Коморовский, Тадеуш

Тадеуш Коморовский Tadeusz Komorowski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Правительства Польши в изгнании
2 июля 1947 года — 10 февраля 1949 года
Предшественник:	Томаш Арцишевский
Преемник:	Тадеуш Томашевский
Член Совета Трёх
1956 год — 24 августа 1966 года
Соправитель:	Владислав Андерс Эдвард Бернард Рачинский
Рождение:	1 июня 1895(1895-06-01) село Хоробров, Галиция и Лодомерия, Австро-Венгрия
Смерть:	24 августа 1966(1966-08-24) (71 год) Лондон, Великобритания
Военная служба
Принадлежность:	Австро-Венгрия (С 1913 до 1918) Польша Польша
Род войск:	кавалерия
Звание:	генерал
Сражения:	Первая мировая война, Польско-украинская война, Советско-польская война, Вторая мировая война Сражение под Томашовом-Любельским Варшавское восстание
Награды:	посмертно

Таде́уш Коморо́вский (польск. Tadeusz Komorowski; 1 июня 1895 — 24 августа 1966) — польский военачальник, генерал, во время Второй мировой войны руководил Армией Крайовой под псевдонимом Бур (польск. Bór).

Молодость и карьера

Родился в Хороброве под Тернополем (Галиция, Австро-Венгрия) в семье, принадлежащей к древнему дворянскому роду герба Корчак.

Учился в лицее во Львове, затем окончил военную академию Франца-Иосифа в Вене, по окончании (1915) участвовал в Первой мировой войне, в качестве командира взвода, сражаясь в составе австрийской армии на русском и итальянском фронтах. С 1918 года — в польской армии; командовал эскадроном и уланским полком в советско-польской войне, был ранен. С 1923 служил в Артиллерийской и инженерной офицерской школе в Варшаве. Был прекрасным наездником (участвовал в Олимпиаде в Париже в 1924 году — лучший результат 5-е командное место по прыжкам). Затем служил в 8-м и 9-м Малопольском уланских полках. С 1933 командир 9-го Малопольского уланского полка. С октября 1938 начальник Центра подготовки кавалерии. В 1936 году, на Олимпийских играх в Берлине, он был главой польской команды по верховой езде, которая выиграла серебряную медаль.

Вторая мировая война

После начала 2-й мировой войны 7 сентября 1939 года во главе курсантов Центра выступил на фронт. В начале Второй мировой войны полковник Коморовский командовал обороной на Висле в районе Демблина, затем — заместитель командующего Объединённой бригадой кавалерии в составе армии «Люблин». Вместе с группой ген. Т. Пискора капитулировал. При переходе в лагерь для военнопленных ему удалось бежать в Краков, где он создал подпольную Военную организацию, которая вскоре влилась в «Союз вооружённой борьбы». Возглавил 6-й (Краковский) район СВБ и принял псевдоним Бур. В феврале 1940 года произведён в генералы бригады. В марте — апреле 1941 года в результате операции гестапо Краковский район СВБ был разгромлен. После этого К. было приказано переехать в Варшаву, где он был назначен заместителем руководителя СВБ С. Ровецкого. После создания 14 февраля 1942 года Армии Крайовой (АК) — заместитель главнокомандующего АК. После ареста командующего Армией крайовой генерала Стефана Ровецкого назначен на его место (9 июля 1943).В марте 1944 года произведён в генералы дивизии. Будучи озабочен как борьбой с немецкой оккупацией, так и предотвращением советской оккупации в случае освобождения Польши силами СССР, Коморовский в феврале 1944 года убедил польское правительство в изгнании принять план самостоятельного выступления Армии крайовой. 1 августа 1944 года, при подходе Красной Армии к Варшаве, в расчёте на ослабленность немецких войск советским наступлением, но без согласования с командованием Красной Армии отдал приказ о начале Варшавского восстания, которое и возглавил. Однако наступление Красной Армии к тому времени выдохлось (возобновилось лишь в январе 1945), что привело к краху восстания и полному разрушению Варшавы. На Западе и в Польше существует мнение о специальной задержке Красной Армии.

