Комбат (фотография)

младший политрук А. Г. Ерёменко

Макс Альперт

Комбат. 1942

К:Фотографии 1942 года

«Комба́т» — знаменитая фотография времён Великой Отечественной войны, сделанная советским фотографом Максом Альпертом. На фотографии изображён командир, поднимающий солдат в атаку с пистолетом ТТ в руке, за несколько секунд до гибели. «Комбат» — одно из самых ярких и выразительных фото времен Великой Отечественной войны. Длительное время, несмотря на то, что снимок был знаменит и популярен, были известны только история его создания и название, данное ему фотографом. Личность изображённого на ней человека долгое время оставалась неизвестной.

Авторская история снимка

На сегодняшний день существуют несколько авторских версий создания снимка, которые можно разделить на две группы – собственно авторские, и те которые от имени Макса Альперта распространяли авторы различных публикаций. К первой группе относится рассказ из автобиографической книги, датированный 1962 г. «Дело было так. В штабе полка мне указали батальон, впервые присланный на передовые позиции. Ему предстояло на следующий день выбить немцев с захваченной ими накануне высоты. Я отправился к окопам, в которых расположился батальон. Разыскал командира батальона, назвал ему себя. Он оказался простым, общительным человеком, служившим до войны в конторе какого-то завода. Солдаты, разговаривая вполголоса, сосредоточенно готовились к предстоящему выступлению, чистили и проверяли оружие, снаряжение, писали письма родным… Я получил согласие комбата неотлучно находиться в эти решающие минуты возле него. Как только был отдан приказ о выступлении, солдаты в полном боевом снаряжении вышли из окопа и залегли. Комбат вышел из блиндажа следом за ними. Повернувшись по направлению к бойцам, высоко над головой подняв револьвер, он в патриотическом порыве звал бойцов в наступление… В те считанные секунды, когда комбат приказывал бойцам действовать, я наблюдал за ним через видоискатель «Лейки», оставаясь в блиндаже, у его входа. С той «нижней точки съемки» и сфотографировал комбата в момент его большого душевного напряжения». После того, как героем снимка был назван А. Г. Еременко, эта версия М. Альпертом была изменена и в 1971 г. в документальном фильме «Бессмертное мгновение (укр. Безсмертна мить)» Украинской студии хроникально-документальных фильмов он сказал следующее: «Будучи военным фотокорреспондентом ТАСС, находясь на Южном фронте, под Ворошиловградом, в батальоне, мне удалось сделать редкий снимок. А было дело так. Шел большой жаркий бой с фашистами. Офицер поднялся из окопа и призвал бойцов в бой. Под громким криком «Ура!» бойцы бросились в атаку и завязался горячий бой. В это время я сфотографировал командира, который призвал бойцов в атаку».

