Колонна победы (Рига)

Колонна победы (Рига) — памятник архитектуры, один из наиболее значительных и колоритных памятников дореволюционной Риги, пострадавший в ходе эвакуации ценностей во время Первой мировой войны, спасённая и привезённая обратно в Ригу. В настоящий момент находится в разобранном состоянии и до сих пор не восстановлена.

Начальный этап создания и установки

Идея памятника

Вскоре после окончания Отечественной войны рижский генерал-губернатор маркиз Филипо Паулуччи отдаёт распоряжение о создании памятника, который позволил бы увековечить победу в военной кампании против войск захватчика. В день двухлетней годовщины отступления армии Наполеона Бонапарта из Москвы в Риге на Замковой площади состоялась торжественная закладка фундаментального камня будущей колонны, которая должна будет олицетворять саму античную Победу. Историческое событие произошло 10 октября 1814 года; при закладке присутствовал Паулуччи с советниками и высокопоставленные лица Прибалтийского края. Церемония происходила при большом скоплении народа. Периодическое издание «Рижская газета» (на немецком языке Rigasche Zeitung) зафиксировало церемонию основания памятника:

Годовщина освобождения Москвы, как для России, так и для всей Европы, была днем празднования своего освобождения — сегодня нами отмечена с чувством любви к Отечеству. Рижское купечество решило выразить свою любовь и преданность благословенному монарху тем, чтобы соорудить достойный памятник, который напоминал бы нашему потомству о событиях 1812, 1813, и 1814 годов. Для этой «колонны» из гранита, увенчанной наверху металлической Богиней Победы, на Замковой площади был заложен камень. После торжественного православного богослужения выступил господин старший пастор Бергман с соответствующей речью, произнесенной с чувством. В свинцовый ящик был уложен памятный документ (на русском, немецком, латинском языках) и замурован в основание будущего памятника. Присутствовали высокопоставленные лица (идет перечень их), в том числе господин военный генерал-губернатор маркиз Паулуччи и генерал-фельдмаршал Барклай-де-Толли, который в отдельности замуровал один камень. Множество зрителей окружило площадь, впереди офицерский корпус, затем служащие государственных и городских учреждений. Стояла также группа раненных ветеранов, недавно прибывших из Франции. Внимание и благодарность этим отважным выразилась тем, что им был преподнесен подарок в размере 3500 рублей. С благодарным чувством смогут эти спасители Москвы, с гордостью в будущем взглянуть на сооруженную «Колонну чести», которая напомнит потомству об их геройских поступках во имя спасения, спокойствия и благоденствия России.

Спасение

Для того, чтобы колонна могла устойчиво располагаться на отведенном для неё месте, необходимо было выполнить ряд укрепляющих работ, так как под колонной некогда проходил рижский ров, там же пролегала полоса фортификационных укреплений, поэтому земля под колонной нуждалась в основательном укреплении, чтобы памятник неожиданно не рухнул через некоторое время после инаугурации. Большинство финансовых обязательств по обеспечению заказа на установку памятника победе взял на себя богатый придворный из Санкт-Петербурга по фамилии Ролл. Именно он обеспечивал изготовителей материалом для «наполнения» колонны те 2 года, в которые велось строительство. Когда колонна была готова, её погрузили на судно и отправили в Ригу, однако корабль с драгоценным и дорогостоящим грузом потерпел крушение у берегов острова Эзель, как раз возле курортного города Аренсбург. Обязанности по подъёму утонувшей колонны со дна Балтийского моря взял на себя старший лейтенант фон Рейнике, который руководил подъёмом памятника на берег Даугавы с использованием больших лебёдок. Все прошло успешно, колонна пережила «воду» и подоспела в город как раз к процессу инаугурации памятника, которому суждено было стать символом величия и несокрушимости на целый век вперёд.

