Испанская империя

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Колонии Испании»)
Перейти к: навигация, поиск
Испанская империя
исп. Monarquía universal española
(Monarquía hispánica /
Monarquía de España /
Monarquía española)

 

1492 — 1898



 

Флаг Герб
Девиз
Plus Ultra

Карта колониальной экспансии Испанской империи.
Столица Толедо (1492-1561)
Мадрид (1561-1601)
Вальядолид (1601-1606)
Мадрид (1606-1898)
Язык(и) испанский
Религия Католичество
Денежная единица Реал, Песета
Площадь 20 000 000 км² (1790 год)
Население 60 млн. (6 % населения
Земли
на 1790 год)
Форма правления монархия
(Республика: 1873-1874)
К:Появились в 1492 годуК:Исчезли в 1898 году

Испанская империя (исп. Imperio Español) — совокупность территорий и колоний, которые находились под прямым управлением Испании в Европе, Америке, Африке, Азии и Океании. Испанская империя на вершине своего могущества была одной из крупнейших империй в мировой истории. Её создание связано с началом эпохи Великих географических открытий, в ходе которых она стала одной из первых колониальных империй. Испанская империя существовала с XV столетия до (в случае с африканскими владениями) конца XX века. Испанские территории объединились в конце 1480-х годов с унией Католических королей: короля Арагона и королевы Кастильской. Несмотря на то, что монархи продолжили править каждый своими землями, их внешняя политика была общей. В 1492 году они захватили Гранаду и завершили Реконкисту на Иберийском полуострове против мавров. Вхождение Гранады в Королевство Кастилия завершило объединение испанских земель, несмотря на то, что Испания по-прежнему была разделена на два королевства. В том же самом году Христофор Колумб осуществил первую испанскую исследовательскую экспедицию на запад через Атлантический океан, открыв для европейцев Новый Свет и создав там первые заморские колонии Испании. С этого момента Западное полушарие стало главной целью испанских исследований и колонизации.

В XVI веке испанцы создавали поселения на островах Карибского моря, а конкистадоры уничтожили такие государственные образования, как империи Ацтеков и Инков на материке, соответственно, Северной и Южной Америки, воспользовавшись противоречиями между местными народами и применив более высокие военные технологии. Последующие экспедиции расширили границы империи от современной Канады до южной оконечности Южной Америки, включая Фолклендские или Мальвинские острова. В 1519 году началось Первое кругосветное путешествие, начавшееся Фернаном Магелланом в 1519 году и завершённое Хуаном Себастьяном Элькано в 1522, имело своей целью достичь того, что не удалось Колумбу, а именно западного пути в Азию, и в результате включило в сферу влияния Испании Дальний Восток. Были созданы колонии на Гуаме, на Филиппинах и близлежащих островах. Во время своего Siglo de Oro в Испанскую империю входили Нидерланды, Люксембург, Бельгия, значительная часть Италии, земли в Германии и Франции, колонии в Африке, Азии и Океании, а также большие территории в Северной и Южной Америке. В XVII веке Испания контролировала империю такого масштаба, а её части были так далеко удалены друг от друга, чего не удавалось добиться никому ранее.[1]

В конце XVI — начале XVII веков предпринимались экспедиции на поиски Terra Australis, в ходе которых был открыт ряд архипелагов и островов в южной части Тихого океана, в том числе острова Питкэрн, Маркизские острова, Тувалу, Вануату, Соломоновы острова и Новую Гвинею, которые были объявлены собственностью Испанской короны, но не были ею успешно колонизированы. Многие из европейских владений Испании были утрачены после войны за испанское наследство в 1713 году, но Испания сохранила свои заморские территории. В 1741 году важная победа над Великобританией у Картахены (современная Колумбия) продлила испанскую гегемонию в Америке до XIX века. В конце XVIII столетия испанские экспедиции в северо-западной части Тихого океана[en] достигали побережий Канады и Аляски, основав поселение[en] на острове Ванкувер и открыв несколько архипелагов и ледников.

Французская оккупация Испании войсками Наполеона Бонапарта в 1808 году привела к тому, что колонии Испании стали отрезаны от метрополии, а начавшееся впоследствии движение за независимость в 1810—1825 годах привело к созданию ряда новых независимых испано-американских[en] республик в Южной и Центральной Америке. Остатки испанской четырёхсотлетней империи, в том числе Куба, Пуэрто-Рико и Испанская Ост-Индия, продолжали оставаться под испанским контролем до конца XIX столетия, когда большая часть этих территорий была аннексирована США после испано-американской войны. Оставшиеся тихоокеанские острова были проданы Германии в 1899 году.

В начале XX века Испания продолжала ещё удерживать только территории в Африке: Испанскую Гвинею, Испанскую Сахару и Испанское Марокко. Испания покинула Марокко в 1956 году и предоставила независимость Экваториальной Гвинее в 1968. Когда Испания оставляла Испанскую Сахару в 1976 году, эта колония сразу была аннексирована Марокко и Мавританией, а затем в 1980 году — полностью Марокко, хотя технически по решению ООН эта территория остаётся под контролем испанской администрации. На сегодняшний день у Испании остались только Канарские острова и два анклава на североафриканском побережье, Сеута и Мелилья, административно являющиеся частями Испании.





Содержание

Использование определения

История Испании

Доисторическая Иберия
Завоевание Испании Римом
Римская Испания
Средневековая Испания
Вестготы
Королевство Галисия
Византийская Испания
аль-Андалус
Реконкиста
Испанская империя
Католические короли
Габсбургская Испания
Испания эпохи Просвещения
Испания нового и новейшего времени
Революция в Испании
Первая Испанская Республика
Испанская реставрация
Вторая Испанская Республика
Гражданская война в Испании
Франкистская Испания
Современная Испания
См. также
Искусство Испании
Портал «Испания»

Земли Иберийского полуострова получили название Hispania во времена Древнего Рима и были впоследствии разделены на четыре королевства: Кастилию, Арагон, Наварру и Португалию. Династическая уния между Кастильской (в которую к тому времени входила Наварра) и Арагонской коронами,[2] во времена Католических королей дала начало политической системе, которая просуществовала до начала XVIII столетия, называемой Испанской монархией или империей: короли Испании правили своими владениями в унитарной форме[3] над всеми своими территориями через систему местных органов власти, однако сила влияния их королевской власти различалась в разных частях империи, и при этом каждое владение имело собственную местную администрацию и собственные законы. Единство государства не означало его однообразия. Такая форма политического устройства политическим положением, независимо от названия[4] полученное «династической унией»[5][6] в 1580—1640 годах, является причиной споров учёных о том, управлялась ли Португальская империя её собственным административным аппаратом и сама владела своими территориями, либо как другие королевства и другие владения управлялась Испанскими Габсбургами.[7] Несмотря на это одни историки время от времени считают Португалию королевством, бывшем частью Испанской монархии;[8][9][10][11][12] а другие проводят чёткое разграничение между Португальской империей и Испанской империей.[13][14]

Испанская империя включала испанские заморские колонии в Америке, Азии, Океании и Африке, при этом у историков существуют различные мнения относительно того, какие европейские территории нужно относить к владениям империи. Например, Габсбургские Нидерланды обычно считают частью владений короля Испании, управляемой испанскими наместниками и защищаемой испанскими войсками. Тем не менее, такие авторы, как британский историк Генри Кеймен[en] считают, что эти территории не были полностью интегрированы в испанское государство и были самостоятельными частями владений Габсбургов. Некоторые историки используют термины «Габсбургская империя» и «Испанская империя» попеременно, когда ссылаются на династическое наследование Карла I или Филиппа II.

Начало империи (1402—1521)

Энрике III Кастильский (1390—1406) начал колонизацию Канарских островов, заключив феодальное соглашение (1402) с нормандским дворянином Жаном де Бетанкуром. Завоевание Канарских островов, населённых гуанчами, завершилось победой кастильских войск в длительной и кровавой войне и захватом островов Гран-Канария (1478—1483), Ла Пальма (1492—1493) и Тенерифе (1494—1496).

Брак (1469) Reyes Católicos Фердинанда II Арагонского и Изабеллы I Кастильской привёл к союзу корон, каждая из которых имела свой аппарат управления. По мнению Генри Кеймена только после нескольких столетий унии эти отдельные королевства стали полностью объединённым государством.

В 1492 году Испания завоевала последнее мусульманское государство на полуострове — Гранадский эмират. В ходе своего Первого плавания (1492), Колумб обнаружил неизвестный до этого европейцам континент, и начал его колонизацию. Кастилия включилась в эпоху Великих географических открытий, и Ост-Индия попала в сферу её влияния.

Испанские притязания на эти земли были подтверждены папской буллой Inter caetera (1493) и закреплены Тордесильясским договором (1494), по которому папа поделил мир на две полусферы между Испанией и Португалией. Таким образом Испания приобрела эксклюзивные «права» на захват колоний во всём Новом Свете от Аляски до мыса Горн (кроме Бразилии), а также самых восточных районов Азии. Испанская империя возникла в результате быстрой колониальной экспансии в Новом Свете, и завоевания колониальных владений в Африке: Кастилия захватила Мелилью (1497), Мерс Эль-Кебир[en] (1505) и соседний Оран (1509). Испанская экспансия и колонизация значительно влияла на экономику страны, повышала национальный престиж и способствовала распространению католичества в Новом Свете.

Испанские короли проводили политику, враждебную Франции. Их дети вступили в браки с королевскими семьями Португалии, Англии, а также с Габсбургами. Испания поддержала арагонский дом в Неаполе против короля Франции Карла VIII и вступила в войну (с 1494) против Франции и Венецианской республики за контроль над Италией. Итальянские войны заняли центральное место во внешней политике короля Фердинанда. С этого времени испанская армия претендовала на превосходство на европейских полях сражений вплоть до ХVII столетия.