9 августа 1944 года Сталин в беседе с членами польской правительственной делегации во главе с премьером Польского правительства в изгнании Станиславом Миколайчиком заявил, что начинание с восстанием польской подпольной армии в Варшаве он считает «нереальным делом», но не отказался установить связь и сбрасывать оружие. Тем не менее, до 13 сентября 1944 года советская сторона сброса оружия и амуниции не осуществляла. 15 ноября 1944 года, на встрече с польской делегацией во главе с генералом М. Спыхальским Сталин утверждал: «Если бы нас спросили, мы бы не дали совета восставать», изложив военные соображения задержки у стен Варшавы: наличие высокого левого берега Вислы и необходимость подтягивания минимум 40 дивизий, оружия и продовольствия.

Советский маршал польского происхождения (выходец из Варшавы, где на момент восстания проживала его сестра) К. Рокоссовский в интервью корреспонденту английской газеты «Санди таймс» и радиокомпании «Би-би-си» в СССР в годы войны Александру Верту, 26 августа 1944 года в Люблине, называя восстание грубой ошибкой, начатой без согласования с руководством Красной Армии, утверждал:

Бур-Коморовский вместе со своими приспешниками ввалился сюда, как рыжий в цирке — как тот клоун, что появляется на арене в самый неподходящий момент и оказывается завернутым в ковер… Если бы здесь речь шла всего-навсего о клоунаде, это не имело бы никакого значения, но речь идет о политической авантюре, и авантюра эта будет стоить Польше сотни тысяч жизней. Это ужасающая трагедия, и сейчас всю вину за неё пытаются переложить на нас. Мне больно думать о тысячах и тысячах людей, погибших в нашей борьбе за освобождение Польши. Неужели же вы считаете, что мы не взяли бы Варшаву, если бы были в состоянии это сделать? Сама мысль о том, будто мы в некотором смысле боимся Армии Крайовой, нелепа до идиотизма.

—

Согласно мемуарам Рокоссовского, с 13 сентября по 1 октября 1944 года советская авиация (ночные бомбардировщики По-2) произвела в помощь восстанию 4821 самолёто-вылет, включая 2535 самолёто-вылетов с грузами для повстанческих войск, а также прикрытие с воздуха и бомбёжки немецких войск. Также восставшим помогала зенитная и наземная артиллерия. Для корректировки огня были сброшены на парашютах связные офицеры.

По утверждению Рокоссовского, Бур не пытался связаться напрямую со штабом фронта, хотя Генеральный штаб сообщил ему код. По его данным, руководство АК разжигало враждебную агитацию против Советского Союза и подконтрольных ему польских войск.

По данным генерала армии М. Гареева, по заданию Сталина Рокоссовский послал к генералу Бур-Коморовскому двух офицеров-парашютистов, которых Коморовский не пожелал принять. До этого генерал Коморовский, однако, согласился встретиться с гитлеровскими парламентёрами.

Попытка заранее согласованной с руководством восстания высадки десанта польской армии под управлением штаба 1-й польской армии (16-23 сентября 1944 года) через Вислу столкнулась с отходом из прибрежных районов отрядов АК вглубь города (их место заняли немцы), что Рокоссовский в своих мемуарах расценил как предательство.

По словам М. Гареева, он прочёл в газете, что в середине июня 1944 года вблизи пригорода Варшавы Юзефова Коморовский встретился со старшим офицером немецкой службы безопасности штурмбаннфюрером СС Паулем Фухсом. Фухс упоминал слухи, что 28 июля 1944 года планируется восстание, и не советовал Коморовскому устраивать это кровопролитие. Коморовский сослался на прямой приказ из Лондона и политический престиж: желание освободить Варшаву и назначить здесь польскую администрацию до момента вхождения советских войск. Также он сказал немецкому представителю следующее: «Я знаю, что вам известны места, где я скрываюсь, что каждую минуту меня могут схватить». Гареев расценил последнюю фразу и факт отсутствия ареста как признак «нужности» Коморовского немцам.

28 сентября 1944 года Т. Коморовский начал переговоры об окончании восстания.

