Комиссия Овермэна

Комиссия Овермэна — специальная подкомиссия комиссии по судебным делам Сената США, работавшая под председательством демократического сенатора от штата Северная Каролина Ли Слейтера Овермэна (Overman Lee Slater). Комиссия Овермэна стала предтечей «Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности», и получила от Сената Соединённых Штатов задание расследовать германскую, большевистскую и прочую «антиамериканскую деятельность», а также возможные последствия внедрения большевизма в США.

Работа комиссии

11 февраля — 10 марта 1919 года Комиссия Овермэна проводит слушания по большевизму, допросив более 20 свидетелей, две трети из которых стояли на резко антибольшевистских позициях, и требовали военного вторжения в Россию. В числе свидетелей имелись белоэмигранты и деятели революционного движения в России, в частности, Брешко-Брешковская Е. К., заявившая, что «Я писала вашему посольству в России, что, если бы вы оказали нам поддержку в виде пятидесяти тысяч хороших солдат вашей армии, большевики были бы свергнуты!». Также был допрошен полковник Реймонд Робинс (см. Американская миссия Красного Креста в России), рассказавший о попытках представителей США развернуть в России в 1917 году пропаганду с целью предотвратить её выход из войны («Мы предполагали захватить в свои руки бумажный рынок в России и уничтожить большевистскую прессу. На фронте печаталось очень много листков, которые мы хотели задушить, чтоб создать вместо них ряд газет для солдат и поставить на ноги несколько боевых печатных органов со здоровой идеологией»). Помимо революционного хаоса в Советской России, Комиссия рассмотрела также большевистские настроения среди американской интеллигенции, степень вовлечения евреев в революционное движение в России, и якобы «национализацию женщин».

Показания американских граждан — противников большевизма

Полицейский инспектор департамента полиции города Нью-Йорка Томас Тунни сообщил о политической деятельности Троцкого в Нью-Йорке (где он находился с 14 января по 26 марта 1917 года), в частности, о призывах сбросить «проклятое, гнилое, капиталистическое» правительство США. Также Тунни насчитал в Нью-Йорке до 50 тыс. чел., симпатизирующих идеям коммунизма, «главным образом — русские, испанцы и итальянцы, некоторое количество немцев», американцев среди них «очень мало». Фактически, Тунни связал «анархистские» настроения главным образом с недавними иммигрантами в США.

Член комиссии Овермэна, республиканский сенатор от штата Миннесота, американец норвежского происхождения Кнут Нельсон прокомментировал показания Тунни словами: «У вас там что, гнездо анархистов, в Нью-Йорке?», на что получил ответ свидетеля: «Да, сенатор; их там ещё много».

Служащий Министерства Торговли США, коммерческий атташе при посольстве США в России Уильям Чапин Хантингтон, находившийся в России с июня 1916 по 2 сентября 1918 года, сообщил Комиссии о массовом взятии заложников в ходе красного террора и закрытии оппозиционных газет, зачитал официальное постановление о введении «красного террора». Также, по его мнению, «вожди, я должен сказать, на примерно две трети — русские евреи, и примерно на одну шестую или более — других национальностей, как латыши или армяне. Потом грузины. И оставшееся число — славяне. <…> Но лучшие из евреев <…> не одобряют этого всего и никогда не одобряли, и они боятся последствий для своего народа».

Методистский пастор Джордж А. Симмонс, находившийся в России с осени 1907 по 6 октября 1918 года показал, что население Петрограда уменьшилось с довоенных 2 млн. 300 тыс. чел. до 600—800 тыс. чел., обвинил красногвардейцев и латышей в массовых изнасилованиях и грабежах. Он же заявил о большом, по его мнению, количестве евреев из нью-йоркского района Нижний Ист-Сайд среди «агитаторов» и «большевистских вождей», однако определил их, как «отступников», которые «оставили веру своих отцов и предков» («one who has given up the faith of his fathers or forefathers»), свидетельствовал, что они преследуют также и евреев-капиталистов. Также Симмонс подчеркнул, что «добропорядочные евреи — американские граждане» не имеют никакого отношения к событиям в России, и особо выделил, что речь идёт именно о «отступниках» («apostate»), которые, вдобавок, состоят из недавних иммигрантов, «не настоящие американцы», и говорят «на ломаном английском».

М-р Симонс: С сожалением я должен сказать, что средний русский священник никогда не пользовался уважением или даже любовью широких масс. Было некоторое чувство против них. …Большевики обнаружили, что могут воспользоваться этой предубежденностью русских людей и сделать её орудием против Русской Православной церкви, которую большевики подозревали в монархических чувствах. Большевики все время нападали на православную церковь. Она была для них реакционным институтом.