После смерти королевы Изабеллы Фердинанд, став единственным монархом (1502—1516), стал проводить ещё более агрессивную политику. Он выступил на стороне Франции против Венеции в битве при Аньяделло (1509). Годом позже Фердинанд вступил в Священную лигу против Франции, претендуя на Неаполитанское королевство, с которым у него имелись династические связи, и на Королевство Наварру через женитьбу на Жермен де Фуа. Эта война была не столь успешна. В 1516 году Франция согласилась на перемирие. Милан перешёл под контроль Франции, а Франция признала власть Испании в Северной Наварре.

После колонизации Эспаньолы в начале XVI века испанцы стали искать новые места для экспансии. Эспаньола не слишком преуспевала, и её новые жители готовы были попытать счастья в новых местах. Отсюда Понсе де Леон отправился на завоевание Пуэрто-Рико, а Диего Веласкес направился на Кубу. Первая колония на американском материке, Санта-Мария-ла-Антигуа дель Дарьен в Панаме, была основана Васко Нуньесом де Бальбоа (1512). В 1513 Бальбоа пересёк Панамский перешеек и стал первым европейцем, достигшим Тихого океана по суше. Бальбоа объявил Тихий океан и все открытые земли собственностью Испанской короны.

А тем временем берберские пираты из Северной Африки постоянно нападали на прибрежные города и деревни Испании, Италии и островов Средиземного моря. Вследствие этого большие участки побережий Испании и Италии почти полностью обезлюдели. Турецкий пират Хайр-ад-Дин Барбаросса, правивший Алжиром, наводил ужас на прибрежные страны. Согласно данным историка Роберта Дэвиса от 1 до 1.25 миллиона европейцев попали в плен к североафриканским пиратам и и были проданы в рабство арабскими работорговцами в Северной Африке и Османской империи в XVI—XIX веках[15].

История

В правление короля Карла V Габсбурга (15161556), который одновременно был избран императором Священной Римской империи Испания стала самым могущественным государством Европы, опорой католической церкви в борьбе с начавшейся Реформацией. В этот период Испанию стали называть «государством, над которым никогда не заходит солнце». Владения Карла были разделены между двумя ветвями Габсбургов и более никогда в одних руках не объединялись. Австрийские земли и пост германского императора отошли к брату Карла — Фердинанду I, Испанию, Италию и Нидерланды унаследовал сын Карла — Филипп II. При нём к Испании была присоединена Португалия со своими собственными обширными заморскими владениями.

Поражение испанского флота («Непобедимой армады») в 1588 году, компромиссный мир с Англией в 1604 году, потеря нидерландских провинций в 1609 году и Португалии в 1640 году ознаменовали конец влияния в Европе. Приток золота из заморских колоний не способствовал развитию местного сельскохозяйственного и ремесленного производства. В правление Филиппа IV, которого внутри Испании называли «королём планеты» (Rey Planeta), началась эпоха упадка страны.

В начале XVIII века борьба европейских династий за испанский престол привела к войне за испанское наследство, на смену Габсбургам пришли Бурбоны. В XIX веке в стране произошло пять революций: в 18081814, 18201823, 18341843, 18541856 и 18681874 годах. Борьба шла не столько между монархистами и либералами, сколько между сторонниками модернизации и традиционалистами. После всех революций утвердилась конституционная монархия.

В 18121826 годах добилась независимости большая часть испанских колоний в Латинской Америке, к началу XX века оставшиеся, в основном, перешли к США. Окончательная ликвидация империи произошла в середине XX века.

Испанские Габсбурги и «Золотой век Испании» (1516—1643)

XVI и XVII века иногда называют «Золотым веком Испании» (исп. Siglo de Oro). В результате политического брака Католических королей (исп. Reyes Católicos) их габсбургский внук Карл унаследовал кастильские владения в Америке и владения Арагонской короны в Средиземноморье (включая значительную часть современной Италии). С другой стороны, от Габсбургов, он унаследовал корону Священной Римской империи, а также Нидерланды, Франш-Конте и Австрию (последняя, вместе с остальными доменами Габсбургов, была почти сразу передана Фердинанду, брату императора). После подавления в Кастилии восстания комунерос Карл стал самым могущественным монархом Европы, он правил самой большой империей Европы, которая была непревзойдённой вплоть до эпохи Наполеона. В то время часто говорили, что Испания является империей, над которой никогда не заходит солнце. Эта протяжённая империя в период Золотого века управлялась не из сухопутного Вальядолида, а из Севильи.

Изначально заморские владения Кастильской империи приносили одни убытки и разочарования. Они оказали некоторое положительное влияние на торговлю и промышленность, однако возможности этой торговли были весьма ограничены. В 1520-х годах серебро начали добывать на богатых месторождениях Гуанахуато, но только с началом добычи в Потоси и Сакатекасе в 1546 году серебро стало настоящим источником богатства, обросшим легендами. На протяжении XVI века Испания получила эквивалент 1.5 триллионов долларов США (в ценах 1990 года) золотом и серебром, полученным из Новой Испании. В конечном счёте импорт драгоценных металлов превысил объёмы производства и привёл к инфляции в Испании в последние десятилетия XVI века: «Я узнал здесь поговорку», писал французский путешественник в 1603 году: «всё в Испании дорого, кроме серебра».[16] Также ситуация была усугублена изгнанием евреев (1492) и морисков (1609), представители которых играли важную роль в торговле и ремесленном производстве. В итоге импорт серебра привёл к чрезвычайной зависимости Испании от импорта сырья и промышленных товаров из-за рубежа.

Состоятельные граждане предпочитали инвестировать свой капитал в государственные обязательства (juros), которые погашались за счёт импорта серебра, вместо того, чтобы инвестировать развитие производства и сельского хозяйства. Это соответствовало средневековым аристократическим представлениям, по которым ручной труд считался непочётным, в то время как в других странах западной Европы популярность этих представлений пошла на убыль. Оборот поступаемого из Нового Света серебра и золота способствовал экономической и социальной революции в Нидерландах, Франции, Англии и других регионах Европы, а с другой стороны, препятствовал им в Испании. Проблемы, вызванные инфляцией, обсуждались учёными Саламанкской школы и arbitrismo[es], но не оказали влияния на правительство Габсбургов.

Габсбурги тратили кастильские и американские богатства на ведение войн по всей Европе для защиты своих династических интересов, регулярно невыполняя обязательств по кредитам и несколько раз объявляя о банкротстве Испании. Напряжённость между имперскими интересами и интересами кастильского народа вылились в восстание, известное как Восстание комунерос (1520-22).

Габсбурги стремились к достижению следующих политических целей:

Испанская интервенция в Европе

Борьба Карла V за Италию

С восхождением на трон Карла I в 1516 году и его избранием императором Священной Римской империи в 1519, Франциск I, который оказался со всех сторон окружён территориями Габсбургов, вторгся в испанские владения в Италии в 1521 году, и начал второй этап франко-испанского конфликта. Война завершилась катастрофой для Франции, которая потерпела поражения при Бикокке (1522), Павии (1525, где Франциск попал в плен) и Ландриано (1529), после чего Франциск вернул Милан Испании.

Победа Карла при Павии (1525) стала неожиданностью для многих в Италии и Германии и вызвала озабоченность в том, чтобы Карл может получить ещё большую власть, чем он имел. Папа Климент VII переменил сторону и отправил свои силы на помощь Франции и наиболее сильным итальянским государствам против Императора Габсбурга в войне Коньякской лиги. В 1527 году из-за неспособности Карла вовремя расплатиться с солдатами его армия в Северной Италии взбунтовалась и разграбила Рим исключительно с целью наживы, вынудив Климента и будущих пап быть значительно благоразумнее в делах со светскими властями: отказ Климента в 1533 году в аннулировании брака английского короля Генриха VIII с Екатериной Арагонской (тётей Карла) был прямым следствием его нежелания портить отношения с императором и, возможно, подвергать свою столицу риску разграбления второй раз. Барселонский мир, подписанный Карлом и папой в 1529 году, установил более сердечные отношения между двумя лидерами, что привело к тому, что папа признал Испанию как защитника католической веры и признал Карла королём Ломбардии в обмен на испанское вторжение в мятежную Флорентийскую республику.

В 1528 году адмирал Андреа Дориа вступил в союз с Императором, изгнал французов и восстановил независимость Генуи, открыв Карлу возможность получения новых займов: в 1528 году он получил первый заём от генуэзских банкиров.

В 1543 году французский король Франциск I объявил о вступлении в беспрецедентный альянс с османским султаном Сулейманом Великолепным для оккупации контролируемой Испанией Ниццы совместно с турецкими силами. Английский король Генрих VIII, который был более враждебно настроен против Франции, чем сердит на императора за препятствование разводу, присоединился к Карлу и вторгся во Францию. Несмотря на то, что испанская армия потерпела громкое поражение в битве при Черезоле и сдала Ниццу, с вступлением в войну Генриха дела пошли лучше, и Франция была вынуждена подписать мир. Австрийцы под командованием младшего брата Карла Фердинанда продолжили войну с Османской империей на востоке. После поражения Франции Карл взялся за решение старого вопроса: борьба с Шмалькальденским союзом.