Создатели колонны и её параметры

Архитектор колонны: предположительно Джакомо Кваренги;

Автор скульптурного изображения Ники: Орловский, Борис Иванович;

Непосредственный «исполнитель» скульптуры из бронзы: мастер-литейщик Екимов;

Создатель колонны из гранита: Суханов К. С.;

Руководитель строительных работ по установлению колонны перед Рижским замком: Готфрид, Иоганн Даниэль;

Общая высота: 15,83 метра

Церемония открытия

Для открытия Колонны победы был выбран наиболее торжественный момент: 15 сентября 1817 года — это день коронации российского императора Александра Первого. К тому же ровно за 6 дней до инаугурации состоялась церемония освящения ещё одного примечательного элемента городского пространства — триумфальных Aлександровских ворот, так что можно было говорить о череде памятных мероприятий, связанных с годовщиной победы над войском Наполеона. Войсковые части были своевременно размещены вокруг Замковой площади в четыре ряда, поскольку перед властями города стояла важная задача сдержать натиск народных масс. Сперва при огромном скоплении народа состоялось православное богослужение, затем раздался грохот пушечных выстрелов, и величественная колонна, представлявшая собой своего рода уменьшенный вариант петербургского Александрийского столпа, предстал перед глазами изумлённой публики. Церемония довольно подробно описана в «Рижской газете», цитата из которой уже была приведена выше.

Колонна стяжала беспрецедентную популярность среди иностранных туристов середины XIX столетия, на неё специально приезжали посмотреть со всех сторон света. Почтовые и поздравительные открытки с её изображением получили хождение по территории многих европейских государств. Можно без преувеличения сказать, что на какое-то время (а то и на все 98 лет, что судьба отвела Колонне возвышаться посреди площади) Колонна сделалась настолько узнаваемой, что превратилась во всеевропейски признанную эмблему Риги.

Эвакуация

В 1915 году было принято решение об эвакуации промышленных и культурных объектов из Риги вглубь России подальше от линии фронта, смещавшейся с угрожающей скоростью. Кайзеровская армия подходила к губернской столице, а начальство Северо-Западного армейского округа и дирекция гражданского департамента не желали оставлять врагу что-либо, представляющее собой промышленную или культурную ценность. Тогда-то началась печально известная эвакуация памятников из города. Был вывезен, например, пять лет назад (в 1910 году) открытый в присутствии Николая II и Джорджа Армитстеда на территории, прилегающей к рижскому Александровскому бульвару конный памятник российскому императору Петру Первому. Та же участь коснулась и Колонны, к тому времени — одного из символов Риги. При этом известно, что для удобства проведения эвакуации достопримечательности Колонну пришлось разобрать на части. Отдельно пришлось транспортировать бронзовую Нику, ограду памятника, бронзовые доски с надписями-посвящениями. Сама гранитная колонна продолжила сиротливо возвышаться посреди Замковой площади, лишившись своего коронного украшения, бесследно пропавшего в неспокойные годы войн и революций.

Современный рижский историк Игорь Гусев высказывает предположение, что бронзовые и медные фрагменты Памятника победе в своём «расчленённом» виде были оставлены на одном из интендантских складов Москвы, проводя обоснованную параллель с судьбой памятника Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли, авторство которого принадлежит Вильгельму Вандшнейдеру, которому также «посчастливилось» попасть на один из интендантских складов Москвы (согласно сведениям, озвученным в газете «Рижские вести» за 1915 год). Тем не менее, доподлинно установить местонахождение знаменитой Ники в военный период практически не представляется возможным. Однако после Октябрьской революции, согласно информации, обнаруженной Гусевым, интендантские склады уже начали служить гаражами для сотрудников НКВД, а следов бронзовой богини Победы обнаружить не удалось — скорее всего, неотъемлемая составляющая памятника была беспощадно переплавлена.