• Lee salter overman.jpg

  Председатель Комиссии, демократический сенатор от штата Северная Каролина Ли Слейтер Овермэн

• Josiah Oliver Wolcott.jpg

  Член Комиссии, демократический сенатор от штата Делавэр Джозия Оливер Уолкотт

• Knute Nelson portrait 1895.jpg

  Член Комиссии, республиканский сенатор от штата Миннесота, американец норвежского происхождения Кнут Нельсон

• WilliamHKing.jpg

  Член Комиссии, демократический сенатор от штата Юта, мормон Вильям Генри Кинг

Также Симмонс обвинил «Ленина и Троцкого» в получении финансирования от германского правительства, и сообщил фантастические сведения, что «правительство» Северной области («Северной коммуны»), в которую входил также и Петроград, якобы состояло из 338 человек, из которых 265 являются евреями из Нижнего Ист-Сайда, а один — негром, «называющим себя профессор Гордон». Выступавший позднее свидетель Р. Б. Деннис дал примерно те же показания, так же сообщив, что никто из этих евреев не был натурализован в «этой стране» (США), то есть все они являлись в Америке недавними иммигрантами.

Член Комиссии Овермэна, демократический сенатор от штата Юта Вильям Кинг, задал свидетелю вопрос о составе Красной армии, на что свидетель описал её, как имеющую «ядро» из латышей, китайцев и немецких военнопленных. «Самым жестоким элементом» революций 1905 и 1917 годов свидетель назвал латышей (в действительности формирование латышских стрелковых частей началось лишь в 1915 году, и в революции 1905 года они участвовать не могли). Помимо прочих показаний, свидетель описал петроградский «классовый паёк» из четырёх категорий. Сам он был приписан к третьей категории, и получал одну восьмую фунта хлеба в месяц, несмотря на то, что занимался благотворительностью и, по его словам, пытался «доставить продовольствие в Россию». На вопрос сенатора Кинга «То есть современное большевистское правительство — это просто диктатура, управляемая Лениным и Троцким?» свидетель ответил утвердительно.

Кроме того, свидетель показал, что, по его мнению, переход латышских национальных частей на сторону большевиков был обеспечен лично Троцким, который их «усердно охаживал в течение месяцев», назначил им дополнительный паёк и, по утверждению свидетеля, сообщил о том, что будет закрывать глаза на грабежи и изнасилования, которые в будущем могут устроить латыши.

Сотрудник миссии YMCA, доктор Р. Б. Деннис, находившийся в России с 1 ноября 1917 года по 2 сентября 1918 г. сообщил о занятии красноармейцами Ростова, расстрелах белогвардейцев и о надписях на красноармеских броневиках «Смерть богатым».

Сенатор Уолкотт: И эти большие митинги, на которых вы присутствовали, на которых зал был переполнен — эти митинги сочувствовали высказывавшимся идеям, или это были в основном просто любопытствовавшие?
М-р Деннис: Было некоторое количество наблюдателей, как я, было немало правительственных наблюдателей. Но с первым упоминанием Ленина и Троцкого толпа поднялась и аплодировала пять минут. На стене у них был вывешен список советских республик мира. Этот список был несколько преждевременным, я думаю. Но он там висел. Он начинался Россией, Германией, Норвегией, Швецией и потом тянулся, а в конце стоял вопрос «Кто следующий?». И каждый оратор, не открытыми словами, но намеками говорил, что следующей будет Америка. И каждый раз это вызывало аплодисменты.

Торговый представитель министерства торговли США Роджер Е. Симмонс, проживавший в России с июля 1917 по ноябрь 1918 сообщил о том, что Красная армия была организована для борьбы с вооружённым сопротивлением внутри России, а её ядром стали, по его мнению, латыши, китайцы и немецкие военнопленные. Сам Роджер Симмонс арестовывался ВЧК, где ему пришлось спать в камере на цементном полу, и свидетельствовал о расстреле нескольких своих сокамерников, адвоката еврея Виленкина и неизвестного «молодого князя», по всей видимости — в качестве заложников по «красному террору». Вместе с тем свидетель заявил, что во главе ВЧК стоял латыш Петерс (на самом деле Петерс был зампредом ВЧК, был председателем только летом 1918 года, когда Дзержинский был временно отстранён из-за подозрений в причастности к левоэсеровскому мятежу в Москве).