Религиозные конфликты в Священной Римской империи

Шмалькальденская лига вступила в союз с Францией, что препятствовало стремлению Карла подорвать позиции Лиги в Германии. Поражение Франциска в 1544 году позволило ему аннулировать союз с протестантами, и Карл воспользовался этой возможностью. Он предпринял попытку провести переговоры на Тридентском соборе в 1545 году, но лидеры протестантов, чувствуя себя преданными из-за позиции, занятой католиками на Соборе, начали военные действия под предводительством Саксонского курфюрста Морица. В ответ Карл вторгся в Германию во главе смешанной голландско-испанской армии, рассчитывая вернуть императорский авторитет. Император лично нанёс сокрушительное поражение протестантам в исторической битве при Мюльберге в 1547 году. В 1555 году Карл подписал Аугсбургский религиозный мир с протестантскими государствами и восстановил стабильность в Германии на своём принципе cuius regio, eius religio («чья власть, того и религия»), весьма непопулярного среди испанского и итальянского духовенства. С этого момента участие Карла в решении германских вопросов упрочило роль Испании гаранта безопасности католиков Габсбургов в Священной Римской империи; прецедент возник семью десятилетиями позднее, вовлечение в войну окончательно лишило Испанию статуса самой сильной европейской державы.

Поражение Франции

Единственный законнорождённый сын Карла V Филипп (прав. 1556-98) разделил австрийское наследство со своим дядей Фердинандом. Филипп II рассчитывал, что Кастилия станет основой его империи, однако население Кастилии (составлявшее около ⅓ от населения Испании) никогда не было достаточным, чтобы обеспечить необходимое количество солдат для защиты испанских владений. После его женитьбы на Марии Тюдор Англия вступила в союз с Испанией.

В Испании ещё не наступил мир, как агрессивный французский король Генрих II, взошедший на престол в 1547 году, немедленно объявил войну. Преемник Карла I Филипп II весьма решительно повёл войну, разбив французскую армию при Сен-Кантене в Пикардии в 1557 году и на следующий год нанеся поражение Генриху II при Гравелине[en]. Като-Камбрезийский мир, подписанный в 1559 году, подтвердил притязания Испании на итальянские земли. Во время рыцарского турнира в честь подписания этого договора Генрих погиб от обломка копья капитана шотландской гвардии Габриэля Монтгомери. В последующие тридцать лет Францию сотрясали гражданская война и религиозные волнения, и она не могла противостоять Испании и Габсбургам стать главной политической силой в Европе. Не встречая серьёзного сопротивления со стороны Франции, Испания достигла апогея своего могущества и территориальных владений в период 1559—1643 годов.

Создание генуэзского банковского консорциума способствовало банкротству Филиппа II в 1557 году, после чего немецкие банкирские дома ожидало разорение, а дом Фуггеров перестал быть главным испанским финансистом.[17] Генуэзские банкиры обеспечили громоздкую габсбургскую систему постоянным кредитом и получением регулярной прибыли. Но в ответ поставки американского серебра были перенаправлены из Севильи в Геную.

Европейские конфликты в правление Филиппа II

Спокойное время для Мадрида продолжалось недолго. В 1566 году восстания, поднятые кальвинистами в Испанских Нидерландах (большая часть которых соответствует территории современных Нидерландов и Бельгии, эти земли Филипп унаследовал от Карла и его предков по бургундской линии) привели к проведению герцогом Альбой военной кампании для восстановления порядка. Альба устроил в Испанских Нидерландах кровавый террор. В 1568 году Вильгельм I Оранский предпринял неудавшуюся попытку прекратить тиранию Альбы в Нидерландах. С этого началась Восьмидесятилетняя война, которая завершилась обретением независимости Соединёнными провинциями. Испанцы, которые получали существенные доходы от Нидерландов и в частности от важнейшего порта Антверпена, были решительно настроены восстановить порядок и удержать провинции. По словам Люка-Нормана Телльера, «По оценкам Антверпенский порт приносил испанской короне в семь раз больше дохода, чем Америка[18] В 1572 году флотилия голландских каперов, известных как морские гёзы захватила ряд голландских прибрежных городов, которые после этого объявили о своей поддержке Вильгельма и вышли из-под власти Испании.

Для Испании война стала затяжной проблемой. В 1574 году испанская армия под командованием Луиса де Рекесенс-и-Суньиги вынуждена была снять осаду Лейдена после того, как голландцы разрушили дамбы, которые удерживали воды Северного моря от затопления провинций, расположенных ниже уровня моря. В 1576 году перед лицом необходимости выплатить жалование своей 80-тысячной оккупационной армии в Нидерландах и огромному флоту, одержавшему победу при Лепанто, Филипп был вынужден объявить банкротство. Вскоре после этого армия в Нидерландах взбунтовалась, захватила Антверпен и стала грабить южные Нидерланды, в результате чего несколько городов, изначально не принимавших участия в волнениях, присоединились к восставшим. Испания пошла по пути переговоров, и в большей части южных провинций мир был восстановлен в 1579 году подписанием Аррасской унии. В ответ Нидерланды в течение этого же месяца создали Утрехтскую унию, альянс северных провинций. Они официально свергли Филиппа в 1581 году, когда подписали Акт о клятвенном отречении.

По Арасской унии южные провинции Испанских Нидерландов, современные регионы Валлония и Нор — Па-де-КалеПикардия) во Франции, выражали свою преданность испанскому королю Филиппу II и признавали его генерал-губернатора дона Хуана Австрийского. В 1580 году это дало возможность королю Филиппу укрепить свои позиции, когда умер последний член португальского королевского дома, Энрике. Филипп предъявил свои претензии на португальский трон и в июне отправил герцога Альбу с армией на Лиссабон. Несмотря на то, что герцог Альба и испанская оккупационная политика в Лиссабоне была не менее непопулярна, чем в Роттердаме, объединение испанской и португальской империи передало в руках Филиппа почти весь исследованный Новый Свет и обширные торговые империи в Африке и Азии.

Удержание под контролем Португалии требовало содержания оккупационных войск, а в Испании финансовое положение очень стеснённым после банкротства 1576 года. В 1584 году Вильгельм I Оранский был убит фанатичным католиком Бальтазаром Жераром, и, казалось бы, смерть популярного лидера голландского сопротивления должна была положить конец войне; однако этого не случилось. В 1586 году английская королева Елизавета I поддержала протестантское движение в Нидерландах и Франции и Фрэнсис Дрейк начал нападения на испанские торговые суда в Карибском море и на Тихом океане, а в 1587 году он совершил дерзкое нападение на порт Кадис. В 1588 году, рассчитывая остановить вмешательство Елизаветы в испанские дела, Филипп отправил Испанскую армаду к берегам Англии. Благоприятная погода, более сильное вооружение и лучшая манёвренность английских кораблей, а также то, что англичане получили предупреждение от своих шпионов в Нидерландах и были готовы к встрече испанского флота, способствовали разгрому Непобедимой армады. Однако провал экспедиции Дрэйка и Норриса к Португалии и Азорским островам в 1589 году стал поворотным пунктом в Англо-испанская войне 1585—1604 годов. Испанские флоты стали более эффективными в отражении нападений английских кораблей, и серебро и золото продолжало поступать в Испанию.

Испания прилагала усилия для поддержания религиозных войн во Франции после смерти Генриха II. В 1589 году Генрих III, последний король из династии Валуа, был убит религиозным фанатиком Жаком Клеманом. На трон после него взошёл Генрих Наваррский, первый французский король из династии Бурбонов, человек больших способностей, одержавший победы в ключевых сражениях с Католической лигой при Арке[en](1589) и при Иври[en] (1590). В попытке помешать Генриху стать королём Франции испанцы разделили свою армию в Нидерландах и вторглись во Францию в 1590 году.

Мирное время правления Филиппа III

Одновременно ведя войну с Францией, Англией и в Нидерландах, в каждом случае имеющих способных главнокомандующих, уже ранее перенесшая банкротство Испания оказалась в тяжелейшем положении. Набирающее размах пиратство в Атлантике наносило большой ущерб колониальным предприятиям, и в 1596 году Испания снова была вынуждена отказаться платить по своим финансовым обязательствам. Чтобы спасти государственную казну были сокращены контингенты войск, принимавших участие в военных кампаниях, подписав в 1598 году Вервенский мир с Францией, признав Генриха IV (с 1593 года снова вернувшегося в лоно католической церкви) королём Франции и отказавшись от многих оговорок Като-Камбрезийского мира. Королевство Англия, потерпевшая ряд морских поражений на море и увязшая в бесконечной партизанской войне с католиками в Ирландии, которых поддерживала Испания, согласилось на Лондонский мир в 1604 году, после восшествия на престол менее непримиримого короля из династии Стюартов Якова I.

Кастилия обеспечивала испанских королей большей частью доходов и их лучшими солдатами.[19] Эпидемия чумы[en] свирепствовала в Кастилии с 1596 по 1602 годы, унеся жизни около 600 000 человек.[20] Многие кастильцы уехали в Америку или погибли на полях сражений. В 1609 году большая часть морисков была изгнана из Испании. В общей сложности Кастилия лишилась около 25 % своего населения между 1600 и 1623 годами. Такое значительное снижение населения привело к падению доходов Короны и катастрофическому ослаблению страны во время непрерывных вооружённых конфликтов в Европе.[21]

Мир с Англией и Францией позволил Испании сосредоточиться на восстановлении её прав на правление голландскими провинциями. Голландцы под предводительством Морица Оранского, сына Вильгельма Молчаливого и, возможно, лучшего стратега своего времени, после 1650 года захватили ряд приграничных городов, в том числе крепость Бреду. Так как с Англией был заключен мир, новый испанский главнокомандующий Амброзио Спинола направил все усилия против восставших голландцев. Спиноле, военачальнику талантом сравнимому с Морицем, помешало захватить Нидерланды только очередное банкротство Испании в 1607 году. В 1609 году между Испанией и Соединёнными провинциями было заключено Двенадцатилетнее перемирие. Наконец, в Испании наступил мир — Pax Hispanica[en].

Испания получила возможность восстановиться во время перемирия, поправить финансовое положение и многое сделать для поднятия престижа и восстановления стабильности; это было последнее перемирие в большой войне, в которой она могла выступать как сильнейшее государство. Наследник Филиппа II, Филипп III, был человеком ограниченных способностей, не интересовался политикой и предпочитал делегировать управление империей другим. Его премьер-министром стал талантливый политик герцог Лерма.