Вторая группа версий сформирована в семидесятых-восьмидесятых годах ХХ в. Впервые версию от имени фотографа опубликовал украинский журналист Александр Авраменко в 1970 г. Цитируем в переводе с украинского: «Этот снимок сделанный мною в 1942-1943 годах (точно не помню, но если дата важна – смогу уточнить) под Ворошиловградом. Воинская часть пришла из резерва. В то время мы не писали названий воинских частей. Однако самое неприятное в истории этого снимка то, что я не помню фамилию комбата, не записал её. Ошибка моя в том, что сфотографирован политрук, который был старшим в части, а я назвал его комбатом». В этой же публикации приводится текст письма, в котором М. Альперт сообщал И. А. Еременко, что именно его отец запечатлен на снимке: «Уважаемый Иван Алексеевич, рад сообщить Вам, что после консультаций с моими товарищами и специалистами мы пришли к выводу, что Комбат – Ваш отец». В следующей публикации А. Авраменко рассказал о попытке уточнить некоторые детали: «Разыскиваю московский телефон Альперта, рассказываю о своих сомнениях. Отвечает: – Да, фото сделано в 1941-м. Совсем недавно мне удалось уточнить: это было осенью. Наши войска отступали, снимок атаки не пошел в газету, а позже сменилась форма одежды». Подробности съемки от имени фотографа дважды рассказывал Николай Ночовный. Впервые он сделал это в 1974 г. Но максимально полная версия была напечатана позднее: «Случилось так, что я не успел записать фамилию офицера, — рассказывал Альперт журналистам. — Был сильный бой, ориентироваться приходилось с трудом. Помню, выбрал окопчик немного впереди линии обороны. Началась сильная бомбардировка. Потом артподготовка. Фашисты пошли в психическую атаку. И вдруг недалеко от меня поднялся во весь рост офицер, а за ним и бойцы. Я успел нажать спуск своей камеры, после чего осколок вражеского снаряда разбил телеобъектив. Думал, что кадр испортился. Когда проявил пленку, изображение на негативе вышло качественным. Почему назвал того офицера комбатом? Сразу же после того, как снял, по цепи пронеслось: «Комбата убили». Вот и подумал, что это он. Позже хотел узнать его фамилию, но меня срочно вызвали в штаб полка. Этот рассказ журналисты записали в свои блокноты в начале весны 1970 года». Существует еще не менее десятка пересказов версий от различных журналистов, однако они механически повторяют цитированное выше.

Такие значительные расхождения авторской версии говорят о том, что после признания комбатом А. Г. Еременко Макс Альперт был вынужден изменить самый первый вариант. Аутентичность различных журналистских пересказов авторской версии на сегодняшний момент не подтверждена.

Попытка установить личность

Автор получил множество писем от самых разных людей, узнавших в командире своего родственника. Как минимум один ветеран войны считал себя изображенным на этой фотографии.

В начале 1970-х годов журналистами «Комсомольской правды» и членами луганской областной молодежной организации «Молодогвардієць» (рус. «Молодогвардеец») была предпринята попытка установления личности запечатленного на знаменитом снимке человека. Им, как утверждается, оказался уроженец села Терсянка Вольнянского района Запорожской области Алексей Гордеевич Ерёменко, младший политрук одной из рот 220-го стрелкового полка 4-й стрелковой дивизии.

Вот что рассказывал о тех событиях бывший боец санвзвода 220-го полка, впоследствии майор-политработник Александр Матвеевич Макаров:

Фашисты исступленно бросались в атаку за атакой. Убитых и раненых было много. Наш сильно поредевший полк отбивал уже десятую или одиннадцатую атаку. Гитлеровцы лезли напролом к Ворошиловграду, до которого оставалось около тридцати километров. К концу дня был ранен командир роты старший лейтенант Петренко. После ожесточенной бомбёжки, при поддержке танков и артиллерии, фашисты пошли в очередную атаку. И тогда, поднявшись во весь рост, со словами: «За мной! За Родину! Вперед!», Ерёменко увлек за собой роту навстречу цепям гитлеровцев. Атака была отбита, но политрук погиб.

— Наука и жизнь, 11.1987, «Комбат»

Ветеран 285-й дивизии, подполковник запаса Василий Севастьянович Березубчак излагает эти события следующим образом:

Восемь месяцев наша дивизия стояла в обороне, прикрывая Ворошиловградское направление. Затем по приказу генерала Гречко передвинулась на новый рубеж, заняв оборону у села Хорошее. Здесь и разгорелся горячий бой, во время которого погиб политрук Еременко. Мне трудно поверить, что фотография сделана в другом месте, во время другого боя. Потому что убит был Еременко во время контратаки. Впрочем, в том бою корреспондента поблизости не было… А было это утром 12 июля. На нас обрушился шквальный артогонь. Первую атаку мы отбили. Но во время второй дрогнул правый фланг дивизии. Бойцы начали отходить. Мы были оглохшие, ослепшие, у многих текла из ушей кровь — полопали барабанные перепонки! Я получил приказ комдива восстановить положение, остановить солдат, ибо ситуация создалась критическая. Бегом бросился навстречу отступающим. И тут увидел Еременко. Он тоже бежал наперерез бойцам. «Стой! Стой!» — кричал он. Мы залегли. Собрали вокруг себя людей. Немного нас было, горстка. Но Еременко решил контратаковать, чтобы восстановить положение. Такое не забывается. Он поднялся во весь рост, закричал, бросился в атаку. Мы ворвались в траншеи, завязалась рукопашная. Дрались прикладами, штыками. Фашисты дрогнули, побежали. Вскоре в одной из траншей я увидел Ерёменко. Он медленно падал. Я побежал к нему и понял, что в помощи младший политрук уже не нуждается…