Другой случай, который я могу вам рассказать в этой связи, и о котором, я считаю, вы должны знать, таков: Если вы помните, я сказал, что когда Эйдук приказал взять меня под стражу, вошло двое кронштадтских матросов. Они сказали Эйдуку: «У нас поезд из 400 матросов, которые отправляются на беломорский фронт, но мы отказываемся ехать дальше, пока вы не дадите нам больше хлеба. Мы получаем только фунт с четвертью (500 г.) в день». Эйдук взъярился и сказал им убираться вон. Они ответили в том же духе, а потом посоветовали ему съездить в Кронштадт — поучиться как снабжать войска и как быть хорошим комиссаром. Это так разъярило Эйдука, что он приказал своим охранникам: «Чтобы через 20 минут эти двое были в могиле». И конвоиры, которые везли меня потом в Москву, сказали, что через 20 минут эти люди были в могиле. Но через три четверти часа матросы в поезде всё узнали, вышли из поезда и превратили вагон, который был кабинетом Эйдука — вагон Эйдука, а не Кедрова — в решето. Он выглядел как оловянная банка, в которую выстрелили несколько сот раз. Чтобы подавить бунт, из Вологды привезли латышских стрелков, которые в конце концов заставили матросов уехать. Латыши ходили взад и вперед под окнами нашего тюремного вагона. Латышами командовали два человека, которые были немцами — в этом мы все трое согласились; если припомните, кроме меня и секретаря был ещё англичанин. У немцев были другие лица.

Кроме того, по мнению свидетеля, пропаганда большевиков «блестела, как золото», и захватила своим энтузиазмом многих среди населения России, по крайней мере, в «первые 8-10 недель». Однако затем, как утверждал свидетель, «Действительность оказывалась не в соответствии с теорией. Большевики говорили о своих идеалах, но не действовали в соответствии с провозглашаемыми идеалами».

Помощник бухгалтера банка National City Bank Уильям У. Уэлш, находившийся в России с октября 1916 по 1 сентября 1918 года, показал, что сам был свидетелем охоты большевиков за евреем-капиталистом, и слышал об охоте за ещё одним, который смог собрать выкуп только в 60 тыс. руб. вместо требуемых 100 тыс., и был убит. Также Уэлш скептически описал последствия введения большевиками «рабочего контроля» в 1917 году: рабочие комитеты смогли управлять заводами, по словам свидетеля, один-два месяца, но не смогли организовать снабжение и сбыт продукции, после чего все заводы закрылись, а сами рабочие «ушли в деревню».

Анонимный свидетель (вместо имени в протоколах прочерк) из Нью-Йорка покинул Россию 28 января 1918 года, на следующий день после того, как американское посольство было эвакуировано из Петрограда. В мае 1917 года все его 50 петроградских служащих забастовали и выдвинули «неприёмлемые» требования, так что он был вынужден перевести свой бизнес в Москву, где революционные настроения были не такие сильные.

Свидетель сообщил о национализации банков под предлогом финансирования ими сил Корнилова и Каледина «в южной части России»; ему самому официально было разрешено вывезти в Финляндию только 500 рублей на человека (вместе с женой и сестрой 1500). Валюта быстро обесценивалась вследствие массового печатания большевиками денег, по его заявлению деньги печатались даже без дат, номеров, и без печатей. Также свидетель показал, что, по его сведениям, царский золотой запас был эвакуирован на Волгу ещё в 1914 году, в первые дни войны.

Свидетель заявил, что неоднократно лично видел, как красногвардейцы борются с мародёрством разложившихся солдат, грабивших винные лавки. Он описал Красную Гвардию, как «вполне серьёзную силу», которая, однако, состояла из заводской молодёжи, никогда не проходившей военной подготовки. Непосредственно после Октябрьской революции, по его заявлению, обстановка в Петрограде даже успокоилась по сравнению с несколькими последними неделями перед ней. В городе находилось, по его словам, до 400 тыс. солдат и матросов, полностью вышедших из под всякого контроля. К 1 января 1918 года обстановка в Петрограде снова ухудшилась, и жить там стало «невозможно». Реальностью стали массовые грабежи, конфискации частных автомобилей и «секвестирование» частных домов.

В целом он описал Петроград в ноябре 1917 года, как находившийся под сильным германским влиянием. После бегства в Финляндию он обнаружил, что там также идёт гражданская война, и ситуация в Гельсингфорсе (Хельсинки) даже ещё хуже, чем в Петрограде.

В ответ на показания Симмонса комиссия получила протест президента Американского еврейского комитета Луи Маршалла. Он заявлял, что пресса изображает из нью-йоркского района Нижний Ист-Сайд «пугало», тогда как его жители на самом деле, по его мнению, законопослушные граждане, которые чтят обязанности гражданина, платят налоги и «понимают дух Америки». В своём заявлении газете Нью-Йорк Таймс он также заявил, что евреи представлены среди политических противников большевизма — «социал-демократов» (видимо, имелись в виду меньшевики) и кадетов, а еврейскую партию Бунд большевики прямо пытаются уничтожить. По его заявлению, евреи чтят «закон и порядок», которые большевики «разрушают», а в центре мира еврея стоит дом и семья, тогда как большевики «отвергают брак и подрывают мораль».