Герцог Лерма (как и ранее Филипп II) не был заинтересован в поддержке своего союзника, Австрии. В 1618 году его место занял Бальтасар де Суньига[en], ранее служивший послом в Вене. Дон Бальтасар считал, что ключом к ограничению влияния Франции и победе над голландцами является более тесный союз с австрийскими Габсбургами. В 1618 году после Пражской дефенестрации Австрия и император священной Римской империи Фердинанд II начали кампанию против Протестантской унии и Богемии. Суньига подстрекал Филиппа вступить в войну на стороне Австрийских Габсбургов, и Амброзио Спинола, восходящая звезда испанской армии, был отправлен во главе Фламандской армии для участия в конфликте. Таким образом, Испания вступила в Тридцатилетнюю войну.

На пути к Рокруа

В 1621 году Филипп III умер и на престол взошёл его сын Филипп IV. Военная партия получила такое сильное влияние, как никогда до этого. На следующий год Суньигу сменил Гаспар де Гусман Оливарес, талантливый государственный деятель, считавший, что причина всех неудач Испании кроется в Голландии. Спустя некоторое время, которое понадобилось Испании для вступления в войну, богемцы были разбиты на Белой Горе в 1621 году и при Штадтлоне в 1623 году. Война с Нидерландами возобновилась в 1621 году, а в 1625 Спинола захватил крепость Бреда после осады. Вступление в войну датского короля Кристиана IV вызвало большое беспокойство (Кристиан был одним из немногих европейских монархов, не имевших проблем с финансами), но победы имперского генерала Альбрехта фон Валленштейна над датчанами при Дессау и при Луттере в 1626 году ликвидировали угрозу.

У Мадрида возникла надежда, что Нидерланды могут снова влиться в империю, а после поражения Дании протестанты в Германии казались покорёнными. Во Франции снова возникла внутренняя нестабильность (в 1627 году началась знаменитая осада Ла-Рошели), и положение Испании снова, казалось, достигло прежних высот. Граф-герцог Оливарес в те дни сказал: «Сегодня бог сражается на нашей стороне, потому что он — испанец!»[22], и многие противники Испании могли бы с этим согласиться.

Оливарес был человеком, значительно опередившим своё время; он осознавал, что Испании необходимы реформы, а для реформ нужен мир. Уничтожение Объединённых провинций Нидерландов был одним из необходимых шагов, так как любая антигабсбургская коалиция финансировалась на голландские деньги: голландские банкиры стояли за ост-индскими купцами Севильи, и повсюду в мире голландские предприниматели и колонисты подрывали гегемонию Испании и Португалии.

Спинола с испанской армией успешно вёл боевые действия в Нидерландах, и казалось, что война складывается в пользу Испании. В 1627 году кастильская экономика находилась в состоянии упадка. Габсбурги прибегли к порче монет для оплаты военных расходов, и в Испании цены взлетели, как и годом ранее в Австрии. До 1631 года в результате валютного кризиса в Кастилии получила развитие бартерная экономика, и правительство не смогло собрать значимую сумму налогов с крестьян, оказавшись в полной зависимости от колониального (Серебряного флота). Испанские армии в Германии прибегли к практике самостоятельной добычи всего необходимого в землях, где они стояли.

Оливареса, который поддержал определённые меры по сбору налогов в Испании на время войны, впоследствии обвиняли за сомнительную и бесплодную войну в Италии. Голландцы, которые во время Двенадцатилетнего перемирия получили значительное превосходство на море (которое проявилось во время Битвы при Гибралтаре в 1607 году) продолжали разрушать испанскую морскую торговлю (в частности, капитан Пит Хайн захватил Серебряный флот) что создавало большие осложнения испанской экономике после экономического коллапса.

Испанские военные ресурсы были распределены по всей Европе, в том числе на море было необходимо защищать морские коммуникации от усилившихся голландского и французского флотов, а также отвечать на угрозу Османской империи и связанных с ней берберских пиратов в Средиземноморье. В то же самое время угрозу голландскому судоходству стали составлять дюнкеркские пираты, которые добились определённых успехов. В 1625 году испано-португальский флот под командованием адмирала Фрадике де Толедо, отвоевал стратегически важный бразильский город Салвадор у голландцев. С другой стороны, изолированные и обезлюдевшие португальские форты в Африке и Азии подвергались нападениям голландцев и англичан, кроме того, к тому времени они перестали быть важными торговыми центрами.

В 1630 году шведский король Густав II Адольф, один из лучших военачальников своего времени, высадился в Германии и снял осаду с порта Штральзунд, который был последней твердыней на континенте, удерживаемой германскими войсками, враждебными Императору. Затем Густав двинулся на юг, одержав победы в битвах при Брейтенфельде и при Лютцене, оказав делу протестантов большую поддержку, продвинувшись так далеко. Ситуация для католиков улучшилась со смертью Густава под Лютценом в 1632 году и сокрушительной победой имперских войск под командованием Фердинанда Австрийского и Фердинанда II Венгерского в при Нёрдлингене в 1634 году. Используя положение более сильной стороны, в 1635 году император предложил уставшим от войны германским государствам мир; его многие приняли, включая два самых могущественные, Бранденбург и Саксонию.

Кардинал Ришельё являлся сильным союзником голландцев и протестантов с самого начала войны, помогая им финансово и вооружением в стремлении остановить рост могущества Габсбургов в Европе. Ришельё решил, что подписанный Пражский мир противоречит интересам Франции и объявил войну императору Священной Римской империи и Испании через несколько месяцев после подписания мирного договора. Более опытным испанским войскам в начале кампании сопутствовал успех; Оливарес молниеносно начал наступление в северной Франции из Испанских Нидерландов, рассчитывая пошатнуть решимость министров Людовика XIII и сместить Ришельё до того как война истощит испанские финансы и французы смогут использовать все свои военные ресурсы. В 1636 году, «année de Corbie», испанские войска продвинулись на юг до Амьена и Корби, создав угрозу Парижу и едва не завершив войну в столь краткие сроки.

Тем не менее, после 1636 года Оливарес, опасаясь нового банкротства страны, остановил продвижение. Испанская армия за всю свою историю не проходила так далеко. Французы получили передышку, которой воспользовались для мобилизации своих войск. В сражении у Даунса в 1639 году испанский флот потерпел сокрушительно поражение от голландцев, и испанцы не смогли перебрасывать подкрепления и снабжение для своей армии в Нидерландах. Испанская Фламандская армия, в рядах которой были лучшие испанские солдаты и командиры, встретилась с французским авангардом под командованием принца де Конде в северной Франции у Рокруа в 1643 году. Испанцы, которыми командовал Франсиско де Мело, были разбиты наголову. Одна из лучших и самых известных армий потерпела полное поражение на поле боя. Миф о непобедимости испанцев был разрушен.

Африка и Средиземноморье

В XVI веке Османская империя стала представлять значительную угрозу для Европы. Османские завоевания[en] успешно начались с решительной победы при Мохаче.[23] Карл I предпочёл стратегию сдерживания Османской империи с помощью флота, препятствуя высадке турок на венецианских территориях в восточном Средиземноморье.

При правлении Карла I наблюдалось уменьшение присутствия Испании в Северной Африке, несмотря на то, что Тунис и его порт, Ла-Гулетт, были взяты в 1535 году. Одно за другим, большая часть испанских владений было потеряно: Пеньон-де-Велес-де-ла-Гомера (1522), Санта-Крус-де-ла-Мар-Пекенья (1524), Алжир (1529), Триполи (1551), Беджая (1554), и в конце концов Ла-Гулетт и Тунис (1569).

В ответ на нападения берберских пиратов на восточное побережье Испании Карл организовал экспедиции в Тунис (1535) и Алжир (1541).

В 1565 турки, высадившиеся на стратегически важном острове Мальта, потерпели поражение от защищавших его госпитальеров. Смерть Сулеймана Великолепного в следующем году и восхождение на престол куда менее способного правителя Селима II была на руку Филиппу II, который решился перенести боевые действия к турецким берегам. В 1571 году смешанный флот из испанских, венецианских и папских кораблей под командованием незаконного сына Карла Хуана уничтожил османский флот в битве при Лепанто, крупнейшем морском сражении в европейских водах после сражения у Акциума в 31 году до н. э. Эта битва ознаменовала конец османской гегемонии в Средиземноморье. Эти события значительно подняли престиж Испании, что было исключительно важно в связи с продвижением Филиппом идей Контрреформации за пределами империи.

Тем не менее, турки вскоре оправились от поражения. Они вернули Тунис в 1574 году, и помогли своему союзнику, Абу Марван Абд аль-Малику, вернуть трон Марокко в 1576. Со смертью персидского шаха Тахмаспа I у османского султана появилась возможность вторнуться в эту страну и в 1580 он согласился на перемирие с Филиппом II в Средиземноморье.[24]

В первой половине XVII века испанцы получили Лараче[en] и Ла-Мамора[es] на атлантическом побережье Марокко, а также остров Пеньон-де-Алусемас в Средиземном море, однако уже во второй половине века Лараче и Ла-Мамора были потеряны.