Дальнейшая история

До 1936 года «туловище» памятника неким безмолвным анахронизмом торчало перед Рижским замком, пока его функциональной направленностью не обеспокоился государственный президент Латвии Карлис Ульманис, после государственного переворота 15 мая 1934 года с помощью милитаристской верхушки и представителей «сословия» айзсаргов присвоившего себе диктаторские полномочия. Подоспело время, когда Ульманис, нелюбовь которого к «великодержавно-имперским» достопримечательностям, относящимся к прошлым эпохам, была широко известна, дал красноречивые рекомендации городскому департаменту архитектуры убрать с глаз долой «русский памятник». Памятник (точнее, оставшееся от него гранитное туловище) послушно распиливают на несколько частей и увозят в сад Виестура (во времена вхождения Риги в состав Российской империи был известен как Петровский парк). Там Колонне суждено было пролежать ни много ни мало до конца 80-х годов прошлого века.

Попытка возрождения

Только лишь в середине 1989 года во время заседания Рижского Горисполкома было принято историческое решение о восстановлении Колонны победы. Однако сразу же после окончания сессии исполнительного комитета её участники столкнулись с непредвиденной проблемой — Колонне элементарно не хватало места. Дело в том, что никому в голову не могла прийти крамольная мысль о «свержении» памятника Петру Ивановичу Стучке (он был открыт в 1962 году, скульптором является народный художник Латвийской ССР Эмиль Мелдарис), занявшему место Колонны победы на Замковой площади. Таким образом, для того, чтобы окончательно прийти к общему знаменателю и решить эту, мягко говоря, затянувшуюся проблему, понадобилось ещё одно заседание Горисполкома. На этот раз депутаты договорились об установке Колонны на площади Екаба, примыкающей к зданию рижского Арсенала. Решение членов исполнительного комитета повлекло за собой интенсивные работы по переустройству площади. Она была благоустроена, были высажены элегантные газоны, посередине была разбита каменная площадка, казалось бы, осталось только перенести Колонну на отобранное для неё тихое и спокойное место. В середине октября — начале ноября 1990 года заново скреплённую Колонну перевозят из сада Виестура (в советское время поменявший название на Парк праздников песен и танцев) и уже готовят для окончательного водружения, однако на заключительном этапе возрождения Колонны и её возвращения в центр Риги в приличном статусе произошли непредвиденные события, которые повлияли на дальнейшую судьбу гранитного символа Победы.

Срыв установки

В 1990—1991 годы на площади Екаба состоялась демонстрация актёров Латвийского национального театра, сопротивлявшихся установке Памятника на площади, находящейся практически вблизи здания театра (строилось в начале XX века на пересечении Николаевского и Пушкинского бульваров для нужд Второго городского русского театра архитектором Августом Рейнгольдом по самому современному проекту). Актёров вывел на роковую для Колонны манифестацию одиозный деятель национального движения за отделение от СССР (так называемая Третья Атмода) руководитель ДННЛ Юрис Добелис, который ныне, являясь бессменным депутатом Сейма ЛР, стяжал печальную вселатвийскую известность своей нарочито русофобской риторикой. Сам парламентарий-ястреб, до сих пор не сходящий со своей националистической стези, тогда сформулировал своё отношение к прославленному памятнику следующим образом: «Этот памятник никак не связан с историей Латвии и Риги, но — с царской Россией. Латыши не участвовали в войне с Наполеоном. Ну, может, и участвовал кто-то, но не вся нация. Я против установки памятника в столице». Понятно, что в данном высказывании присутствует выпуклый элемент противоречия исторической действительности, поскольку известно, что Мартиньш Слава (и его 60 напарников), глава латышского цеха грузчиков и перевозчиков организовал активнейшее сопротивление наступавшей на Ригу армии Жана-Этьена Макдональда, за что получил почётную отдельную грамоту «За преданную службу и патриотизм» из рук начальника артиллерийского корпуса генерала Третьякова. К тому же известно о латышском антинаполеоновском ополчении Курляндии и Лифляндии, принявшем широкий размах.

Восстановление памятника

Вопрос восстановления одного из уникальнейших памятников Латвии обсуждается уже последние 20 лет. И хотя прогресса пока нет и памятник остается в разобраном виде, восстановление памятника представляется лишь вопросом времени, когда обще-Европейские ценности преобладают над националистическими.