Другой представитель еврейских организаций, Симон Вольф, заявил, что его не удивляют попытки сделать из еврейства козла отпущения «за любое движение».

Журналист Герман Бернштейн, три раза посещавший Россию в 1917—1918 годах, заявил, что Троцкий живёт в «роскошном доме», ездит на «царских автомобилях», и по его приказу было конфисковано в неизвестных целях полтора пуда шоколада. Также свидетель сообщил об убийстве кадетских деятелей Шингарёва и Кокошкина. Член Комиссии сенатор Кнут Нельсон спросил свидетеля, как он оценивает связи с немцами Распутина, Штюрмера и Протопопова. Свидетель высказал мнение, что Штюрмер и Протопопов «были друзьями Германии», а «влияние Распутина на царя», по его оценке, «использовалось германскими агентами в России». На вопрос сенатора Нельсона, считает ли он идеальной формой правления для России конституционную монархию с «ответственным министерством» по образцу Великобритании или скандинавских стран, свидетель ответил, что считает идеальным республиканское правление по образцу Франции, или федеративное по образцу США.

Бернштейн опроверг заявление Симмонса, что большинство или, по крайней мере, «многие» из большевистских лидеров якобы являлись евреями из нью-йоркского района Нижний Ист-Сайд. По его мнению, представленный Симмонсом список «евреев-большевиков» неверен: в него включены лица, не являющиеся евреями, также включены лица, которые даже не являются большевиками. Он подтвердил, что Троцкий действительно жил в нью-йоркском районе Нижний Ист-Сайд, однако он был там всего два месяца перед революцией, и был «очень непопулярен».

По заявлению Бернштейна, бессмысленно изображать большевизм, как явление еврейское «или христианское»: такие лидеры большевизма, как «Николай Ленин», Чичерин, Крыленко, Дыбенко, Коллонтай, Луначарский, Бонч-Бруевич и Максим Горький по своему происхождению являлись христианами, однако отвергли религию: «большевизм это не вопрос религии или расы». Он указал, что большевизм зародился, как фракция РСДРП «15 лет назад», в 1909 году в школе на Капри действовали такие лица, как Ленин, Максим Горький, Алексинский, Луначарский, Богданов и Михайлов. Не один из них не был евреем. Само большевистское правление он описал, как «тиранию» фанатиков, превратившую страну в «огромное кладбище».

Корреспондент Нью-Йорк Таймс Карл В. Акерман, путешествовавший вместе с Берштейном, покинул Россию 23 декабря 1918 года. Он заявил, что в Сибири большевики не имели власти. Власть в Омске принадлежала «всероссийскому правительству», избранному в Уфе. 16 ноября 1918 года оно было свергнута, и установлена «диктатура» Колчака. Он представляет военных, однако заявляет, что форму государственного устройства России должно определить Учредительное собрание. Власть Колчака ограничивается Уралом; в Иркутске властью является «лидеров казаков» Аненков, который «не поддерживает» Колчака.

«Социальный работник» из Чикаго, член миссии Красного Креста полковник Раймонд Робинс находился в России с июля 1917 до 1 июня 1918. По его мнению, главной проблемой в России являлся продовольственный вопрос, но он возник не вследствие отсутствия хлеба как такового, но из-за общего краха системы распределения и транспортировки. С падением самодержавия уважение к власти и страх перед возможным наказанием рухнули. Реальной властью зачастую стали Советы, тогда как такие учреждения, как Дума, земства и волости фактически стали декоративными. Именно Советы стали растущим механизмом нового социального контроля, причём в них не было ничего нового; Троцкий фактически был председателем Петросовета в 1905 году, а крестьяне с ещё более старых времён привыкли к традиционному общинному самоуправлению («мирам»).

Посол США в России Дэвид Р. Фрэнсис сообщил о голоде в Петрограде. По словам свидетеля, когда в Петрограде началась холера, Зиновьев обвинил в её распространении буржуазию, и заявил, что «Любой красноармеец, если он думает, что врач не выполняет своего долга, должен расстрелять его на месте».

Сотрудник миссии YMCA и вице-консул США Роберт Ф. Леонард сообщил о разложении бывшей царской армии в 1917 году, о боях за Киев в 1918 году, утверждал, что после взятия Киева большевики наложили на него контрибуцию в 100 тыс. руб. Кроме того, Роберт Леонард описал методы ВЧК следующим образом: «Они исходят из теории, что каждый человек, против которого выдвинуты какие-либо обвинения, виновен, пока не доказано обратного. Они принимают анонимные донесения или предупреждения, что человек замечен в контрреволюционной деятельности, и на этом основании они его арестовывают и могут держать месяцами прежде чем дело будет рассмотрено. <…> Они очень первобытны в своих методах». Сам свидетель также арестовывался в Царицыне по подозрению в причастности к антибольшевистскому заговору, и сравнил ВЧК с инквизицией: «она имеет неограниченную власть и совмещает в себе прокурора и судью».

