Колонна Дуррути

Колонна Дуррути
Годы существования	18 июля 1936—28 апреля 1937
Страна	Вторая Испанская Республика Вторая Испанская Республика
Подчинение	Испанская республиканская армия
Входит в	Конфедеральная милиция НКТ—ФАИ
Тип	силы территориальной обороны
Численность	6 тысяч человек
Дислокация	Бухаралос
Девиз	Мы несём новый мир в наши сердца (исп. Llevamos un mundo nuevo en nuestros corazones)
Участие в	Гражданская война в Испании
Командиры
Известные командиры	Дуррути, Буэнавентура Рикардо Санс Гарсия

Колонна Дуррути (исп. Columna Durruti) — крупнейшее анархистское вооружённое формирование, существовавшее в годы гражданской войны в Испании и сражавшееся на стороне Второй Испанской Республики. Колонна уже за первые месяцы войны стала самым известным воинским формированием, сражавшимся против Франсиско Франко и его националистов, и получила статус символа испанского анархистского движения и его борьбы. В составе колонны сражались добровольцы из разных стран мира. С 28 апреля 1937 колонна в составе 26-й дивизии Народной республиканской армии. Названа в честь своего командира Буэнавентуры Дуррути.

История

Образование

Колонна была образована в Барселоне, где 18 июля 1936 анархисты вступили в бой против войск генерала Мануэля Годеда и подавили фашистский мятеж. Однако Правительство Испанской Республики не могло защитить город от сил наступающих испанских частей Франсиско Франко, и Барселона была беззащитной. В страхе перед наступлением националистов анархисты и коммунисты из Национальной конференции труда, а также Всеобщий союз трудящихся, Рабочая партия марксистского объединения и Объединённая социалистическая партия Каталонии создали гражданское ополчение, разделив захваченное в арсеналах оружие между всеми ополченцами (раздачей оружия и организацией отрядов милиции занимались младшие офицеры). Анархисты под командованием Буэнавентуры Дуррути, одного из главных лидеров Федерации анархистов Иберии, совершили успешное нападение на казармы Атрасанас-Драссанес. Позднее штаб-квартира колонны Дуррути была атакована в Бухаралосе, на полпути между Барселоной и Мадридом.

В колонне насчитывались как минимум три сотни иностранцев:

• сотня Себастьена Фора, состоявшая из французов и итальянцев (Саиль Мохамед, Жан Майоль, Марсель Монтагу, Симона Вейль, Жорж Соссенко);
• сотня Сакко и Ванцетти, состоявшая из американцев;
• сотня Эриха Мюзама, состоявшая из немцев.

Продвижение

Освобождая Каталонию от франкистов, колонна Дуррути двинулась в сторону Сарагосы, которая была под контролем сил генерала Эмилио Молы. Первое сражение колонны с войсками Молы состоялось у Каспе, в 100 км к юго-востоку от Сарагосы. К анархистам примкнула группа ополченцев капитана Негрете из Гражданской гвардии. В колонне было 2500 человек на момент выхода Дуррути из Барселоны, а по прибытии в Сарагосу их число выросло до 6 тысяч (добровольцы из Каталонии и Арагона). Наступление остановилось перед самым городом, поскольку полковник Вильяльба, главнокомандующий республиканских вооружённых сил, предупредил Дуррути, что колонна может быть отрезана от остальной части республиканских сил. Современные историки не пришли к единой позиции по этому поводу: одни считают, что в открытом противостоянии недостаток оружия и припасов был серьёзной причиной, чтобы не идти на Сарагосу; другие же считают, что у республиканцев при численном превосходстве сорвалась отличная возможность нанести, вероятно, смертельный удар по позициям националистов. В Бухаралосе была создана временная штаб-квартира колонны, где Дуррути собирал все силы, чтобы нанести удар по Сарагосе, однако время работало против республиканцев, поскольку к тому моменту силы Франко были достаточно большими, чтобы отстоять Сарагосу. Дальнейшие наступления были только по личной инициативе отдельных партизанских лидеров, а Дуррути занимался помощью в организации своей колонны.

Смерть Дуррути

В начале ноября 1936 года Буэнавентура Дуррути повёл 3 тысячи человек из колонны (остальные остались на Арагонском фронте) прямо на Мадрид, который осаждался фашистами. По совету Федерики Монтсени Дуррути покинул Каталонию и прибыл в Мадрид, чтобы поддержать местных жителей и осаждённых. Он получил приказ обороняться, а затем перешёл в наступление у Каса-дель-Кампо. В уличных боях анархисты были достаточно эффективными, но против хорошо обученных частей, переброшенных из Марокко, они не могли сражаться в полную силу и не имели опыта такого противостояния. Потеряв больше половины людей, колонна отступила. 19 ноября Дуррути в одном из боёв был тяжело ранен и умер в больнице на следующий день. Обстоятельства смерти не установлены: в убийстве историки обвиняют как франкистов, так и неких советских агентов, убравших Дуррути как неугодного; некоторые считают, что Дуррути сам себя ранил по неосторожности. Колонну возглавил анархо-синдикалист Рикардо Санс в Мадриде, а на Арагонском фронте частью колонны стал командовать Лусио Руано.

