Корейская коммунистическая партия

Корейская коммунистическая партия
조선공산당
Дата основания:	8 мая 1919
Дата роспуска:	август 1946 (преобразована в ТПСК и ТПЮК
Идеология:	марксизм-ленинизм
Союзники и блоки:	Коминтерн, ВКП(б)

К:Политические партии, основанные в 1919 году

К:Исчезли в 1946 году Корейская коммунистическая партия (кор. 조선공산당) — коммунистическая партия в Корее и ряде стран среди корейских эмигрантов в 1925—1946 годах.

От зарождения до Четвёртого конгресса Коминтерна

Под влиянием Октябрьской революции в Корее активизировалось движение за независимость от Японии, превратившей в 1910 году Корею в свою колонию. Уже в 1919 году в Корее, а также среди корейцев в других странах (прежде всего СССР, где действовала Всероссийская партия коммунистов Кореи) существовали подпольные марксистские кружки и коммунистические группы. Участие ряда корейских партизанских отрядов в борьбы с японцами и белыми на стороне красных, а также служба корейцев в регулярных частях Красной Армии (в частности, в завершающий период войны в Забайкалье была сформирована Корейская бригада в составе 5-й армии) период Гражданской войны способствовало идей большевизма в корейской среде.

В СССР после Октябрьской революции, наряду с прочими национальными секциями, создавались корейские секции РКП(б). Первая из них была организована в апреле 1920 года при Сибирском областном бюро РКП(б) (в июне 1920 года секция была переведена в Иркутск и далее подчинялась Восточной секции Сибирского бюро РКП(б)). Корейские секции были созданы также в Семипалатинске, в Верхнеудинске и ряде других губкомах партии. В 16 корейских национальных парторганизациях насчитывалось 2305 членов и кандидатов. 22 января 1919 в Иркутске была создана корейская секция компартии во главе с Нам Ман Чхуном, О Хам Уком и другими. 8 июля 1920 года в Иркутске состоялись Всероссийский съезд корейских коммунистических организаций, на котором присутствовали и представители зарубежных корейских коммунистических групп. После закрытия съезда был учреждён Всероссийский ЦИК корейских коммунистических организаций (председатель — Ли Сенг, секретарь — Александр Цай).

Первой корейской партией на коммунистической платформе стала созданная в Шанхае 8 мая 1919 на базе Союза корейских социалистов Корейская социалистическая партия (кор. 한인사회당, Ханин сахведан). Вступившую в Коминтерн партию возглавил известный корейский социалист Ли Дон Хви. В апреле 1921 партия была переименована в Коммунистическую партию Кореи (Корёконсандан). В составе ЦК входили также Пак Хон Ён и Пак Чин Сун. Партия координировала свою деятельность с руководством Дальневосточной республики, рассматривала независимость Кореи как промежуточную цель на пути к построению в ней социализма и насчитывала примерно 6 тысяч членов и кандидатов. Представители партии побывали в Москве и встречались с Лениным.

Отношения между «иркутской» и «шанхайской» группами были натянутыми, в том числе из-за различия в вопросе сотрудничества с корейскими националистическими организациями.

В самой Корее в начале 1920-х появлялись коммунистические организации, в основном состоявшие из обучавшихся в России или Японии студентов: «Хваёхве» («Общество вторника», 1924), «Пукпхунхве» («Общество северного ветра», 1924) и ряд других. Их члены занимались пропагандой социалистических идей через газеты, журналы и другие печатные издания.

Разобщённость корейского коммунистического движения вынудила Коммунистический Интернационал вмешаться в события и предпринять ряд попыток по его объединению. В октябре 1922 в Верхнеудинске была сделана попытка проведения объединительного съезда. Однако после того, как увидели, что им не удается подчинить себе большинство, иркутяне во главе с Хан Мён Се и Ан Бён Чханом покинули съезд.

В ноябре 1923 г. из-за сильной фракционной борьбы Четвёртый конгресс Коминтерна принял решение о роспуске всех фракционных групп. Вместо них при Дальневосточном отделе Коминтерна было создано Корейское бюро из семи человек (по 2 представителя от Шанхайской, Сеульской и Иркутской группировок и один представитель корейских коммунистов Японии), отвечающее за создание коммунистической партии на территории собственно Кореи. Однако в феврале 1924 и это бюро было распущено из-за фракционной борьбы.