Комиссия также рассмотрела так называемый Декрет «О национализации женщин» во Владимире, и аналогичный декрет, якобы опубликованный анархистами в Саратове (по данным исследователя Алексея Велидова, декрет из Саратова был фальсификацией члена Союза Русского Народа Михаила Уварова, приписавшего данный декрет анархистам; сам Уваров в порядке мести был расстрелян анархистами при обыске). Комиссия Овермэна, судя по всему, не делала никакой разницы между большевиками и анархистами (красное знамя называлось «символом анархии» и т. п.); в стенограмме слушаний приписываемый анархистам декрет рассматривается, как образец «большевистской морали».

Помимо прочих материалов, Комиссия зачитала донесение британского представителя Р. Локкарта своему правительству. Локкарт сообщил о массовых закрытиях газет, отмене свободы собраний, бессудных арестах и расстрелах, о практике заложничества, гиперинфляции, и о намерении Ленина «зажечь гражданскую войну по всей Европе».

Показания американских граждан — сторонников большевизма

Жена Джона Рида Луиза Брайант (в стенограмме слушаний также упоминаемая, как «миссис Рид») сообщила о разгоне Учредительного собрания. Был допрошен и сам Джон Рид, показавший, что Октябрьская революция была, по его мнению, ответом на силовые действия Керенского (в частности, занятие юнкерами газеты «Правда»). Также свидетель сообщил Комиссии о Корниловском выступлении, которое назвал «гражданской войной». Зная работу Советского государства «изнутри» (она работал два месяца в Бюро интернациональной революционной пропаганды при Наркомате иностранных дел), Джон Рид указал на фактические ошибки других свидетелей, в частности, комиссаром Николаевской железной дороги был ошибочно назван некто Шатов, а главой Петрограда некоторые свидетели назвали не Зиновьева, а Зорина, который, действительно, некоторое время был главой Северной области (Северной коммуны). Комментируя состав органов Советской власти, Джон Рид предложил Комиссии, чтобы избежать возможных спекуляций на эту тему, почитать официальную газету «Известия ВЦИК», в которой этот состав публиковался.

Комиссия очень подробно допросила свидетеля о ходе национализации в Советской России, также указав, что, в случае проведения подобной национализации в США, она бы противоречила Конституции. Не менее подробно Комиссия допросила Джона Рида, каких именно недавних иммигрантов из Америки он видел в Советской России, неоднократно задавались вопросы, было ли то или иное лицо «натурализовано в этой стране» (США). Свидетель смог упомянуть, помимо Троцкого, ещё несколько фамилий: ехавший вместе с Троцким через Канаду Гершон Мельничанский (Мельчер), Шатов, Петровский (Нельсон), Рейнштейн, Зорин (Гумберг), некто Маньинин («бывший при большевиках мэром Сестрорецка») и доставивший «документы Сиссона» Александр Гумберг. Вместе с тем, по словам свидетеля, из всех членов Совнаркома когда-либо был в Америке только один Троцкий.

Явные симпатии Джона Рида к революции в России привели к тому, что ему был задан ряд вопросов: с какой целью он занимается в Соединённых Штатах пропагандой «анархизма» и «уничтожения любого правительства», правда ли, что он планирует переправить в США «три миллиона винтовок» с целью вооружить «три миллиона американских рабочих», и даже, правда ли, что он находился в немецких окопах, и стрелял из немецкого пулемёта. Джон Рид отверг все эти обвинения, в частности, назвав приписываемый ему план «переправить в США три миллиона винтовок» «дурацким» (foolish) и «невозможным» (impossible). Отдельно свидетель отметил, что он, действительно, является сторонником социальных изменений в США, однако таковые изменения вовсе не обязательно должны означать применение силы.

Очевидец Октябрьской революции, журналист Альберт Вильямс показал, что, по его мнению, «девяносто пять процентов русского народа» поддерживают революцию, хотя и «в Америке информация о России обычно черпается из кругов, близких к тем пяти процентам русского народа, которые враждебно относятся к революции». Также свидетель обратил внимание Комиссии на существование и белого террора, который, по мнению свидетеля, имел даже большие масштабы.

М-р Вильямс: … 19 из 20 русских людей верят, что земля никогда не принадлежала помещикам … «Земля принадлежит Богу и народу». Советы сформулировали этот принцип в простом лозунге, первом среди советских лозунгов — «Земля-народу».
Сенатор Овермэн: То есть Вы утверждаете, что русский народ в целом, на 85 %, невежествен, как дитя, и ничего не знает ни о своих правах, ни о том, что он считает своими правами?