30 сентября 1944 года, накануне капитуляции, когда уже стало ясно, что у Варшавского восстания не осталось никаких шансов на победу, Президент Республики Польша из Лондона Владислав Рачкевич неожиданно назначил генерала Тадеуша Бур-Коморовского — командующего Армией Крайовой — Верховным Главнокомандующим Польских Вооруженных сил в стране и за границей, что вызвало шок даже у офицеров Армии Крайовой.

2 октября 1944 года Бур-Коморовский подписал с немцами соглашение о капитуляции, в соответствии с которыми статус военнопленных распространялся на сдавшихся бойцов Армии Крайовой, но не распространялся на участников восстания из Армии Людовой.

После подписания капитуляции находился в офлаге IV-C (Кольдиц, Саксония) до освобождения американцами 4 мая 1945 года.

Как пишет историк и участник Варшавского Восстания Ян M. Цехановский:

Головокружительная карьера Коморовского началась на нелегальном положении, в подполье, где просто не было соответствующих условий для проверки уровня квалификации, её отсутствие было покрыто тайной, а громкие псевдонимы мало кому о чем-то говорили (...). В нормальной, регулярной армии и фронтовых условиях военная карьера генерала Тадеуша Бур-Коморовского завершилась бы на командовании кавалерийской бригадой. В то время, как слепой случай, ставший для него подарком судьбы - арест немцами генерала Стефана Грота-Ровецкого - вынес этого линейного офицера кавалерии на должность командующего AK и доверил ему решать судьбы столицы и народа, хотя это трагически выходило за рамки его скромных профессиональных и интеллектуальных возможностей.

После Второй мировой войны

По освобождении из плена встал во главе польских сил на Западе до их роспуска в 1946 году. В 1947—1949 годах и. о. премьера правительства Польши в изгнании; с 1954 года наряду с Владиславом Андерсом и Эдвардом Рачинским — член Совета Трёх (руководящий орган польской эмиграции).

Опубликовал книгу воспоминаний «Подпольная армия» (польск. Armia Podziemna; 1951). Годами позже после войны «Бур»-Коморовский вспоминал в своей беседе с проф. Заводным и проф. Цехановским:

— Предусматривали ли Вы, Пан Генерал, сопротивление в отношении русских, если бы они вели себя агрессивно?

— Мы предусматривали борьбу в случае насилия. Мы даже наметили, в каком районе следует действовать. В конце концов мы думали сосредоточить подразделения к северу от (ул.) Хожей, в районе (ул.) Львовской и т. д. Мы не дали бы себя обезоружить без борьбы.

.

Прах Коморовского перезахоронен в Варшаве на воинском кладбище Повонзки.

Интересные факты

• Польский политик, президент Польши в 2010 - 2015 гг. Бронислав Коморовский — дальний родственник генерала Тадеуша Бур-Коморовского.

Награды

• Орден Белого орла (посмертно, 1995)
• Командорский крест ордена «Virtuti Militari»
• Кавалер ордена «Virtuti Militari»
• Золотой крест ордена «Virtuti Militari»
• Серебряный крест ордена «Virtuti Militari»
• Большой крест ордена «Орден Возрождения Польши»
• Офицерский крест ордена «Орден Возрождения Польши»
• Крест Храбрых (трижды)
• Золотой Крест Заслуги с мечами
• Золотой Крест Заслуги
• Серебряный крест Заслуги

Литература

• Залесский К. А. Кто был кто во Второй мировой войне. Союзники СССР. — М.: АСТ, 2004. — Т. 1. — 702 с. — ISBN 5-17-025106-8.
• Гордиенко А. Н. Командиры Второй мировой войны. — Т. 2. — Мн., 1998. — ISBN 985-437-627-3
• Andrzej Krzysztof Kunert. Generał Tadeusz Bór-Komorowski w relacjach i dokumentach. — Warszawa: Rytm, 2000. — 816 p.

Ссылки

• [www.hrono.info/biograf/bio_k/komorovsky_bur.html Биография Тадеуша Коморовского на сайте «Хронос»]

Отрывок, характеризующий Коморовский, Тадеуш

Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.