После злополучного пикета, на котором участники, представители национальной творческой интеллигенции, беспрестанно выкрикивали, что они лучше поставят здесь памятник какому-нибудь латышскому актёру, Колонну конвоируют на территорию, принадлежащую Рижскому комбинату благоустройства (в непосредственной близости от городского крематория в районе между Саркандаугавой и Межапарком), на котором она хранится по сей день, находясь в плачевном состоянии. Она исписана застарелыми граффити и описана бродячими собаками.

В 2008 году рижский поэт Сергей Журавлёв, будучи депутатом Рижской думы, 20 ноября подал предложение о приведении в порядок и восстановлении Колонны победы, которое было поддержано большинством членов городского совета по памятникам. В этот день председатель государственной комиссии по памятникам Эйжен Упманис изъявил согласие с высказанной идеей о восстановлении, высказав аргументы в пользу этого решения. Первый аргумент, прозвучавший из его уст: Колонна победы является старейшим рижским памятником. Второй аргумент: Колонна в честь победы в Отечественную войну 1812 года является творением прославленного мастера Джакомо Кваренги. Третий довод, прозвучавший на собрании: Колонна является памятником государственного значения. Он также предложил три более-менее компромиссных решения по установке исторического памятника. Первый: вернуть его на территорию Замковой площади, которая пустует в настоящее время (где она находилась изначально). Второй: разместить его на небольшом сквере Екаба, находящимся возле Арсенала (где её хотели установить в 1990 году). Третий вариант: периферийный по сравнению с двумя предыдущими местами сад Виестура (где она пролежала в безвестности более 50 лет). Возможны и другие варианты, например сквер напротив концертного зала Ave Sol (бывший плац напротив бывшей гарнизонной церкви Петра и Павла, позднее Рижского православного кафедрального собора, в Рижской Цитадели), улица Цитаделес (ранее улица Петропавловская). В то же время на данный момент сложно однозначно утверждать, состоится ли восстановление Колонны, так как Рижская дума беспрестанно жалуется на отсутствие финансовых средств для этих целей. К тому же до прихода к власти коалиции нового созыва (с 1 июня 2009 года после выборов в муниципальные органы власти) можно было не без основания опасаться резкой реакции со стороны национально озабоченных депутатов, традиционно позиционирующих себя как рьяных защитников концепции национальной монополии, которая распространяется в том числе и на культурную сферу. Таким образом, можно утверждать, что политические деятели современной ЛР относятся к ряду памятников, посвящённых отдельным личностям и событиям, относящимся к периоду вхождения Риги в состав Российской империи (памятник М. Б. Барклаю-де-Толли, памятник Петру Первому, Колонна победы), как к следам этнополитического влияния русскоязычного населения Латвии, а не как к объективным культурно-историческим реалиям, что систематически влечёт за собой неприкрыто предвзятое отношение со стороны националистически настроенных политиков.

Следует констатировать, что вопрос о восстановлении Колонны победы для правящей коалиции Рижской думы нового созыва, в которой председательствует первый в истории второй независимой Латвии русскоязычный мэр Риги Нил Ушаков, также является вопросом далеко не первостепенной важности. Поэтому очень важной остается позиция и активность латвийской общественности (политиков, предпринимателей, журналистов и простых горожан) в отстаивании необходимости восстановления памятника и в сборе необходимых средств.

Литература

• [esinstitute.org/files/pribaltiyskie_russkie.pdf Прибалтийские русские: история в памятниках культуры]. Рига: Институт европейских исследований, 2010. Ред. А. В. Гапоненко, 736 с. ISBN 978-9934-8113-2-6 — стр. 77-80
• Рига: Энциклопедия = Enciklopēdija «Rīga» / Гл. ред. П. П. Еран. — 1-е изд.. — Рига: Главная редакция энциклопедий, 1989. — С. 375. — 60 000 экз. — ISBN 5-89960-002-0.
• [www.russkije.lv/ru/lib/read/the-victory-column.html Колонна Победы в Риге]

Отрывок, характеризующий Колонна победы (Рига)

Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.