Гражданка США, обозначенная в протоколах, как «мисс Бесси Бити» находилась в России с весны 1917 года до февраля 1918, где лично общалась, в том числе, с Коллонтай, Лениным и Троцким. По её словам, уже весной 1917 года экономика страны была подорвана войной, а население не желало воевать. Она заявила, что в России «практически каждый» — социалист, и Учредительное Собрание состояло только из социалистов, хотя и различных течений, таких же далёких друг от друга, как «северный полюс и южный полюс».

Свидетельница объяснила комиссии, что система Советов возникла до прихода к власти «Ленина и Троцкого», попыталась объяснить систему двоевластия, указала, что старая Дума была «удобной царю», и не только у Ленина и Троцкого были сомнения в правомерности её представительства. Она заявила, что «царство террора» началось только через год после революции, и высказала мнение, что США не должны участвовать в интервенции. Вместе с тем она признала, что Учредительное Собрание было разогнано силой, вооружёнными людьми.

Свидетельница заявила, что она не является сторонником большевизма и не связана с социалистическими организациями в США, однако интересуется русской культурой. По-русски, однако, говорит «мало».

Шотландец из Эдинбурга Фрэнк Кэдди заявил, что представляет Американское общество друзей России («общество друзей» — одно из названий религиозных организаций квакеров). Он находился в России с осени 1916 по декабрь 1918 года. Во время «мартовской революции» (так в тексте) свидетель находился в Самаре, во время «большевистской революции» — в городе Уральск. В самой России он работал на Английское общество друзей, состоящее из квакеров, и занимавшееся помощью беженцам, которых к моменту германского наступления на Петроград скопилось по всей стране до 7 миллионов.

По сообщениям, которые он получал в Самаре из Петрограда, на январь 1918 года в столице была «довольно плохая» ситуация с продовольствием. После переноса столицы в Москву он прибыл туда в мае. Он указал на тяжелую военную ситуацию, попытки Корнилова и Каледина установить «военную диктатуру». По его заявлению, правая газета «Русское слово» призывала к захвату Константинополя («Царьграда»), хотя «средний русский крестьянин не знает, где находится Царьград». По мнению свидетеля, население России в целом негативно относилось к «прусскому милитаризму» (судя по всему, сам свидетель в силу своих религиозных убеждений также негативно относился к милитаризму как таковому).

Цены поднимались. Каждый либо воевал, либо делал оружие, так что еда стала дорогой.

Свидетель подробно рассказал о национализации земли, заявил, что сам он не является сторонником большевизма, и намерен в течение недели покинуть США и вернуться в Россию для работы на Общество друзей. Он высказал мнение, что если Америка поддерживает «доктрину Монро», то и Россия могла бы поддерживать собственную похожую доктрину, а войска, по его словам, должны быть «выведены».

Кэдди заявил, что он отказывается от военной службы по идейным мотивам (отказник совести), за что комиссия обрушила на него целый шквал обвинений в нежелании, в том числе, поддержать собственных родных братьев, сражавшихся на фронте.

Показания белоэмигрантов

Бывший зампред ВЦИК эсеро-меньшевистского Всероссийского Съезда Крестьянских Советов, белоэмигрант Григорий Мартюшин, покинувший Россию 2 ноября 1918 года, сообщил о роспусках местных Советов, большинство в которых оказывалось небольшевистским. Также свидетель сообщил, что, по его мнению, большинство крестьян, хотя и «не очень разбираются в разных партиях, существующих в России», но настроены антибольшевистски из-за «практики их правления». Далее свидетель рассказал о столкновениях между крестьянами и продотрядами из рабочих. По словам свидетеля, в деревнях осталось много оружия, принесённого дезертирами с фронта, «например, в моей деревне двадцать винтовок», но «боеприпасов у крестьян было очень мало».

Сотрудник министерства земледелия Временного правительства Теодор Криштофович показал, что перед революцией в России насчитывалось, в общей сложности, 25 политических партий, скептически отозвался о результатах раздела земли по Декрету о земле, оценив полученные крестьянами «прирезки» в среднем в 2 акра на человека. Также скептически свидетель отозвался о введённом в 1917 году на заводах рабочем контроле, отметив, что у фабзавкомов были «очень примитивные идеи об устройстве кредита, о том, как покупают сырьё и так далее…у них нет кредита, нет денег, нет хороших управляющих, а инженеры отказываются с ними работать, потому что большевики поставили во главе производства неспециалистов». Кроме того, Криштофович сообщил о попытках большевиков вывести промышленность из взрывоопасного Петрограда и вновь запустить её, упомянул об организации большевиками продотрядов («food detachment») из рабочих. Также свидетель упомянул о «классовом пайке», и детально описал цены на «чёрном рынке».