—

С другой стороны, по данным ЦАМО, политрук А. Г. Ерёменко числится пропавшим без вести в январе 1942 года, то есть, по документам, он погиб в самом начале года и при не вполне выясненных обстоятельствах. Однако утверждается, что вдова спустя 32 года, то есть примерно в то же время, когда проводился упомянутый поиск «Комсомольской правды», получила новое извещение с поправкой о геройской гибели мужа 12 июля.

Запорожское казачество и ряд патриотических организаций обратились к Президенту Украины Виктору Януковичу с просьбой присвоить звание «Герой Украины» (посмертно) младшему политруку Алексею Ерёменко.

По другой версии личности Комбата есть также упоминание о старшем лейтенанте Павле Фёдоровиче Петрове, учителе истории из Кировской области, который много лет прожил в Слободском. [1istochnik.ru/news/14318] В письме, которое пришло с Украины в одну из слободских школ, ветеран войны из Мариуполя Александр Иванович Кульченко спрашивал, в курсе ли жители Кировской области, что человек, изображенный на легендарном фото военных лет, их земляк. Не знал ничего о герое и фотокорреспондент Макс Альперт, поэтому подписал фото одним словом — «Комбат».

В военные и послевоенные годы считалось, что попавший в кадр политрук был убит уже в следующий момент. Тем временем преподаватель слободской средней школы №5 Виктор Елькин уверен, что «Комбатом» был именно Павел Петров. В процессе переписки и обмена документами, по словам исследователя, эта информация подтвердилась.

Выяснилось, уроженец деревни Мелеть Малмыжского района, Павел Фёдорович окончил лесной техникум, затем, отслужив три года, учился на историко-филологическом факультете Кировского пединститута. Поскольку учителей не хватало, после 2-го курса молодого историка направили в Слободской, в школу №6. Там он два года преподавал историю русского государства. Пока не началась война...

Покорённая высота

После обучения на спецкурсах Петров в звании старшего лейтенанта попал в Сталинград. Здесь шли бои за высоту 92-05, с которой просматривался и простреливался весь город. Все подступы к ней фашисты пресекали шквалом огня, склоны были усеяны телами погибших красноармейцев. Командование фронта поставило боевую задачу — овладеть неприступной высотой. 26 октября 1942 года вместе с бойцами на штурм пошёл и старший лейтенант Павел Петров.

– Ситуация становилась критической, – вспоминал спустя много лет на встрече с журналистами Павел Фёдорович. – Оставшиеся в живых бойцы обратились ко мне: «Товарищ политрук! Если вы поднимитесь в атаку, мы пойдём за вами!». Вот тогда я поднялся с пистолетом в руке и повёл за собой батальон. Мельком увидел бегущего военного с фотоаппаратом, но тогда подумал, что это наш ротный фотограф. Когда до вражеских дотов осталось 70-100 метров, атака опять захлебнулась — немцы начали бить прямой наводкой из противотанковых орудий. Тогда я во второй раз поднялся, держа пистолет в руке, и скомандовал: «За мной!» Видимо, в этот момент корреспондент Альпет и нажал на спусковую кнопку «Лейки». Бежали мы прямо на дот, и метрах в 20-25 от огневых точек фашистов меня ранило в ногу. Ползу и кричу: «Окружай высоту!». Но солдаты уже и без моей команды окончательно выбили немцев с высоты 92-05.

