Комменда

Комменда (лат. commendare, поручать) — первоначально вакантное, временно замещавшееся соседним духовным лицом место, а также приход, с которого доходы временно поступали мирянину. В франкском государстве существовали особые мирские аббаты, коммендатарные (abbates commendatarii) — священнослужители или, иногда, миряне, владеющие аббатством на праве in commendam (от лат. commenda — опека), то есть отчуждающий доходы аббатства в свою пользу, однако, не имеющий церковной юрисдикции над монахами.

Возникновение практики передачи церковных бенефиций на праве in commendam относится к IV веку. Первоначально под этим понималось временное замещение священнослужителем вакантной церковной кафедры или поста аббата, что происходило вследствие каких-то трудностей с назначением постоянного священника (на праве in titulum) или крайней бедности прихода, чьи доходы не были достаточны для нормального содержания церковнослужителя.

Со временем практика назначения в аббатства коммендаторов, не участвующих в монашеской деятельности, но изымающих доходы данной церковной организации, стала достаточно широко применяться в католической церкви. Папы римские использовали этот институт для поощрения епископов и других священнослужителей, замещающих иные церковные посты (зачастую, даже в других странах). Поскольку коммендатор не осуществлял церковных функций, аббатства стали передаваться не только духовным, но и светским лицам. Это могли быть люди, оказывавшие разного рода услуги церкви, местные дворяне, патронирующие данное аббатство, или любые другие лица, даже весьма далёкие от религии. Зачастую назначение коммендатора приводило к полному упадку аббатства, хотя по каноническому праву коммендатор был обязан направлять часть своих доходов на содержание священника, осуществляющего церковную юрисдикцию над монахами и выполняющего религиозные обряды. Передача аббатств светским лицам стала особенно распространённой в период Авиньонского пленения пап и Великой схизмы.

Практика назначения коммендаторами лиц, не имеющих никакого отношения к церкви, и занимающихся только выбиванием средств с переданных им аббатств, в XVI веке стала одним из поводов критики католической церкви протестантами. В некоторых странах (Англия, Шотландия) после победы Реформации и упразднения монашества и аббатств должность коммендатора ещё некоторое время сохранялась и использовалась протестантскими дворянами для изъятия доходов с несекуляризированных церковных земель. Со временем, однако, аббатства были преобразованы в светские баронии и переданы на ленном или ином феодальном праве новым владельцам.

Католическая церковь осудила злоупотребления при назначениях коммендаторов на Тридентском соборе 1545—1563 гг. В период XVII—XIX веков практика комменды постепенно сходила на нет. Согласно Кодексу канонического права 1917 года право передачи церковных бенефиций на праве in commendam могло использоваться лишь для материального обеспечения кардиналов, живущих в Риме. В кодексе канонического права 1983 года понятие комменды полностью ликвидировано.

Ссылки

• [ru.wikisource.org/wiki/%D0%AD%D0%A1%D0%91%D0%95/%D0%9A%D0%BE%D0%BC%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%B4%D0%B0 Статья в ЭСБЕ — Комменда]

Отрывок, характеризующий Комменда

Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.