Полковник Карлос Ромеро требовал смещения с должности командира Санса, которого обвинял в падении дисциплины в колонне (тот якобы жестоко обращался с солдатами, а в окопы к некоторым своим подчинённым даже приводил проституток), а также призвал вообще распустить колонну. В январе 1937 года новый руководитель колонны Хосе Мансана объявил о милитаризации колонны и её внедрении в 26-ю дивизию сухопутных войск Испанской Республики: это состоялось 28 апреля 1937. Все нерегулярные части стали преобразовываться в регулярные войска при помощи советских военных специалистов.

Дальнейшая судьба

Многие из анархистов, служивших в колонне, были казнены или брошены в тюрьмы; уцелевшие же бежали во Францию, где их интернировали в лагеря. Те же, кто выжил в лагерях, после оккупации Франции немцами ушли в Движение Сопротивления. Были и те, кто бежал вообще в другие страны и остался там до конца своих дней: одним из них был Антонио Гарсия Барон, создавший отряд анархистов в джунглях Латинской Америки.

Бывшие республиканские бойцы были разочарованы тем, что после завершения Второй мировой войны никто из антигитлеровской коалиции не призывал свергнуть Франсиско Франко как одного из фактических союзников Гитлера и узурпатора власти. Не поддержали республиканцев ни Мексика, ни Франция, которые оказывали им помощь во время Гражданской войны. Ряд анархистов в итоге вступил в баскскую военизированную группировку ЭТА, которая начала борьбу как за независимость Страны Басков, так и за свержение Франсиско Франко.

Коллективизация

Колонна Дуррути занялась коллективизацией сразу же после того, как покинула пределы Барселоны. Колонной были созданы достаточно много вольных коммун, занимавшихся коллективизацией, однако в самом начале процесса некоторых людей насильно включали в коллективы, и неоднократно происходили случаи насилия. Некоторых людей, не желавших вступать в коммуны, от расправы защищал лично Дуррути: у них оставалось достаточно земли, чтобы прокормить свои семьи, а их вступление в коммуны могло происходить по их желанию. Тем не менее, от частных землевладельцев ожидалась большая отдача в плане помощи республиканцам.

Организация

20 июля 1936 Дуррути и другие анархисты (Хуан Гарсия Оливер и Диего Абад де Сантильян) приняли участие во встрече с президентом Каталонии Льюисом Кумпаньшом. На следующий день был образован Центральный комитет Антифашистского ополчения из нескольких левых организаций. Несмотря на своё большинство по численности, анархисты заняли всего одну треть из мест в ЦК. Комитет отвечал за снабжение ополчения и координацию действий групп ополченцев. Позднее в нём ведущую роль стали играть коммунисты.

Колонна Дуррути стала первой анархистской военизированной организацией с дисциплиной, основанной на солидарности, иерархии и конкретной целенаправленности приказов (атаковать именно конкретные точки), а не на каких-то привилегиях. Военным советником в колонне был капитан Энрике Перес Фарарс. Поскольку в колонне не хватало оружия, она придерживалась тактики «булавочных уколов» (или партизанских действий), избегая открытых столкновений.

В Бухаралосе, штаб-квартире военного комитета, находились полевой госпиталь, мастерская по ремонту техники и склад с продовольствием.

В культуре

• Воспоминания о своём участии в гражданской войне и борьбе в составе колонны Дуррути описала философ Симона Вейль в книге «Исторические и политические записки» (фр. Écrits historiques et politiques).
• Британская группа The Durutti Column взяла название в честь колонны Дурутти, за исключением написания двойной «t» в названии вместо двойной «r».

См. также

• Железная колонна (Испания)
• Интернациональные бригады
• Испанский легион

Литература

• Abel Paz, Buenaventura Durruti 1896-1936: a libertarian soldier in the Spanish Revolution, Editions de Paris, 2000, 488 p. ISBN 2-905291-98-2
• Abel Paz and José Luis Gutiérrez Molina, Durruti en la Revolución Española, Fundación Anselmo Lorenzo de estudios libertarios, 1996, 773 p. ISBN 84-86864-21-6
• Robert Alexander, [books.google.ru/books?id=4AKtpqZDw3wC The Anarchists In The Spanish Civil War], Lim Janus Publishing Company, 1999, 509 p. ISBN 1-85756-400-6
• Posty Pierre Marqués, Spain 1936. War correspondents. The final despatch, L'Harmattan, 2008, 270 p. ISBN 2-296-05562-1
• Andreu Castells Peig, Las Brigadas internacionales de la guerra de España, Ariel, 1974, 685 p. ISBN 84-344-2470-3
• Julián Casanova (edited by Paul Preston and translated by Andrew Dowling and Graham Pollok), Anarchism, The Republic, and civil war in Spain, 1931–1939, Routledge, 2005, 229 p. ISBN 0-415-32095-X
• José Valls Peirats (edited by Chris Ealham and translated by Paul Sharkey), The CNT In The Spanish Revolution, ChristieBooks.com, 2005, 269 p. ISBN 1-873976-24-0.

Ссылки

• [aitrus.info/node/1605 Как воевала НКТ. Отрывки из книги Роберта Александера «Анархисты в Гражданской войне в Испании»]  (рус.)
• [avtonom.org/news/buenaventura-durruti-pamyati-geroya Буэнавентура Дуррути. Памяти Героя]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Колонна Дуррути

– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.