Свидетель показал, что многие рабочие выступали на стороне большевиков, пока их фабрики не закрылись; тогда все протесты уже пресекались красногвардейцами. Крестьяне же против большевизма.

М-р Криштофович: … крестьяне поддерживали большевиков только затем, чтобы получить землю. После того, как землю они получили, они решили, что большевики стали больше не нужны, особенно когда стали отбирать продовольствие…теперь большинство крестьян открыто взбунтовались против большевиков. Когда я уезжал из Петрограда, слышал, что в Туле они поймали большевистских лидеров, и закопали их живьём в землю.
Сенатор Овермэн: Закопали живьём?
М-р Криштофович: Да, сэр…

По его описанию, Россия находился под властью «12 или 13» разных правительств, большевики контролируют лишь четверть Европейской части России. По мнению свидетеля, большевики состоят из трёх частей: «сумасшедшие», «мошенники» и «двуногий скот» (two-legged herd). В заключение свидетель показал, что во время Гражданской войны в Финляндии «красные» финны пытались выпускать собственные деньги (финские марки), однако затем «белое» правительство объявило соответствующие серии фальшивыми. По мнению свидетеля, то же самое следует делать с деньгами, которое печатает большевистское правительство.

Свидетель заявил, что власть большевиков теряет поддержку рабочих и крестьян, и держится только на штыках латышских стрелков и китайских наёмников. Латыши не могут вернуться домой, потому что их там всех повесят.

Одним из самых эмоциональных было выступление деятеля партии эсеров, «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской Е. К., потребовавшей от Соединённых Штатов направить в Россию «50 тысяч солдат» с целью восстановить власть Учредительного собрания.

Военный атташе Чехословацкого легиона в Вашингтоне полковник Хурбан выразил мнение, что «текущая ситуация в России естественно и логично выросла из тех условий, что были до революции», и была «подготовлена старым царским режимом», который, по мнению свидетеля, «силой держал народ во тьме и невежестве, правящий класс же деградировал, и состоял из коррупционеров и предателей». Кроме того, свидетель описал царское правительство в начале войны, как «прогерманское».

По мнению свидетеля, никто в России не имел «национальных чувств», «как мы их понимаем», произошло же это потому, что поддерживавшие царя «правящие классы» выродились, были деморализованы и коррумпированы. В то же время «либеральные классы отвергали национальность». Единственными националистами являлись монархисты-славянофилы.

Сенатор Стерлинг задал свидетелю вопрос, считает ли он в таком случае, что сам царь был коррумпирован и прогермански настроен. Свидетель ответил, что считает царя «слабым» человеком, с чем сенатор согласился. В то же время, по словам полковника Хурбана, царица была «умной». Сама она была немкой.

По заявлению свидетеля, анархия в России началась после отречения царя. Чиновники привыкли считать личность царя «близкой к Богу», и никогда не служили народу, а только своему начальству. Отречение вызвало в их среде деморализацию. Для крестьян идея закона также была сосредоточена в личности царя, и после его отречения крестьянство ударилось в беззаконие и анархию. По его мнению, за анархию на 50 % ответственен старый режим, на 25 % Керенский, и на 25 % большевики.

Белоэмигрант Бразоль Б. Л. в Комиссию не вызывался, так как уехал из России ещё в 1916 году и, соответственно, не был свидетелем революционных событий. По собственной инициативе Бразоль передаёт Комиссии собственный перевод «Протоколов сионских мудрецов». Ознакомившись с текстом, Комиссия пересылает его Генеральному прокурору и военно-разведывательному управлению США, после чего получает от последнего заключение, что текст является фальшивкой.

Отчёт Комиссии

В июне 1919 года Комиссия Овермэна опубликовала свой финальный отчёт длиной 35 тыс. слов. По выводам Комиссии, в случае замены в США капитализма на коммунизм результатом должны стать нищета, голод, массовые конфискации и террор. По результатам расследования Комиссия обвинила ряд связанных с Германией организаций в Америке (Национальный Германо-Американский Альянс и др.) в попытке захватить контроль над американской прессой, выборами и общественным мнением.

Основным выводом Комиссии Овермэна стала рекомендация депортировать из Соединённых Штатов радикально настроенных иммигрантов, ужесточить контроль над оборотом взрывчатых веществ, и за публикациями на иностранных языках.

Критика

По крайней мере две трети допрошенных комиссией свидетелей являлись идейными противниками большевизма. Тем же свидетелям, кто не высказал открытой враждебности новой власти, пришлось столкнуться со шквалом вопросов, не являются ли они сами сторонниками большевизма, не связаны ли с социалистическими организациями, действующими в США, не поддерживают ли идею организации в этой стране вооруженного переворота. Члены комиссии довольно откровенно называли Советскую Россию «царством террора» и «диктатурой Ленина и Троцкого», а Октябрьскую («ноябрьскую») революцию — «революцией Ленина и Троцкого» (Февральская («мартовская») революция же именовалась «революцией Керенского», хотя фактически он пришёл к власти только в мае).

