Коммод

Лу́ций Э́лий Авре́лий Ко́ммод лат. Lucius Aelius Aurelius Commodus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Античный бюст Коммода</td></tr>
Римский император
177 год — 31 декабря 192 года
Соправитель:	Марк Аврелий (177 год — 17 марта 180 года)
Предшественник:	Марк Аврелий
Преемник:	Пертинакс
Вероисповедание:	Древнеримская религия
Рождение:	31 августа 161(0161-08-31) Ланувий, Римская Империя
Смерть:	31 декабря 192(0192-12-31) (31 год) Рим, Римская Империя
Род:	Антонины
Отец:	Марк Аврелий
Мать:	Фаустина Младшая
Супруга:	Бруттия Криспина

Лу́ций Э́лий Авре́лий Ко́ммод (лат. Lucius Aelius Aurelius Commodus; 31 августа 161, Ланувий — 31 декабря 192, Рим) — римский император (Imperator Caesar Lucius Aelius Aurelius Commodus Antoninus Augustus, c 17 марта 180 года; в начале правления — Lucius Aelius Aurelius Commodus, до осени 180 года — Lucius Aurelius Commodus Caesar, в 180—190 годах — Marcus Aurelius Commodus Antoninus Augustus, с 191 года — Lucius Aelius Aurelius Commodus Augustus), последний представитель династии Антонинов, сын Марка Аврелия и Фаустины Младшей. Почётные титулы: Caesar (с 12 октября 166 года), Germanicus (с 172 года), Sarmaticus (с 175 года), Pater patriae (с 177 года), Pius (с 183 года), Britannicus (с 184 года), Felix (с 185 года), Hercules Romanus invictus (с 191 года). Консул (177, 179, 181, 183, 186, 190 и 192 гг.), 18-кратный трибун (в 176 году дважды — 27 ноября и 10 декабря, затем ежегодно 10 декабря).

Назван в честь соправителя отца, Луция Вера Коммода. В 177 году провозглашён августом и соправителем. После смерти Марка Аврелия получил власть по наследству и стал единоличным императором.

Политическая деятельность

В момент смерти отца находился в войсках. Первым мероприятием стало прекращение уже почти законченной войны с маркоманами (германцами). Возвратился в Рим, где немедленно устроил праздничные игры.

Отказался от экспансионистской политики в других областях империи. Заключил мир с даками и сарматами. В период его правления происходили волнения в провинциях (Британии, Германии, Дакии), но их удалось усмирить с помощью армии. Создал африканский флот.

Популистские мероприятия первых лет сделали Коммода почитаемым в народе, но вскоре стало ясно, что его правление положило конец так называемой эпохе «пяти добрых императоров». Он практически не занимался государственными делами, предпочитая им развлечения и разврат. Все годы его императорства сопровождались истощением казны и огромными хищениями.

Образ жизни

В гареме Коммода было несколько сот женщин и столько же мальчиков. По словам современников, он испробовал все способы разврата. Ему приписывают подкладывание кала в изысканные кушанья, ношение женской одежды и игры во врача с препарированием живых людей.

Коммод обожал выступать в роли гладиатора (секутора), хотя выступление свободных граждан на гладиаторской арене считалось бесчестьем (лат. infamia). Хорошо знал это ремесло и владел мечом. При этом нисколько не стеснялся выставлять свои таланты на всеобщее обозрение. На глазах народа сам дрался на арене и умертвлял диких животных. Приказал тщательно фиксировать все свои выступления. Провёл 735 боёв.

Требовал своего обожествления и принимал высокопарные титулы. Считается, что он даже собирался сжечь город, как свою колонию. Был поклонником восточных культов. Носил на голове изображение бога Анубиса. Появлялся в одеянии жреца Изиды. Участвовал в самоистязательных религиозных ритуалах. В последние годы правления стал отождествлять себя с Геркулесом, требуя от Сената называть себя не Коммодом, сыном Аврелия, а Геркулесом, сыном Юпитера. По его требованию месяц август стали называть коммодом, сентябрь — геркулесом, октябрь — непобедимым, ноябрь — преодолевающим, декабрь — амазонским. В 190 году переименовал Рим в Город Коммода. Сенат не возражал и удовлетворял все самые нелепые просьбы императора.

Заговор Луциллы

В первый же год против императора созрел заговор. Организатором стала сестра Коммода Анния Луцилла. К императору подослали убийцу, однако тот раньше времени выдал свои намерения. Он вошёл к Коммоду с заявлением: «Вот что посылает тебе сенат» и сразу был схвачен стражей. Все заговорщики были казнены, а Луцилла сослана на Капри, где умерла через несколько лет.

После этого случая Коммод стал панически бояться заговоров и на каждое малейшее подозрение отвечал казнями. Репрессировал многих видных сенаторов. Свою жену, Бруттию Криспинну, он убил, когда однажды уличил в супружеской измене.