Период 1925—1941 годов

На секретной встрече в китайском ресторане «Асовон» 17 апреля 1925 года была создана единая Коммунистическая партия Кореи, ставшая секцией Коминтерна. Основу созданной партии составляли местные организации «Хваёхве» и «Пукпхунхве», её ответственным секретарем стал принадлежавший к иркутской группировке Ким Чжэ Бон, а пост ответственного секретаря Коммунистического союза молодежи занял Пак Хон Ён из «Хваёхве». Между тем, наиболее крупная коммунистическая группа — Сеульский союз молодежи — не приняла участие в формировании новой партии, так как её лидер Ким Са Гук критически относился к международному руководству из-за границы.

12 мая 1925 правительством Като Такааки на территории Японской империи был принят Закон об охране порядка. Закон был направлен против коммунистов, социалистов и анархистов и предусматривал десятилетний срок каторжных работ за революционную деятельность. Уже в конце ноября 1925 более тридцати видных членов ККП, в том числе Ким Чже Бон, были арестованы, а избежавшие ареста уехали в Шанхай. ЦК ККП первого созыва перестал существовать.

В феврале 1926 ЦК ККП был воссоздан Кан Даль Ёном, которому Ким Чже Бон поручил дело воссоздания партии. Одновременно бывшие члены ЦК первого созыва (Ким Данъ Я, Нам Ман Чхун и Чо Бон Ам) образовали в Шанхае Заграничное бюро ЦК ККП, но «второй ЦК» решил не утверждать его.

Под руководством компартии формировались и действовали революционные организации рабочих, крестьян, интеллигенции, осуществлялись массовые антиимпериалистические, антиколониальные выступления трудящихся. 10 марта 1926 представители компартии провели совещание с представителями националистов о соглашении о едином фронте с ними и проведении крупной антияпонской демонстрации 10 июня 1926, посвященной смерти Сунчжона. В результате последовавших за выступлением репрессий было арестовано около 160 коммунистов, включая почти все руководство «второй ККП».

После арестов 1926 года в руководстве компартии важную роль стали играть представители группы «Ильвольхве» («Общество января»), идеологической платформой которых был так называемый «фукумотоизм» — разновидность левого оппортунизма, разработанного японским коммунистом Кацуо Фукумото. В декабре 1926 г. был созван Второй съезд ККП, на котором была создана «третья ККП» во главе с Ан Гван Чхоном. Лидеры и члены этой ККП были названы группой «Эм Эль» или «Эм Эль Дан» («Марксистско-ленинский союз»). Новое руководство принимало участие в деятельности различных национальных организаций, стремясь к созданию единого национально-освободительного фронта и работая с буржуазно-патриотическим «Обществом обновления» («Синганхве»), чтобы стать там влиятельной силой.

20 декабря 1927 г. Подготовительный комитет объявил об открытии Третьего съезда ККП, где был создан ещё один ЦК ККП во главе с председателем Комитета Ли Еном. «Новое руководство» подвергло критике лидеров «третьей ККП» за троцкистский уклон и исключило из партии 18 человек. «Третья ККП», получив этот удар, вскоре фактически погибла в результате массовых арестов в феврале 1928.

27 февраля 1928 состоялся новый съезд, на котором было объявлено создание «четвертой ККП». «Четвертый состав» ЦК ККП возглавили деятели группы «Эм Эль Дан». Таким образом, в Корее были проведены два третьих съезда ККП, и существовало две слабых компартии. Но в июле-октябре 1928 г. последовали новые массовые аресты, которые сильно обескровили и эту партию.

В итоге, 10 декабря 1928 Политсекретариат ИККИ принял резолюцию, в которой постановил «отказаться от признания за какой-либо из спорящих коммунистических групп в Корее права представлять корейскую секцию в Коминтерне до полного выяснения фактического положения вещей». Материальная помощь какой-либо из борющихся групп прекращалась. Предлагались меры по усилению коминтерновского руководства коммунистической работой в Корее. Таким образом, Коминтерн приостанавливал членство ККП в своих рядах, поскольку в Корее по факту отсутствовала единая компартия, удовлетворяющая необходимым требованиям по численности и организационной структуре. Кроме того, существовавшие кружки имели недостаточные связи с рабочим классом.

После признания Корейской Коммунистической партии несуществующей, часть её бывших членов попали центральный аппарат Коминтерна или просто уехали в СССР, а часть присоединилось к компартии Китая. Так, 20 марта 1930 г. Маньчжурское бюро ККП («Эм Эль») объявило о своем решении ликвидировать свою организацию в соответствии с линией ИККИ и вступить в Компартию Китая на индивидуальной основе.

После указанного решения Коминтерна имели место несколько попыток возрождения компартии. В 1934 инициативная группа разработала «платформу действия» коммунистической партии Кореи. В 1939 в Кэйдзё Пак Хон Еном создана коммунистическая группа «Кёнсон кхомгыруп» («Комгруппы Кэйдзё», но уже в 1941 г. она распалась.

