный инструмент)

Колокола́ (партитурное обозначение — Campane tubolari, Оркестровые колокола; нем. Röhrenglocken, англ. tubular bell) — ударный инструмент симфонического оркестра (идиофон).

Набор 12—18 цилиндрических металлических трубок диаметром 25—38 мм, подвешенных в раме-стойке (высота около 2 м).

Ударяют колотушкой, головка которой обтянута кожей.

Звукоряд хроматический. Диапазон 1—1,5 октавы (обычно от F; нотируется октавой выше, чем звучит).

Современные колокола снабжены демпфером. В оркестре колокола имитируют колокольный звон.

Изобретены в 1893 г. англичанином Герингтоном. От той или другой длины цилиндров зависит высота звука, от большего или меньшего диаметра — сила. Цилиндры поддаются точному строю и не столь массивны, как классические колокола.

В популярной музыке

Британский мультиинструменталист Майк Олдфилд завоевал широкую популярность среди слушателей, создав музыкальную трилогию Tubular Bells (1973), Tubular Bells II (1992), Tubular Bells III (1998). Только в Британии было продано 2 630 000 копий первой части (34-ый альбом в списке самых продаваемых в Великобритании за всю историю) и где-то 15-17 миллионов по всему миру. На обложках этих альбомов неизменно изображался погнутый цилиндрический колокол, ставший узнаваемым символом Майка Олдфилда.

Отрывок, характеризующий Колокола (музыкальный инструмент)

11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.