Политические интриги

Поскольку император жил в воображаемом мире, имея весьма специфическое представление о реальности, решение государственных вопросов оказалось в руках его фаворитов. Три года бразды правления держал сопрефект претория Тигидий Перенн. Он был особо непопулярен в Британских легионах, которые в конце концов потребовали от императора сместить всесильного сановника. Перенна обвинили в намерении занять трон, и по приказу Коммода он, вместе с женой и детьми, был убит преторианцами. После этого случая Коммод сделал нужные выводы, и командиры преторианцев стали меняться с головокружительной быстротой. Эта должность потеряла свою значимость. Всё стал решать императорский спальник — вольноотпущенник Клеандр, получивший исключительный титул «кинжал» (лат. a pugione). При нём расцвела невиданная ранее коррупция и торговля государственными должностями.

В 190 году противники Клеандра намеренно вызвали недостаток продовольствия в столице, а затем натравили на сановника толпу. Подавляя волнения, Клеандр применил армию, тогда рассвирепевший народ окружил императорский дворец и потребовал казни. Коммод, не колеблясь, выполнил требование, и волнения прекратились.

Убийство Коммода

1 января 193 года Коммод собирался отпраздновать своё вступление на пост консула и хотел прямо на церемонии появиться в гладиаторском облачении. Но этим планам не суждено было осуществиться. Новый префект претория Квинт Эмилий Лет, любовница императора Марция и управляющий двором вольноотпущенник Эклект приняли решение избавиться от неадекватного императора. Городской префект Пертинакс присоединился к заговору в обмен на обещание сделать его императором. Марция напоила Коммода отравленным вином. Яд не дал ожидаемого эффекта, и тогда императора задушил раб — атлет Нарцисс, с которым Коммод занимался борьбой. Это произошло как раз накануне планируемого императором праздника, 31 декабря.

Сенат одобрил этот поступок, немедленно объявив Коммода «врагом отечества». Разъярённые сенаторы и толпа потребовали тащить его тело крюком и сбросить в Тибр, а имя стереть со всех сооружений. Но Пертинакс не позволил это сделать. Тело в тайне от всех было захоронено в усыпальнице Адриана. Утвердившийся вскоре император Септимий Север назло сенату и для получения поддержки семьи Марка Аврелия причислил Коммода к богам, постановил праздновать его день рождения, бросил Нарцисса на съеденье львам. Данные действия Септимия Севера объясняются желанием закрепить «законность» своей династии — новый император объявил себя «сыном божественного Марка Аврелия и братом божественного Коммода», а своему старшему сыну Септимию Бассиану Каракалле дал новое имя Марк Аврелий Антонин — тем самым «переведя» в императорский род Антонинов.

Со свержением Коммода закончился период династии Антонинов. После его смерти последовал период известный как Год пяти императоров.

Коммод в кинематографе

Личность Коммода сегодня широко известна благодаря художественному фильму Ридли Скотта «Гладиатор» (2000), где императора сыграл Хоакин Феникс. Правда, многие важные события фильма не являются историческими.

Сценарий «Гладиатора» не оригинален и во многом напоминает сюжет фильма «Падение Римской империи» (1964) режиссёра Энтони Манна, где одну из главных ролей (сестры Коммода Луциллы) сыграла Софи Лорен, а роль самого Коммода сыграл Кристофер Пламмер. Только там противником Коммода был полководец Гай Ливий, влюблённый в героиню Софи.

В обоих фильмах представлена версия убийства Марка Аврелия, пожелавшего передать свою власть после смерти не по наследству.

Сомнения в отцовстве Марка Аврелия

Некоторые историки считают, что Коммод не был биологическим сыном Марка Аврелия. Так, например, у А. И. Немировского читаем:

Сын Марка Аврелия был единственным из династии Антонинов, кому власть досталась не по усыновлению, а по кровному родству, но родство это, судя по телячьим мозгам и внешнему виду (бычья шея, маленькие, пылавшие злобой глазки), было сомнительным. Это был истинный сын Фаустины, скорее всего от одного из её любимцев, солдата или гладиатора.

— Немировский А. И. История древнего мира. Античность. Том 2. М.: Владос, 2000. С. 247

Ещё при жизни Коммода, учитывая его страсть к гладиаторским боям, ходили слухи, что его настоящим отцом был некий гладиатор, с которым мать Коммода Фаустина развлекалась на одном из курортов. Фильм «Падение Римской империи» это обыгрывает: один из его героев — старый гладиатор, как выясняется в конце фильма, истинный отец Коммода.

Ссылки

• [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Historia_Augusta/Commodus*.html Historia Augusta, The Life of Commodus (Loeb Classical Library, 1921)]
• Русский перевод: [www.ancientrome.ru/antlitr/sha/kommod.htm Элий Лампридий. Коммод Антонин (пер. С. П. Кондратьева под ред. А. И. Доватура)] (опубл. в кн.: Властелины Рима, М., Наука, 1992).

Отрывок, характеризующий Коммод

Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.