Коммунисты Кореи в 1930-40е годы

В начале 30-х годов под руководством коммунистов в Китае и Корее началась вооруженная партизанская борьба против японских властей и вооружённых сил.

В 30-40-е годы среди корейских коммунистов сложилось три основные группы: «внутренняя», «яньаньская», и «маньчжурская» (или «партизанская») .

Во «внутреннюю» группу входили корейские коммунисты, не покинувшие страну и в тяжелейших условиях японского гнета и полицейских преследований продолжавшие подпольную деятельность в самой Корее (главным образом, в Сеуле и южных районах страны). Сразу же после провозглашения независимости Кореи, в конце августа 1945 г., представители разрозненных коммунистических организаций собрались в Сеуле и объявили о воссоздании Компартии Кореи. Во главе партии встал ветеран коммунистического движения Пак Хон Ён.

«Яньаньскую» группу составили корейские коммунисты, находившиеся в эмиграции в Китае и после начала японской агрессии собравшиеся в штаб-квартире Коммунистической партии Китая Яньани. Многие из них служили в частях Китайской Красной Армии и даже занимали там заметные посты. Руководителем яньаньской группы был известный учёный-лингвист Ким Ду Бон, его ближайшим помощником был генерал Ким Му Чжон. В 1942 году в Яньани была создана «Северокитайская Лига независимости Кореи» («Лига независимости», «Чосон тоннип тонмэн») — наиболее крупная из всех существовавших за рубежом корейских коммунистических организаций, а также военная организация — «Корпус Корейских Добровольцев» под командованием Ким Му Чжона.

«Партизанская» группа представляла собой партизанские отряды, с 1934 года объединённые в Корейскую народно-революционную армию. КНРА вела партизанскую войну против японцев в Манчжурии и северных районах Кореи. Корейские партизаны тесно сотрудничали с китайскими коммунистами, но не подчинялись напрямую Китайской Красной армии. В 1936-39 годах корейские партизаны одержали ряд громких побед над японцами, но после того как японцы предприняли ряд акций по уничтожению партизанского движения в Корее, многие партизанских командиров погибли, а оставшиеся отряды были оттеснены на территорию СССР. Там из бывших корейских и китайских партизан была сформирована 88-я отдельная стрелковая бригада, бойцы которой периодически совершали разведывательно-диверсионных операций в Маньчжурии и Японии . Одним из немногих оставшихся в живых партизанских командиров был Ким Ир Сен.

После получения Кореей независимости в августе 1945 года корейские коммунисты становятся во главе развернувшегося в стране демократического движения и воссоздают компартию. В сентябре 1945 года в Корею приезжают Ким Ир Сен и Ким Ду Бон.

13 октября (по северокорейским данным — 10 октября) 1945 на учредительном съезде ответственных партийных работников и активистов 5 провинций Северной Кореи было образовано северно-корейское Оргбюро Коммунистической партии Кореи (впоследствии день 10 октября стал отмечаться как дата образования ТПК). Руководителем Северокорейского бюро Компартии Кореи стал Ким Ён Бом. Северокорейское бюро подчинялось располагавшемуся в Сеуле ЦК Компартии во главе с Пак Хон Ёном и должно было координировать деятельность коммунистов в районах, оказавшихся под советским контролем. Под руководством компартии в 1946 в Северной Корее возникли органы власти трудящихся — народные комитеты, проведены аграрная реформа, национализация промышленности и другие демократические преобразования. 17-18 декабря 1945 года руководителем северокорейского бюро был назначен Ким Ир Сен.

С приходом (в сентябре 1945) на Юг Кореи американских войск и разделением Кореи деятельность компартии на Юге была затруднена. В Южной Корее коммунисты приняли активное участие в движении против политики американских властей.

Однако вернувшиеся из Китая коммунисты в своём большинстве не вступили в Компартию Северной Кореи, а на базе «Лиги Независимости» 16 февраля 1946 года образовали собственную Новую Народную Партию во главе с Ким Ду Боном, марксистскую по своей идеологии, но более умеренную во многих вопросах.

В августе 1946 компартия объединилась на основе идейных и организационных принципов марксизма-ленинизма с Новой народной партией на Севере, с Народной (основана в 1945 Ё Ун Хёном) и Новой народной партиями (основана в 1946 в Яньани) — на Юге; в результате были созданы Трудовая партия Северной Кореи и Трудовая партия Южной Кореи. В июне 1949 обе партии слились и образовали единую Трудовую партию Кореи.

Источники

• [makkawity.livejournal.com/1065036.html «Очерки социально-политической истории Кореи в новое и новейшее время»]

Отрывок, характеризующий Корейская коммунистическая партия

«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…