Последние годы могущества Испанской империи

Восстания внутри страны, потери в войне с Францией

Во время правления Филиппа IV, особенно после 1640 года, произошло отделение ряда территорий и восстаний в различных регионах, находящихся под правлением испанской короны. Среди них война за независимость Португалии, восстание в Каталонии (оба военных конфликта начались в 1640 году), заговор в Андалузии (1641) и ряд инцидентов в Наварре, Неаполе и Сицилии в конце 1640-х годов. Эти события происходили одновременно с войнами, которые вела Испанская империя за пределами полуострова: в Нидерландах (которая возобновилась в 1621 году после истечения срока перемирия) и Тридцатилетней войной. В свою очередь, конфликт с Францией (с 1635 года) был тесно связан с каталонской проблемой. В 1640 году в Португалии произошла революция под предводительством Жуана Брагансы, претендента на престол. Он пользовался широкой поддержкой португальского народа, и испанцы, которые вели войны сразу на нескольких фронтах, не смогли ничего ему противопоставить. De facto Испания и Португалия находились в состоянии мира с 1641 по 1657 годы. После смерти Жуана IV Испания предприняла попытку вернуть Португалии, на престол которой взошёл сын Жуана IV Афонсу VI, но потерпели поражения в битвах при Амейшьяле[en] (1663) и у Вила-Висозы[en] (1665), и впоследствии Испания признала независимость Португалии в 1668 году.

В 1648 году Испания завершила войну с Нидерландами и признала независимость Объединённых Провинций, подписав Вестфальский мир, который одновременно завершил и Восьмидесятилетнюю, и Тридцатилетнюю войны. Вскоре испанцы были изгнаны с Тайваня, были потеряны Тобаго, Кюрасао и ряд островов Карибского моря.

Война с Францией продолжалась одиннадцать лет, все это время Франция стремилась полностью уничтожить могущество Испании и не дать Испанской империи восстановить ресурсы. Испанская экономика стала настолько слабой, что Империя едва справлялась с ведением непрерывных военных действий. Восстание в Неаполе было подавлено в 1648 году, в Каталонии — в 1652, в 1656 была одержана победа над французами в битве при Валансьене[en] (это сражение было последней испанской победой), однако исход войны решился в битве в дюнахДюнкерка) в 1658 году, в которой французская армия под командованием виконта де Тюренна (с английской помощью) нанесла поражение остаткам испанской армии в Нидерландах. Испания в 1659 году подписала Пиренейский мир, по которому уступила Франции Руссильон, Фуа, Артуа и большую часть Лотарингии. Также договором предусматривался брак испанской инфанты с Людовиком XIV.

В последние годы своего правления Филипп IV, после завершения крупнейших конфликтов, сосредоточился на войне с Португалией. Однако время было уже упущено. За несколько месяцев до его смерти (17 сентября 1665 года в Мадриде), поражение в сражении у Вила-Висозы[en] 17 июня решило исход борьбы за сохранение Португалии в составе империи. Тем временем Испания пребывала в состоянии глубокого экономического и демографического кризиса, который затронул все регионы страны.

Несмотря на то, что Испанская империя сохранила огромные территории по всему миру (к этому времени уменьшившиеся вследствие отделения Португалии и нападений французов и англичан), роль сильнейшей европейской державы перешла к Франции.

Империя при последнем Габсбурге (1665—1700)

В момент смерти Филиппа IV его сыну Карлу II было всего четыре года, поэтому его мать Марианна Австрийская стала регентом. Это привело к тому, что реальная власть сосредоточилась в руках её вали́до австрийского иезуита отца Нитгарда[en], который в сентябре 1666 года был назначен на должность Великого Инквизитора. Правление Карла II можно разделить на два периода. Первый — с 1665 по 1679 годы — характеризовался вялостью экономики и политической борьбой между валидо королевы, отцом Нитгардом и Фернандо де Валенсуэла[es], с одной стороны, и незаконнорожденным сыном Филиппа IV доном Хуаном Австрийским с другой. Последний организует переворот в 1677 году, вследствие которого Нитгарда и Валенсуэлу устраняют от власти.

Второй период правления начался в 1680 году, когда валидо короля стал Хуан Франциско де ла Серда. Он предложил проведение новой экономической политики через девальвацию валюты, что привело к росту цен и способствовало медленному восстановлению экономики. В 1685 году к власти пришёл граф Оропеса[es], который ввёл ограничения на расходы двора для того, чтобы предотвратить новые банкротства.

В этот период шла война против Франции, в течение которой влияние Испании в Европе и Америке существенно снизилось, что хорошо иллюстрирует передача части острова Эспаньола Франции по Рейсвейкскому мирному договору.

В последние десятилетия XVII века отмечается упадок и застой в экономике и политической жизни Испании; в то время как в остальная Европа приступила к масштабным изменениям в управлении и в обществе — в это время произошла Славная революция в Англии и шло правление Людовика XIV во Франции, — Испания плыла по течению. Бюрократический аппарат управления, сформированный при правлении Карла I и Филиппа II, требовал участия в управлении сильного монарха; слабость и нежелание управлять империей со стороны Филиппа III и Филиппа IV привели к деградации государственной системы управления. Карл II был болен и беспомощен, он умер бездетным в 1700 году.

Современная историография более снисходительна к Карлу II и его ограниченной дееспособности, отмечая, что король, несмотря на то, что находился на грани умственной полноценности, осознавал свою ответственность за страну, прилагая все свои силы, чтобы поддерживать идею величия Испании. Об этом свидетельствует его завещание, которым он стремится обеспечить целостность империи в условиях пресечения правящей династии:

Назначаю своим преемником (в случае, если Бог оставит меня бездетным) герцога Анжуйского, второго сына наследника французского престола; и, как таковой он становится наследником всех моих титулов и земель без исключения.

Империя при Бурбонах: реформы и восстановление экономики (1713—1806)

Смена династии

Новый правитель был не слишком хорошо принят в Испании, помимо задержки торжественного вступления короля в Мадрид из-за плохой погоды и бесконечных приёмов, придворные начали замечать, что он слабоволен, целомудрен, благочестив, меланхоличен и находился в большой зависимости от своего духовника, что отразилось в частушке того времени:

Гуляй, мальчик, гуляй,
Раз кардинал так приказал

Однако Филипп V не стремился использовать ресурсы Испании на роскошь своего двора и увеличение состояний своих приближённых, как ранее Филипп I Красивый, он хотел быть хорошим монархом, несмотря на существенные различия между ним и его подданными. Эти различия были настолько велики, что из всей известной речи маркиза де Кастельдосриоса, посла Испании во Франции, Филипп не смог понять ничего, включая знаменитую фразу «Ya no hay Pirineos» (с исп. — «Пиренеев больше нет»); в связи с тем, что Филипп совершенно не знал испанского языка, его дед Людовик XIV был вынужден переводить для внука. После завершения речи посла Король-Солнце сказал будущему королю «Стань хорошим испанцем». С этим напутствием семнадцатилетний король вступил на трон.[26]

Тем не менее, на испанский трон и земли были и иные претенденты, что привело к тому, что завещание Карла II не было признано всеми. В связи с этим военное противостояние было практически неизбежным; эрцгерцог Карл Австрийский предъявил свои претензии, положив начало Войне за испанское наследство (17021713).

Эта война и тактические и стратегические просчёты в ходе её ведения привели к новым поражениям испанских войск, в том числе на территории полуострова. В результате были потеряны Оран, остров Минорка, а наиболее болезненной и долговременной потерей стал Гибралтар, который защищали всего 50 испанских солдат против англо-голландского флота.

Филипп V не был готов к управлению крупнейшей империей того времени и осознавал это, потому он стремился окружить себя наиболее квалифицированными специалистами, какими только мог. Таким образом Бурбоны и те люди, которых они пригласили к своему двору, стали частью проекта Испанской империи, и они стремились влиться в испанское общество; например про Алессандро Маласпина говорили, что он был «итальянцем в Испании и испанцем в Италии», Карл III приказал изваять статуи всех королей и крупнейших государственных деятелей Испании от вестготов до своего времени (включая свою), маркиз Эскилаче[en] оскорблялся, когда испанские дворяне не обращались к нему на «ты», как это было положено по обычаю, а по вечерам ел шоколад, что было традицией испанской знати, отличавшей её от других европейских дворян; но, возможно, наиболее ярким эпизод — когда Филипп V при встрече с делом Людовиком XIV, который предложил ему возможность в будущем вернуться во Францию, как король, достигший подъёма Испании, а не по время её упадка, ответил:

Я сделал свой выбор и ничто в мире не может не сможет заставить меня отказаться от короны, которую дал мне Бог, ничто на свете не заставит меня расстаться с Испанией и испанским народом

Утрехтским мирным договором (11 апреля 1713 года) сильнейшие мировые державы закрепили баланс сил в Европе. Новый король из дома Бурбонов, Филипп V, сохранил заокеанские владения, но уступил Сицилию и часть миланских владений Савойе; Гибралтар и остров Минорка отошли к Великобритании, а остальные континентальные владения (Испанские Нидерланды, Неаполь, Милан, и Сардиния) к Австрии. Этим же договором были разделены короны Франции и Испании, а Филипп V отрёкся от претензий на французский престол. Британцы также добились права монопольной торговли рабами в испанских колониях в Америке («асьенто») на тридцать лет.

Реформа империи

С приходом к власти династии Бурбонов была изменена вся административно-территориальная организация государства, были изданы так называемые Декреты Нуэва-Планта, согласно которым ликвидировались права и привилегии древних государств полуострова, а все Испанское государство было разделено на провинции, называемые генерал-капитанствами, и в во всех них были введены идентичные законы; целью этих реформы было достижение однородности и централизации испанского государства по примеру территориальной модели Франции.

Кроме того, Филипп V принял идеи французских меркантилистов и стал применять их по всей централизованной монархии, постепенно внедряя и в американских колониях. Главным направлением политики здесь стало лишение власти местной креольской аристократии и ослабление влияния ордена иезуитов: последние были изгнаны из испанских колоний в Америке в 1767 году. В дополнение к уже существующим консульствам в Мехико и Лиме было основано ещё одно в Веракрусе.

С 1717 по 1718 годы Совет Индий и Каса-де-Контратасьон были переведены из Севильи в Кадис, который стал единственным портом, обслуживающим торговлю с американскими колониями.

