Комптон, Барнс

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Барнс Комптон
Barnes Compton
Барнс Комптон
Род деятельности:	Член палаты представителей США от 5 избирательного округа штата Мэрилэнд

Барнс Комптон (англ. Barnes Compton, 16 ноября 1830 — 2 декабря 1898) — американский плантатор и политик. В 1851 году Комптон получил в распоряжение многочисленные владения, благодаря чему разбогател и стал вторым по размеру рабовладельцем в Мэрилэнде. Он был избран членом Палаты Представителей от своего штата до Гражданской Войны, а также работал спикером в капитолии.

После войны Комптон продолжал активно участвовать в политической деятельности Демократической Партии. Также он был назначен на пост Казначея Штата Мэрилэнд, на котором проработал больше десяти лет, с 1872 по 1885 год. Его неоднократно избирали в Палату Представителей США от 5 избирательного округа штата Мэрилэнд (занимал пост с 1884 по 1894; был отстранён на один срок в 1889 году комитетом Палаты Представителей из-за обвинения в мошенничестве и шантаже на выборах 1888 года).

Комптон занимал большое количество руководящих должностей в благотворительных и образовательных учреждениях, а также состоял в совете попечителей академии города Шарлотта Холл, образовательной комиссии округа Чарльз и Психиатрической Больницы штата Мэрилэнд. Кроме того, он возглавлял частные предприятия и являлся директором Citizens Savings Bank в городе Лорел, штат Мэрилэнд.

Детство

Барнс Комптон родился 16 ноября 1830 года в Порт-Тобакко, округ Чарльз. Он был сыном Уильяма Пенна Комптона (2 июня 1796 — 6 января 1838) и Мэри Кэй (Барнс) Комптон (родилась в 1804 году в Сент-Мэрис, штат Мэрилэнд; умерла 17 июля 1834 в округе Чарльз, штат Мэрилэнд) (зачастую его матерью ошибочно считают Мэри Клариссу Барнс). Оба его родителя — выходцы из выдающихся семей округов Чарльз и Сент-Мэрис штата Мэрилэнд. (По материнской линии в роду молодого Комптона был политик Филипп Кэй, член Палаты Делегатов с 1779 по 1790 годы. Барнсу он приходился прадедом.)

Родившись на плантации, принадлежавшей его богатой семье, Барнс Комптон был единственным ребёнком и осиротел в юном возрасте. Его мать умерла, когда ему было 2 года; через 5 лет, в 1838, умер его отец. Дед по материнской линии, Джон Барнс, стал опекуном Комптона. После смерти Барнса в 1843 тринадцатилетний Комптон остался единственным наследником владений как Комптонов, так и Барнсов. В наследство входили восемь имений, которые к совершеннолетию Барнса приносили годовой доход размером $5300. В 1851 в возрасте 21 года, когда он получил контроль над своим наследством, Комптон стал вторым по размеру рабовладельцем в округе Чарльз. После смерти деда молодой Комптон наблюдал, как члены его семьи препирались между собой за право опеки над ним и за его наследство, так как каждый хотел представлять его интересы. Через два месяца после смерти своего деда, Комптон подал прошение в суд по делам о наследстве и опеке, в котором он просил передать право опеки его дяде по материнской линии, Ричарду Барнсу, а не его дяде с отцовской стороны, Уилсону Комптону. В возрасте 14 лет Барнс Комптон заявил в суде, что он:

«… с раннего детства состоял в дружеских отношениях с Ричардом Барнсом и привязался к нему, в то время как для других родственников, желавших получить опеку над ним, он был практически незнакомцем… и он сильно сомневался, что при подаче заявлений на опеку они были заинтересованы в интересах истца.»

Ричард Барнс был судьёй в суде по делам о наследстве и опеке. Вместе со своей женой Мэри Ричард Барнс воспитывал трёх собственных детей и ещё пять приёмных. Большинство детей были ровесниками Комптона. Когда суд отказал прошению Барнса Комптона и дал опеку Уилсону Комптону, молодой человек начал бороться с этим решением суда. Однако его дело было отклонено апелляционным судом Мэрилэнда.