Фронтовые раны

После госпиталя Петрову предложили остаться служить в воинских частях Свердловской области, но он рвался обратно — на фронт. В составе 57-й армии он с боями прошёл через Бессарабию, Румынию и Венгрию. В одном из боестолкновений Павел Фёдорович был ранен из пулемёта в обе ноги. Дальше — долгое лечение, восстановление в санатории города Евпатория. Здесь старший лейтенант Петров познакомился с медсестрой Верой Михайловной Гончаровой, которая стала его спутницей на долгие годы совместной жизни...

После войны наш земляк вернулся в Слободской, продолжил обучение в пединституте, совмещая её с работой в школе, но фронтовые раны дали о себе знать... Сначала он лечился в Казани, затем, по совету врачей, сменил климат и в 1969 году переехал в украинский город Мариуполь. Сюда вскоре перевёз и всю семью.  2 марта 2005 года на 92-м году жизни перестало биться сердце легендарного воина Сталинградской битвы Павла Федоровича Петрова — «Комбата».

Дальнейшее использование образа

• Kombat slavyanoserdsk.JPG

  Мемориал «Памятник подвигу политработников». Славяносербский район Луганской области, Украина

• Commander Yeremenko 20130615 174837.jpg

  На Аллее боевой славы в Запорожье установлен барельеф «Комбат», созданный по мотивам фотографии.

• Часы Победа (1985).jpg

  Часы «Победа», выпущенные к 40-й годовщине Победы, 1985 год.

• 10 Rouble 2000-2.JPG

  Юбилейная монета номиналом в 10 рублей «55 лет Великой Победы», 2000 год.

• Возле трассы Луганск—Бахмут (так называемая Бахмутская дорога или Бахмутка) перед поворотом на Славяносербск 7 мая 1980 был установлен памятник комбату (политруку), который повторяет сюжет, изображенный на фотографии, хотя сам бой происходил южнее — в низине около села Хорошее. Авторы — скульптор М. Чумак, архитектор И.Шеховцев, Т.Довженко и В.Тищенко.

• На Аллее боевой славы в Запорожье установлен барельеф «Комбат», созданный по мотивам известной фотографии.
• Изображение политрука, основанное на данной фотографии, является эмблемой Донецкого высшего военно-политического училища инженерных войск и войск связи и других военно-политических училищ СССР.
• Изображение было использовано на почтовой марке Республики Конго в 1985 году, посвящённой 40-летию Дня Победы.
• В Челябинске изображение было использовано при создании металлического барельефа в память о победе в Великой Отечественной войне. Барельеф расположен на торце жилого девятиэтажного здания по адресу: улица Молодогвардейцев, дом 48; на пересечении ул. Молодогвардейцев и проспекта Победы. Во время строительства пристроя к зданию в конце 1990-х годов барельеф был демонтирован и на его месте установлен новый, несколько отличающийся внешне от установленного в 1970-х годах оригинала.
• Фотография комбата стала одним из символов Второй мировой войны не только на постсоветском пространстве: например, журнал «WWII History» в одном из номеров 2007 года использовал фотографию для оформления обложки.

Литература

• Шемета Л. [2000.net.ua/2000/aspekty/pamjat/41884 Кто же все-таки был легендарным комбатом?] // Еженедельник 2000. — 2008. — № 18 — 19.

Ссылки

• Е. Дриг. [vif2ne.ru/rkka/forum/0/archive/24/24549.htm Комментарий к фотографии «Политрук»]. www.rkka.ru. (18 мая 2006). Проверено 17 мая 2012. [www.webcitation.org/68FlsWiaW Архивировано из первоисточника 8 июня 2012].

Отрывок, характеризующий Комбат (фотография)

Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.