В результате реформы органов исполнительной власти были созданы государственные секретариаты, предшественники министерств. Были проведены реформы таможни, акцизной и налоговой системы, был создан кадастр (хотя и повести до конца налоговую систему так и не удалось), была проведена реформа армии, в которой полки сменили терции; однако наибольшим достижением стало объединение разрозненных флотов и верфей в единую Армаду[25]. Эти реформы стали возможны благодаря Хосе Патиньо[en], Хосе дель Кампильо[en] и Зенону де Сомодевилья[es] и ряду лучших специалистов военно-морского дела своего времени, что стало успешным примером меритократии.

Эти реформы были следствием новой экспансионистской политики, посредством которой король стремился восстановить утраченные позиции Испании. Так, в 1717 году испанский флот ненадолго возвратил Сардинию и Сицилию, которые Испания вновь должна была уступить под натиском альянса Австрии, Франции, Великобритании и Нидерландов, и потеряв флот в сражении у мыса Пассаро. Тем не менее, испанские дипломаты заключили семейный пакт[en] с французскими родственниками короля, благодаря чему корона Королевства Обеих Сицилий досталась второму сыну испанского короля. Позднее новая династия станет известна как Неаполитанские Бурбоны.

Колониальные войны в XVIII веке

Одной из важнейших испанских побед за весь колониальный период в Америке и наиболее важной победой XVIII века стала осада Картахены в 1741 году (во время войны за ухо Дженкинса), во время которой огромный английский флот из 186 кораблей с 23.600 солдатами и матросами на борту напал на испанский порт Картахена-де-Индиас (в современной Колумбии). Это сражение стало крупнейшим в истории Королевского флота Великобритании и на сегодняшний день является вторым по масштабу после Нормандской операции. После двух месяцев интенсивного артиллерийского огня английских кораблей и батарей, защищавших гавань Картахены и крепость Сан-Фелипе-де-Барахас, нападавшие отступили, потеряв 50 кораблей и 18.000 человек. Успешная стратегия испанского адмирала Бласа де Лесо сыграла решающее значение в отражении британской осады, а одержанная победа позволила продлить испанское превосходство на море до начала XIX века. После этого поражения английская цензура запретила распространение информации об этом событии, и лишь несколько британских книг содержат ссылки на это важное морское сражение. Даже сегодня о нём известно гораздо меньше, чем Трафальгарском сражении или о Великой Армаде.

Испания также вела борьбу с Португалией за Колонии-дель-Сакраменто на территории современного Уругвая, которая была перевалочной базой для британской контрабанды на Рио-де-ла Плата. В 1750 году Португалия уступила этот город Испании в обмен на семь из тридцати иезуитских колоний гуарани на границе с Бразилией, что впоследствии привело к войне гуарани. Испанцы изгнали иезуитов, что повлекло за собой конфликт с гуарани, который длился одиннадцать лет. Оживлённая морская торговля Бурбонов с Америкой была прервана британским флотом во время Семилетней войны (17561763), во время которой Испания и Франция вели военные действия в колониях с Португалией и Великобританией. Испанские успехи на севере Португалии были омрачены взятием Гаваны и Манилы англичанами. Война завершилась подписанием Парижского мирного договора, по условиям которого Испания вернула Гавану и Манилу, но уступила Сакраменто. Кроме того, Франция уступила Испании Луизиану к западу от Миссисипи, включая её столицу, Новый Орлеан, а Испания уступила Флориду Великобритании.

Так или иначе, XVIII век был периодом процветания испанских колоний благодаря росту торговли, особенно во второй половине века с реформами Бурбонов. Рейсы одиночных судов через определённые интервалы пришли на смену прежнему порядку отправки целого флота в Индии, а в 1760-е годы осуществлялись регулярные рейсы между Кадисом, Гаваной и Пуэрто-Рико, и даже к устью Ла-Платы, где в 1776 году было создано вице-королевство. Для борьбы с контрабандой, наносившей огромный ущерб империи во времена Габсбургов, был введён морской регистр.

В 1777 году новая война с Португалией завершилась Договором в Сан-Ильдефонсо, по которому Испания вернула Сакраменто и получила острова Аннобон и Фернандо-По у берегов Гвинеи в обмен на ряд завоёванных территорий в Бразилии.

Впоследствии произошли два крупных события в испанской Америке, которые продемонстрировали устойчивость новой системы колониального управления: восстание Тупака Амару II в Перу в 1780 году и революция в Венесуэле. Оба этих события стали, между прочим, реакцией на всё большую централизацию администрации Бурбонов.

В 1780-е годы объём морской торговли империи продолжал расти, а флот стал крупнее и стал приносить больший доход. Окончание монополии Кадиса в американской торговле было связано с ростом производства в Испании. Наибольшее значение имел быстрый рост производства текстильной продукции в Каталонии, где стали активно внедряться механические прядильные машины, что сделало её крупнейшим центром текстильной промышленности в Средиземноморье. Это способствовало появлению немногочисленного, но политически активного класса буржуазии в Барселоне. Производительность сельского хозяйства по-прежнему оставалась на низком уровне несмотря на появление новой техники в крестьянских хозяйствах и усилению эксплуатации безземельных крестьян.

Восстановление экономики страны после войн снова было прервано началом Войны за независимость США (17791783), в которой Испания поддержала Соединённые Штаты в борьбе с Великобританией. По условиям Парижского мира (1783) Испания вернула Флориду и Менорку себе, кроме того, британцы покинули Кампече и Берег Москитов на побережье Карибского моря. Тем не менее, Испании не удалось вернуть Гибралтар, а также пришлось признать британский суверенитет над Багамскими островами, где проживало много сторонников короля из утраченных колоний, и архипелагом Сан-Андрес-и-Провиденсия, управление которым Испания уже не могла осуществлять.

Тем временем между Испанией и Великобританией произошёл Нуткинский кризис, завершившийся в начале 1790-х годов подписанием серии конвенций[en], которыми были определены границы испанских и британских владений на тихоокеанском побережье. В этот же период Алессандро Маласпина на службе испанской короне предпринимал попытку найти Северо-Западный проход (экспедиция Маласпины).

Испания в 1800 году

Экономические и институциональные реформы принесли свои плоды, а в военном отношении большое значение имела победа в войне за ухо Дженкинса, когда Великобритания не смогла захватить стратегически важный город Картахену.

В результате в XVIII веке Испании удалось сохранить свои колониальные владения, однако статус сверхдержавы был уже утрачен. Огромная колониальная империя по-прежнему играла большое значение в мире, и, несмотря на то, что на европейской арене выросло политическое влияние Франции, Великобритании и Австрии, ей всё же принадлежал самый большой флот в мире, а испанская валюта была самой сильной.

Несмотря на то, что Испанская империя не смогла вернуть себе прежнюю силу и славу, всё же ей удалось достичь многого со времени войны за Испанское наследство. При новой династии Испания гораздо меньше ресурсов тратила на ведение войн, что позволило начать долгий процесс восстановления экономики и политических и административных реформ. Демографический спад XVII века был преодолён, тем не менее правительство вело активную политику по привлечению иммигрантов из других европейских стран, главным образом немцев и швейцарцев. Однако в начале века в Европе произошли два события, которые полностью изменили дальнейший ход испанской истории: французские революционные войны и Наполеоновские войны.

Закат глобальной империи (1808—1898)

Великая французская революция и Наполеоновские войны

После начала Великой французской революции в 1789 году Испания присоединилась к альянсу стран, вступивших в борьбу с революционным правительством. Армия под командованием генерала Рикардоса[en] вошла в Руссильон, однако через несколько лет, в 1794 году, французские войска изгнали испанцев и вторглись на территорию Испании. Получивший должность первого министра Мануэль Годой вёл политику поддержания мира с Францией: по Базельскому договору 1795 года он смог его достигнуть путём уступки французам половину острова Эспаньола (в настоящее время Гаити). По условиям договора в Сан-Ильдефонсо 1796 года Испания вступала в союз с наполеоновской Францией против Великобритании, что означало объединение армий и флотов двух стран. Сражение при Сент-Винсенте положило начало победам британского флота, который, тем не менее, не смог воспользоваться преимуществом. Следует отметить, что в сражениях при Кадисе[en] и при Санта-Крус-де-Тенерифе британский флот всё же дважды потерпел поражение. Наиболее существенными поражениями Испании стали потеря Тринидада (1797) и Менорки. В 1802 году был подписан Амьенский мир, по которому Испания вернула Менорку.

Вскоре военные действия возобновились, и Наполеон стал планировать вторжение через Ла-Манш. Однако после катастрофы франко-испанского флота при Трафальгаре (1805) вторжение в Великобританию стало невозможно, а способность Испании защищать и сохранять свою империю была подорвана. После поражения при Трафальгаре Испания осталась без флота и не могла ни противостоять Великобритании, ни обеспечить транспортное сообщение с заморскими колониями.

В то время как на континенте Наполеон Бонапарт наносил поражения второй коалиции, Испания провела короткую победоносную войну против Португалии (Апельсиновая война), в результате которой аннексировала Оливенсу. В 1800 году Франция вернула Луизиану. Когда Наполеон объявил континентальную блокаду, Испания поддержала Францию по время оккупации последней Португалии, которая отказалась присоединиться к блокаде. Таким образом французские войска вошли в страну, расквартировавшись в гарнизонах крупных городов.

В 1808 году Наполеон воспользовался разногласиями между королём Испании Карлом IV и его сыном, будущим королём Фердинандом VII, заставив их отречься от престола и посадив на испанский трон своего брата Жозефа.

