Комаровский, Владимир Алексеевич

Владимир Алексеевич Комаровский
Автопортрет.
Дата рождения:	8 (20) октября 1883(1883-10-20)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	5 ноября 1937(1937-11-05) (54 года)
Место смерти:	Москва, Бутовский полигон
Гражданство:	Российская империя Российская империя→СССР СССР
Работы на Викискладе

Граф Влади́мир Алексе́евич Комаро́вский (8 [20] октября 1883, Санкт-Петербург, Российская империя — 5 ноября 1937, Москва, Бутовский полигон, СССР) — русский иконописец, реставратор.

Биография

Происходил из дворянского рода Комаровских: отец его, действительный статский совет­ник Алексей Егорович Комаровский (1841—1897) был шталмейстером Императорского двора, хранителем московской Оружейной палаты. Его старший брат, Василий Алексеевич Комаровский — известный русский поэт «Серебряного века». Мать, Александра Васильевна (урождённая Безобразова), страдала тяжёлой формой эпилепсии (последние 20 лет жизни, до самой своей смерти в 1904 году она провела в психиатрической лечебнице). После смерти отца опекуном трёх сыновей, Василия, Юрия и Владимира, стал их дед — Василий Григорьевич Безобразов.

Владимир Комаровский сначала учился в московском лицее цесаревича Николая, затем окончил Ялтинскую гимназию. До 4-го курса учился на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, откуда перевёлся в Академию художеств, но вскоре покинул её и отправился вместе с двоюродным братом Юрием Александровичем Олсуфьевым за границу, где изучал искусство раннего Средневековья.

В 1905 году В. А. Комаровский участвовал с орнаментальными работами на выставке «Нового общества художников» («НОХ»). В 1909 году Комаровский занимался в парижской мастерской Жульена и Колоросси, а также под руководством В. А. Серова, который в эти годы там жил. Вернувшись в Санкт-Петербург в начале 1910 года, В. А. Комаровский выставил свои работы на 7-й выставке НОХ, и они были замечены критикой.

В 1910 году в Русском музее в Петербурге был открыт Отдел древнерусского искусства. У истоков реставрации древнерусских икон стоял П. И. Нерадовский, друг Владимира Комаровского. Это было время открытия древнерусской иконописи: иконы, очищенные от позднейших ремесленных записей, поражали своей первозданной красотой и производили, по словам П. И. Нерадовского, «потрясающее впечатление». Благодаря Нерадовскому Комаровский стал работать с иконами в музее: делал копии со старинных образцов, изучал технологию иконописи.

В 1911 году известный в то время художник Д. С. Стеллецкий пригласил Комаровского для совместной работы над иконостасом храма в имении графа А. О. Медема — на хуторе Александрия, неподалеку от Хвалынска, на Волге. Для написания икон Комаровский пригласил Стеллецкого в имение деда — усадьбу Ракша, где на 2-м этаже левого флигеля была устроена мастерская (на 1-м этаже Комаровский жил вместе с женой, Варварой Фёдоровной Самариной, внучкой Николая Петровича Трубецкого, на которой женился в 1912 году). При создании икон Стеллецкий, как более опытный, обозначал на иконной доске «прориси», а Комаровский писал по намеченному красками. Художникам помогал юный А. Д. Корин.

Иконостас был закончен в 1913 году, но ещё во время работы над ним Ю. А. Олсуфьев предложил новую работу — над иконостасом для строящегося мемориального храма во имя прп. Сергия Радонежского на Куликовом поле. Этот иконостас художники выполнили к весне 1914 года.

Летом 1914 года Комаровские уехали в Москву, где в сентябре родился их первенец — Алексей.

В начале 1915 года Комаровские выехали в Тифлис, где Кавказское отделение Всероссийского земского союза по организации лазаретов для раненых возглавлял Ю. А. Олсуфьев. Здесь он работал вместе с двоюродным братом С. П. Мансуровым. Летом 1915 года, живя в Мцхете, Олсуфьевы восстановили небольшую древнюю церковь в русском Ольгином монастыре. Эскиз каменного иконостаса сделала жена Олсуфьева — Софья Владимировна; две большие иконы для церкви — Спасителя и Божией Матери — написал В. А. Комаровский. В 1916 году у Комаровских родилась дочь, Антонина.

Летом 1917 года семья Комаровских поселилась в подмосковной усадьбе жены — имении Измалково. Для деревянной часовни находившейся вблизи имения, на деревенском кладбище, Комаровский написал икону Донской Богоматери. В одном из флигелей бывшей усадьбы была размещена сельская школа, в которой Комаровский работал учителем рисования. Кроме того, он расписывал деревянные изделия для Кустарного музея в Москве и занимался сельским хозяйством. В 1922 году был арестован в доме графа В. А. Михалкова (отца известного поэта С. В. Михалкова), у которого находился в гостях. «За недостаточностью улик» был через 2 месяца освобождён.