Вместе с тем члены комиссии не высказывали и никаких симпатий «старому режиму». Они сочувственно выслушивали заявления о том, что царское правительство якобы являлось «прогерманским» и соглашались с тем, что Николай II был «слабым» правителем. Один из членов комиссии прямо заявил, что «мы все одобряем» свержение царя.

Комиссия уделила большое внимание слухам о пресловутом «декрете о национализации женщин» (один из подобных декретов объявлял всех женщин старше 18 лет «собственностью государства»). Другой «мандат» предоставлял предъявителю право «социализировать 10 девиц возрастом от 16 до 20 лет», указывалось, что подобные документы прямо опираются на «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса, содержащий тезис об отмене семьи.

Судя по всему, члены комиссии не видели особенной разницы между анархистами и большевиками; в действительности, отношения этих двух сил окончательно испортились уже в начале 1918 года, вплоть до вооружённых столкновений.

Общим местом в слушаниях стала тема большевистско-германского сотрудничества. Ленин представал в показаниях свидетелей, как немецкий шпион, а Красная армия — как сила, организованная германскими офицерами из латышей и китайцев, и предназначенная исключительно для карательных операций внутри страны. В действительности же, советско-германские отношения окончательно испортились уже к осени 1918 года, после того как советское полпредство в Берлине не без успеха принялось организовывать революцию уже в самой Германии. Между тем, комиссия рассмотрела, помимо прочих свидетельств, также пресловутые «документы Сиссона», якобы доказывающие, что «настоящие главы большевизма — Ленин и Троцкий, со своими подручными, являются германскими агентами».

Другим общим местом стала тема представительства евреев в большевистской партии. Свидетели сообщали явно фантастические сведения, что большинство лидеров большевизма якобы являются евреями из нью-йоркского района Нижний Ист-Сайд. Уже во время своей работы комиссия получила по этому поводу протесты со стороны американских еврейских организаций.

Однако, в отличие от Европы с её тысячелетней историей еврейских погромов, в США с момента основания этой страны была декларирована религиозная и национальная терпимость (что было видно, в том числе, и по составу самой комиссии — из четырёх человек один являлся этническим норвежцем, а другой — мормоном). Единственным крупным антисемитским инцидентом в США было, и до сих пор остаётся, линчевание Лео Франка в 1915 году. В этих условиях неприязнь обратилась не на евреев как таковых, а приняла форму ярко выраженной антииммигрантской ксенофобии.

Неприязнь вызывали недавние иммигранты, ещё не натурализованные в США, жившие в перенаселённых нищих районах Нижнего Ист-Сайда, и зачастую плохо говорившие по-английски. В глазах американского истеблишмента они казались смутьянами, «заражёнными» модными тогда в Европе левыми идеями, и противопоставлялись предыдущим волнам иммигрантов, которые уже успели укорениться в стране. Единственным методом борьбы со «вторжением» вместе с новыми иммигрантами также и левых идей могла быть только депортация из США.

Явная враждебность высказывалась также к «левацкому» профсоюзу IWW, который фактически изображался, как советская агентура.

Литература

• United States Senate, Committee on the Judiciary. Brewing and Liquor Interests and German Propaganda: Hearings Before a Subcommittee of the Committee on the Judiciary, United States Senate, Sixty-fifth Congress, Second and Third Sessions, Pursuant to S. Res. 307.
  • [www.archive.org/details/brewingandliquo03assogoog Том 1]
  • [www.archive.org/details/brewingandliquo00assogoog Том 2]
• United States Senate, Committee on the Judiciary. [www.archive.org/details/bolshevikpropag00judigoog Bolshevik Propaganda: Hearings Before a Subcommittee of the Committee on the Judiciary, United States Senate, Sixty-fifth Congress, Third Session and Thereafter, Pursuant to S. Res. 439 and 469. February 11, 1919, to March 10, 1919.] Govt. print. off., 1919.
• Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. Официальный отчет «Овермэнской комиссии» сената. Перевод В. Вельского. Государ. Издательство. 1927 г. 164+Х стр.
• Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. Серия: Возращенная история. М., Профиздат, 1990 г. 208 с.
• [rus-sky.com/history/library/overman.htm Стенограмма протокола слушаний в сенате США (1919 г.) о событиях русской революции] (Отдельные части в переводе Сергея Обогуева: отсутствуют свидетельства Альберта Риса Вильямса, Бесси Битти, полковника Рэймонда Робинса, вырезаны основные свидетельства Джона Рида и Луизы Брайант)

Отрывок, характеризующий Комиссия Овермэна

– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».