2 мая 1808 года в Мадриде произошло восстание. Несмотря на то, что восстание было подавлено, оно послужило началом Испано-французской войны. Испанские повстанцы под командованием генерала Кастаньоса смогли нанести поражение французским войскам при Байлене (это было первым поражением Наполеона), однако воспользоваться плодами своей победы так и не смогли. Французы предприняли контрнаступление и восстановили власть Жозефа I. Боевые действия продолжались, испанцы перешли к тактике «партизанской войны». В дальнейшем с помощью Великобритании испанцы изгнали французов с полуострова, и после сражения при Ватерлоо Фердинанд VII вернул свой трон. В это время в испанских колониях началось движение за независимость.

Война за независимость испанских колоний в Америке

В течение всей колониальной эпохи непрекращающиеся восстания способствовали созданию проектов по предоставлению независимости американским колониям[es] в самой Испании, однако движение за независимость испаноамериканских колоний набрало силу к моменту споров относительно испанского трона между Карлом IV и его сыном, будущим королём Фердинандом VII, которым воспользовался Наполеон Бонапарт, организовавший так называемое для «отречение в Байоне[es]» в 1808 году, после чего на испанский трон был посажен брат Наполеона Жозеф. Французская интервенция привела к народному восстанию, получившему название Войны за независимость Испании (1808—1814). Таким образом, вопрос о том, кому принадлежит реальная власть в Испании, не имел однозначного толкования.

При полной политической неопределённости в Испании в колониях испанской Америки, которыми часто управляли креолы, началась серия восстаний, и местная аристократия, статус которой в прошедшие реформы Бурбонов был значительно понижен, а полномочия сокращены, стали представлять существенную угрозу. 5 августа 1808 года в Мехико состоялось первое собрание революционной хунты[28], а за ним последовали восстания по всему континенту, во главе которых как правило становились хунты из местной аристократии.

Испанские власти в Америке, а затем и Фердинанд VII после своего восстановления на трону в 1814 году, не признавали легитимность создаваемых хунт. Вице-король Фернандо де Абаскаль и дон Пабло Морильо, возглавивший военную экспедицию, стали главными защитниками интересов испанской монархии на континенте.

Народные движения в испанских колониях привели к открытому противостоянию с испанской короной, которое вылилось в войну континентального масштаба, целью которой стало установление независимости колоний и приходу к власти в них, как правило, республиканских правительств. Наиболее выдающимися деятелями периода войны за независимость испанских колоний в Америке стали Симон Боливар и Хосе де Сан-Мартин, которые встали во главе повстанческой армии и окончательно разбили верные испанской монархии войска в битве при Аякучо в 1824 году.

Начиная с 1810-х годов в Испанской Америке[en] идут сложные политические процессы, в результате которых испанские колонии становятся независимыми государствами. Набирающая силу Американская империя приобрела оставшиеся колониальные владения Испании (Флориду в 1821 году, приобрела права на испанские владения в Орегоне), аннексировала Техас и земли к северу от новосозданного мексиканского государства: Нью-Мексико, Юту, Калифорнию и Неваду).

Окончательный упадок и испано-американская война

За войной за независимость испанских колоний в Америке последовали период абсолютной монархии (зловещее десятиление[es]), династические конфликты, мятеж абсолютистов, военный переворот либералов и борьба между фракциями либералов, во время которых политическая стабильность в той степени, которая была необходима для ведения уверенной внешней политики, в стране бывала недолго. К наиболее выдающимся государственным деятелям этого периода следует отнести Леопольдо О’Доннелла (1856—1863), который в ходе гражданских войн и мятежей внес большой вклад в сплочение испанского общества и проявил себя на международной арене: во главе с ним Испания выиграла войну с Марокко, одержав победы при Тетуане и Вад-Расе[es], в результате чего была расширена территория Сеуты и отвоёвана Санта-Крус-де-ла-Мар-Пекенья на атлантическом побережье; пытался мирным путём урегулировать вопрос с Филиппинами, вместе с Императором Мексики отвоевал ранее потерянную часть испанских колоний в Мексике, в союзе с французами предпринял экспедицию в Кохинхину, где были убиты несколько миссионеров. Кроме того, Педро Сантана, глава правящей фракции в Доминиканской Республике, вернул колониальный статус своей стране, и только перипетии внутренней политики на острове и поддержка гаитян привели к тому, что эта колония снова была потеряна в 1865 году.

Экономический кризис, возникший вследствие роста цен на хлопок из-за Гражданской войны в США, неурожаев и плохих результатов модернизации сельского хозяйства (дезамортизация[es]) и инфраструктуры (железнодорожный транспорт), привёл к окончанию режима О’Доннелла. Участились войны и политические столкновения между прогрессистами, либералами и консерваторами, которые способствовали понижению статуса страны на международной арене. Возрастающая нестабильность и перманентный экономический кризис привели к революции 1868 года, за которой последовало в 1873 году провозглашение Первой Испанской Республики. Реставрацией монархии в 1875 году начался новый, более благоприятный, период истории страны, когда Альфонсо XII и его министры добились определённых успехов в восстановлении стабильности в испанской политике и престижа государства, в частности за счет трезвой оценки действительного состояния дел и разумного управления.

Несмотря на все эти внутренние неурядицы Испания сохраняла контроль над остатками своей колониальной империи вплоть до 1870-х годов, когда значительно усилилось антиколониальное движение и в нескольких колониях вспыхнули восстания. Один из этих конфликтов впоследствии стал международным и перерос в Испано-американскую войну в 1898 году, в которой слабая Испания столкнулась с гораздо более сильным противником в лице Соединённых Штатов, которые проводили политику экспансии и стремились получить доступ на новые рынки.

Поводом к этой войне стал взрыв броненосного крейсера «Мэн», вина за который была возложена на Испанию (после агрессивной кампании в средствах массовой информации Уильямом Херстом). Позднейшие исследования не смогли дать однозначного ответа, был ли взрыв несчастным случаем или диверсией, либо провокацией со стороны американцев, которые устроили пожар на «Мэне» с целью его уничтожения, чтобы дать повод к развязыванию войны и объявить Соединённые Штаты защитником кубинского народа от испанской тирании. Эта война закончилась унизительным поражением испанцев и провозглашением независимости Кубы. Филиппины также стали независимыми от Испании при поддержке США. Испания была вынуждена искать перемирия, и в результате был подписан Парижский мирный договор, по которому Испания уступала Кубу США, а также передавала США ряд колоний: Филиппины, Пуэрто-Рико и Гуам.

Последние территории, Африка (1885—1975)

В 1778 году по договору в Эль-Пардо Испания уступила территории в Южной Америке в обмен на острова Аннобон и Биоко и большой участок африканского побережья между реками Нигер и Огове и таким образом сохранила присутствие в Гвинейском заливе. В XIX веке ряд исследователей, в том числе Мануэль Ирадер[es] изучали эти территории и проникли вглубь материка.

Тем временем в Средиземноморье продолжались военные действия, в ходе которых Испания теряла территории на севере Африки. Тем не менее, в 1848 году испанцы захватили острова Чафаринас.

Поражения в Испанской Америке стимулировали испанскую экспансию в Африке, особенно этот процесс активизировался после поражения от США в 1898 году.

В 1860 году, после войны с Марокко, Испания получила Сиди Ифни по договору в Вад-Расе[es]. В последние десятилетия в результате франко-испанского сотрудничества территория под испанским протекторатом расширилась на юг от города, и в конечном счёте испанский суверенитет над Сиди Ифни и Западной Сахарой был признан на Берлинской конференции в 1884 году.

Испания также утвердила протекторат над побережьем от мыса Бохадор до Кабо-Бланко. Рио-Муни стал испанским протекторатом в 1885 году и колонией в 1900 году. Территориальные претензии относительно Гвинеи были урегулированы Парижским договором (1898).

В 1911 году Марокко было разделено между Францией и Испанией. Катастрофа при Анвале (1921) стала серьёзным военным поражением Испании, и спустя несколько лет, 8 сентября 1925 года, франко-испанская армия высадились в Альхусемасе[es] и нанесла сокрушительное поражение берберской Рифской республике.

С 1926 по 1959 годы Биоко и Рио-Муни носили название Испанская Гвинея.

Испания потеряла интерес к развитию инфраструктуры африканских колоний в начале XX века. Тем не менее, Испания эксплуатировала обширные плантации какао, для работы на которых были ввезены тысячи нигерийцев. Также при испанском владычестве Экваториальная Гвинея достигла одного из самых высоких уровней грамотности и уровня медицинского обслуживания населения на континенте.

В 1956 году, когда французский протекторат Марокко обрёл независимость, Испания передала свои территории в Северной Африке новому независимому государству Марокко, сохранив, однако, контроль над Сиди-Ифни, областью Тарфая и Западной Сахарой. Марокканский король Мухаммед V, который был заинтересован в расширении территории государства за счёт испанских владений, вторгся в Испанскую Сахару в 1958 году во главе марокканской армии. Эта война стала известна как Война Ифни или Забытая война. В том же году Испания уступила Мухаммеду V сектор Тарфая и аннексировала Сегиет-эль-Хамру (на севере) и Рио-де-Оро (на юге) на территории Испанской Сахары.

В 1959 году, испанские территории на побережье Гвинейского залива получили статус заморской провинции Испании. Под названием Экваториальная Испания эти территории находились под управлением генерал-губернатора. Первые местные выборы были проведены в 1959 году, на них был избран первый парламент в Испанской Гвинее. Согласно Основного закона в декабре 1963 года, две провинции были объединены под названием Экваториальная Гвинея и получили ограниченную автономию, по всей территории были созданы органы самоуправления (в том числе законодательные) и администрации каждой провинции. Несмотря на то, что Генеральный комиссар, обладавший широкими полномочиями, назначался испанскими властями, Генеральная Ассамблея Экваториальной Гвинеи получила значительные возможности для разработки законодательных актов.