В 1923 году в измалковском имении была организована детская колония. Комаровских, оставшихся без крова, приютил Ю. А. Олсуфьев, который сразу после Февральской революции вместе с женой и сыном бежал из своего имения и по благословению своего духовника, оптинского старца Анатолия (Потапова), поселился в Сергиевом Посаде, купив двухэтажный дом вблизи Лавры на Валовой улице — с большим садом, в конце которого помещался заросший пруд, баней и каменными хозяйственными постройками. в этом году родилась вторая дочь, Софья. Комаровский стал работать в Комиссии по охране памятников искусства и старины Свято-Троицкой Сергиевой лавры, позднее — в музее: для художественного музея делал акварельные копии старинных миниатюр, тканей, вышивок — памятников древнего шитья XV века; для архитектурного отдела писал музея виды Лавры. Продолжал, по заказам знакомых, писать иконы. Сделал ряд портретов маслом, в том числе портрет Ю. А. Олсуфьева и два портрета Павла Флоренского, который в одном из писем писал: «Это большой художник, с каждым шагом делающий шаг вперед». В начале 1925 года В. А. Комаровский вновь был арестован — в селе Карабаново. Ему предъявили обвинение: «принадлежность к монархической группировке бывшей аристократии». Три года он отбывал ссылку в Ишиме. Продолжал писать картины — темперой на фанере. Им был написан ряд картин «в иконописном стиле»; в 1927 году он переслал несколько своих работ в Сергиев Посад, в том числе автопортрет и второй портрет Олсуфьева — оба, на красном фоне. В одном из писем жене он написал: «Между прочим, красный фон на портрете Ю[рия Олсуфьева], конечно, случаен по отношению к Ю[рию], но он не случаен для меня…»

После ссылки, в 1928 году, Комаровский с семьёй поселился вблизи Измалково у знакомых крестьян — сначала в селе Федосьино, потом в деревне Рассказовке. Вскоре у Комаровских родился четвёртый ребёнок — Фёдор. В конце года Комаровский был привлечён священником Александром Андреевым к ремонтно-реставрационным работам в храме Софии в Средних Садовниках. В это же время в церкви села Ахтырка им была написана ещё одна икона Донской Богоматери.

В 1929 году и в 1930 году его снова, на короткое время, арестовывали. В 1931 году семья Комаровских переехала в Жаворонки, где они поселились в одном доме с семьей Оболенских. В этот период, до очередного ареста в 1934 году Комаровский выполнил по эскизам Е. Е. Лансере роспись плафона ресторана на Казанском вокзале; сделал панораму Москвы для Геологического музея, серию декоративных панно для детского санатория «Ярополец», картины «Сказки Пушкина» для павильона в Измайловском парке, эскизы росписи для актового зала Московского государственного университета на Моховой. В это же время, в 1933 году был арестован «за антисоветскую агитацию» 18-летний сын В. А. Комаровского Алексей и был осуждён на три года концлагерей. 16 января 1934 года был арестован и сам Владимир Алексеевич (за «принадлежность к церковно-монархической контрреволюционной организации, отказ доносительства на князя М. Ф. Оболенского»); через 2 месяца тюремного заключения был освобождён.

В августе 1937 года был арестован с обвинением: «контрреволюционная деятельность, принадлежность к ИПЦ» и приговорён к расстрелу. Проходившие с ним по одному делу (П-63970) священник Владимир Амбарцумов и С. М. Ильин, также были приговорены к расстрелу. В это время старший сын Комаровского был в ГУЛАГе, жена полностью парализована (поражение спинного мозга), а младшим детям было 21, 14 и 8 лет. 5 ноября 1937 года В. А. Комаровский был расстрелян на Бутовском полигоне

В. А. Комаровский был также одним из основателей общества «Русская икона» и членом редакционного совета сборника того же названия.

Источники

• Комаровская А. В. В. А. Комаровский // Хоругвь. Сборник статей. — М.: Изд. Храма Спаса Нерукотворного Образа в Андрониковском монастыре. — 1993. — Вып. 1. — С. 39—55; О первых иконописных работах моего отца // Хоругвь. Сборник статей. — М.: Изд. Храма Спаса Нерукотворного Образа в Андрониковском монастыре. — 1996. — Вып. 3.
• Зеленская Г. М. Художник Владимир Комаровский // Даниловский благовестник. — 1992. — № 4. — С. 73—84.

Ссылки

• [kuz1.pstbi.ccas.ru/bin/db.exe/no_dbpath/docum/ans/nm/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6Xbu8femUs8uWsOeceG00eu0Ye8mcs00*euKesOKZceXb** Досье]
• [marina-klimkova.livejournal.com/11490.html Птица сизоворонка. Из истории усадьбы Ракши]
• [archive.martyr.ru/content/view/11/18/ Художники и Бутовский полигон ]
• [ohrangos.ru/komarovskiy.html Владимир Комаровский. Судьба иконописца.]

Отрывок, характеризующий Комаровский, Владимир Алексеевич

– Я это знаю, и я это докажу, – сказал Ростов.
– Я…
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
– Граф!… не губите молодого человека… вот эти несчастные деньги, возьмите их… – Он бросил их на стол. – У меня отец старик, мать!…
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. – Боже мой, – сказал он со слезами на глазах, – как вы могли это сделать?
– Граф, – сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
– Не трогайте меня, – проговорил Ростов, отстраняясь. – Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. – Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.


Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.