В марте 1968 года под давлением местных националистов и ООН Испания объявила, что готова предоставить независимость Экваториальной Гвинее. Обретя независимость в 1968 году, Экваториальная Гвинея стала страной с одним из самых высоких доходов на душу населения в Африке. В 1969 году под международным давлением Испания передала Сиди-Ифни Марокко. Испанское господство в Западной Сахаре сохранялось до 1975 года, когда Зелёный марш заставил испанцев покинуть её. Будущее бывшей испанской провинции остаётся неопределённым.

Марокко имеет территориальные претензии на Сеуту, Мелилью и другие Суверенные территории Испании в рамках идей создания так называемого Великого Марокко. 11 июля 2002 года остров Перехиль был оккупирован марокканскими полицией и военными, которые впоследствии были вытеснены испанской армией в рамках Операции Ромео Сьерра[es].

Список колоний

В настоящем списке представлены все территории мира, когда-либо находившиеся в колониальной зависимости от Испании.

В Северной и Южной Америке

Вице-королевства

Генерал-капитанства

В Азии

В Океании

В Африке

Территории, принадлежавшие Испании в Европе

Владения Арагона

См. также

Напишите отзыв о статье "Испанская империя"

Примечания

  1. Монгольская империя имела бо`льшую площадь, но находилась полностью в Евразии
  2. Farazmand Ali. Handbook of bureaucracy. — M. Dekker, 1994. — P. 12–13. — ISBN 9780824791827.
  3. Ruiz Martín Felipe. [books.google.es/books?id=jlJPsVc8UvQC&lpg=PA473&lr&pg=PA473#v=onepage&q&f=false La proyección europea de la monarquía hispánica]. — Editorial Complutense, 1996. — P. 473. — ISBN 9788495983305.
  4. Называлась она [books.google.com/books?id=hhNfVshMw64C&pg=PA495&dq=%22Iberian+union%22&lr=&as_brr=3&hl=es Иберийской унией], [books.google.com/books?id=-REq5SekR2kC&pg=PA42&dq=imperio+hispano-portugu%C3%A9s&lr=&hl=es испано-португальской империей], [books.google.com/books?id=aegXU82-HO4C&pg=PA21&dq=%22Spanish-Portuguese+Empire%22&as_brr=3&hl=es Испано-Португальской империей], [books.google.com/books?id=8RpIxe2utj8C&pg=PA42&dq=monarchy+dual+1580&lr=&as_brr=3&hl=es дуалистической монархией], [books.google.es/books?id=X2Hf-crzPjUC&pg=PA543&vq=monarchy+spanish+portugal&dq=kingdoms+of+the+monarchy+spanish&lr=&as_brr=3&as_pt=ALLTYPES&source=gbs_search_s&cad=0 Португалией в составе Испанской монархии], [books.google.es/books?id=59W7fW6IraIC&pg=PA36&dq=portugal+monarchy+1580&lr=#PPA36,M1 Португалией, вошедшей в Габсбургскую империю], [books.google.es/books?id=aRlBTFGz3SUC&pg=PA36&dq=portugal+monarchy+1580&lr= Португалией, вошедшей в Испанскую монархию], [books.google.es/books?id=C0lrDYYzMyAC&pg=PR14&dq=habsburg+rule+portugal&lr=&as_brr=3&as_pt=ALLTYPES Габсбургским правлением в Португалии], или [books.google.es/books?id=gbU8AAAAIAAJ&pg=PA462&dq=union++portugal+castile+1580&lr=&as_brr=3&as_pt=ALLTYPES союзом Кастилии и Португалии]
  5. John Huxtable Elliott (2002) España en Europa: Estudios de historia comparada: escritos seleccionados, [books.google.es/books?id=h-rlHXgCnAIC&pg=PA80&vq=uni%C3%B3n+din%C3%A1stica+aeque+principaliter&dq=espa%C3%B1a+portugal+castilla&source=gbs_search_s&cad=0 page 80]
  6. Jean-Frédéric Schaub (2001) Le Portugal au temps du Comte-Duc d’Olivares, 1621—1640, [books.google.es/books?id=ylbW1HcUTfsC&pg=PA59&vq=portugal+union++monarchie&dq=kingdoms+of+the+monarchy+spanish&lr=&as_brr=3&as_pt=ALLTYPES&source=gbs_search_s&cad=0 pag 59]
  7. Ali Farazmand (1994) Handbook of Bureaucracy, [books.google.es/books?id=8NBc_QT26ZoC&pg=PA13&vq=castile+aragon+catalonia+valencia+portugal+sicily+naples+milan&dq=spanish+empire&lr=&as_brr=3&source=gbs_search_s&cad=0 page 13]
  8. Wolfgang Reinhard, European Science Foundation (1996), Power Elites and State Building, [books.google.es/books?id=et6x39Ws-j4C&pg=PA92&vq=spanish+monarchy+Castile+Aragon+Portugal&dq=kingdoms+of+the+monarchy+spanish&lr=&as_brr=3&as_pt=ALLTYPES&source=gbs_search_s&cad=0 pag 92]
  9. Daviken Studnicki-Gizbert (2007), A Nation Upon the Ocean Sea: Portugal’s Atlantic Diaspora and the Crisis of the Spanish Empire, 1492—1640, [books.google.es/books?id=59W7fW6IraIC&pg=PA36&vq=Portugal+Spanish+empire&dq=portugal+monarchy+1580&lr=&source=gbs_search_s&cad=0 page 36]
  10. Anderson 2000, С. 103
  11. Lockhart & Schwartz 1983, С. 250
  12. Lach & Van Kley 1994, С. 9
  13. Donald F. Lach, Edwin J. Van Kley (1993), Asia in the Making of Europe: A Century of Advance, [books.google.com/books?id=UJJVYZ0q8UAC&pg=PA9&vq=iberian+union+Spanish+portuguese+empire&dq=iberian+union+empire&hl=es&source=gbs_search_s&cad=0 page 9]
  14. Kamen 2003, С. 403
  15. [researchnews.osu.edu/archive/whtslav.htm "When Europeans were slaves: Research suggests white slavery was much more common than previously believed"], March 8, 2004, <researchnews.osu.edu/archive/whtslav.htm>. Проверено 8 октября 2008. 
  16. Цитата по Фернану Броделю, The Wheels of Commerce, часть II Civilization and Capitalism 15th-18th Centuryu 1979:171.
  17. Archer 2002, С. 251
  18. Tellier, Luc-Normand (2009), [books.google.com/books?id=cXuCjDbxC1YC Urban world history: an economic and geographical perspective], PUQ, с. 308, ISBN 2-760-51588-5, <books.google.com/books?id=cXuCjDbxC1YC> , [books.google.com/books?id=cXuCjDbxC1YC&pg=PA308 Extract of page 308]
  19. Elliott, 'Decline of Spain', pp. 56-57. Пол Кеннеди подчёркивает, что зависимость от такой малой налоговой базы было причиной больших проблем испанских финансов в долгосрочном периоде. См. Kennedy, Rise and Fall, p. 68. [everything2.com/e2node/Decline%2520of%2520Spain]
  20. [libro.uca.edu/payne1/payne15.htm Chapter 15: A History of Spain and Portugal], Stanley G. Payne
  21. Kennedy, Rise and Fall, pp. 40-93.
  22. Brown & Elliott 1980, С. 190
  23. [mek.oszk.hu/01900/01911/html/index8.html Крест и полумесяц]
  24. [books.google.es/books?id=sLD6aT7QfYgC&lpg=PA122&dq=&pg=PA122#v=onepage&q=&f=true The Tempest and its travels — Google Libros]
  25. 1 2 3 4 María Alonso Mola, «El rey melancólico del dossier Llegan los Borbones», с. 25 La aventura de la Historia, Arlanza Ediciones, Мадрид, ноябрь 2000.
  26. José Luis Gómez Urdáñez, «Ensenada, la meritocracia al poder», с. 43 в La aventura de la Historia, Arlanza Ediciones, Мадрид, май 2002
  27. [www.musee-marine.fr/cartel2.php?id=55 Описание картины на сайте Museo Nacional de la Marina Francesa]
  28. [www.artehistoria.jcyl.es/histesp/personajes/8413.htm ARTEHISTORIA — Historia de España — Ficha Iturrigaray, José de]

Литература

  • Anderson, James Maxwell (2000), The History of Portugal, Westport, Connecticut: Greenwood, ISBN 978-0313311062 .
  • Archer, Christon et al. (2002), World History of Warfare, Lincoln: University of Nebraska Press, ISBN 978-0803244238 .
  • Brown, Jonathan & Elliott, John Huxtable (1980), A Palace for a King. The Buen Retiro and the Court of Philip IV, New Haven: Yale University Press, ISBN 978-0300025071 .
  • Kamen, Henry (2003), Empire: How Spain Became a World Power, 1492–1763, New York: HarperCollins, ISBN 0-06-093264-3 .
  • Lach, Donald F. & Van Kley, Edwin J. (1994), Asia in the Making of Europe, Chicago: University of Chicago Press, ISBN 978-0226467344 .
  • Lockhart, James & Schwartz, Stuart B. (1983), Early Latin America: A History of Colonial Spanish America and Brazil, Cambridge: Cambridge University Press, ISBN 978-0521299299 .

Ссылки

  • [libro.uca.edu/payne1/spainport1.htm Biblioteca de información ibérica en línea de Stanley G. Payne, Historia de España y Portugal, Vol.1 Cap. 13: «El imperio español»] (исп.)
  • [www.hostkingdom.net/earthrul.html Extensión de los imperios de la historia] (исп.)
  • [www.artehistoria.com/frames.htm?www.artehistoria.com/historia/contextos/2580.htm Independencia de las colonias del imperio español] (исп.)

Отрывок, характеризующий Испанская империя

– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.