Комптон с назначенным ему опекуном Уилсоном Комптоном и его семьей переехали в Розмари Лон, плантацию, унаследованную Барнсом от матери и находящуюся в районе Хилл Топ округа Чарльз. Позже отдел министерства внутренних дел США, занимающийся сохранением исторического наследия, описал это место следующим образом:

«Без сомнений, сельскохозяйственный комплекс Розмари Лон является самым значимым историческим объектом девятнадцатого и начала двадцатого веков округа Чарльз как с точки зрения истории сельского хозяйства, так и с точки зрения истории архитектуры.»

Кроме юноши в поместье Комптонов Розмари Лон проживали Уилсон Комптон со своей женой и сыном Уильямом Комтоном, а также мать Уилсона Елизавета (Пэнн) Комптон (бабушка Барнса по отцовской линии). Опекун, Уилсон Комтон, работал над увеличением владений своего племянника. В течение следующих пяти лет он часто обращался в суд по делам о наследстве и опеке за разрешением использовать доход Комптона с этой целью. Барнс Комптон получил следующие имения: Мюнкастерс, Хилл Топ, Гринвуд Фарм, Рогс Колд и Каминный дом в Порт-Тобакко, а также ещё одну плантацию в округе Чарльз, которая была достаточно большой для двух домов для фермеров-арендаторов.

Уилсон Комптон также занимался защитой наследства своего племянника от судебных действий. Он подал протест против завещания Джона Барнса, который был опекуном и дедом Комптона по материнской линии, заявляя, что последнюю волю Джона Барнса надо отменить вследствие его невменяемости, и что вся собственность должна перейти к Комптону, его внуку. Джон Барнс оставил практически всё своё имение Барнсу Комптону, за исключением пятисот долларов, переданных Уильяму Барнсу, и стоимости двух освобождённых рабов, которые из-за этого больше не принадлежали имению.

Все эти годы молодого Комптона воспитывали и давали образование как джентльмену с юга. В возрасте четырнадцати лет он поступил в военную академию Шарлотт Холл. Он провёл там четыре года, летом возвращаясь в Розмари Лон. Его дядя давал ему пособие на покупку одежды и карманные деньги каждый год, на которые молодой человек купил себе лошадь. В декабре 1847 года суд стал выплачивать $700 ежегодно за обучение молодого человека в Принстонском университете в Нью-Джерси. Там он проявил себя в роли юного оратора Американского Общества Вигов в 1850 году. Он окончил обучение со степенью бакалавра искусств в 1851 году.

После университета Комптон вернулся в округ Чарльз для того, чтобы получить своё наследство. Работа по улучшению его владений, проведённая Уилсоном Комптоном, окупилась. В период с 1847 по 1851 год доход от собственности Комптона увеличился более, чем в два раза.

Брак и семья

В 1858 году молодой Комптон женился на Маргарет Холлидэй Соторон из округа Сент-Мэрис, штат Мэрилэнд, дочери плантатора Джона Генри Соторона и его жены. О их свадьбе говорили, что это было

«… грандиозное событие с 12 шаферами и 12 подружками невесты.»

После медового месяца около Ниагарского водопада в Нью-Йорке пара, вероятно, переехала в Розмари Лон.

Уилсон Комптон со своей семьёй переехал на плантацию «Лох Левен», унаследованную Барнсом Комптоном от своего отца. В 1857 году как Комптон, так и Уилсон купили по части в том доме. После войны в 1871 Комптон продал свою долю двоюродному брату, Уильяму, сыну Уилсона. После банкротства Уильяма Комптона через пару лет в результате серьёзного экономического спада, его доля была продана на публичном аукционе Генри Нилу.

Барнс и Маргарет устроились в браке как богатые плантаторы. В 1860 году они жили в поместье, известном как «Хилл Топ» рядом с Уэлком, штат Мэрилэнд, вместе со своей годовалой дочерью Мэри. На той плантации у них работало 105 рабов и большинство из них, вероятно, работали на поле.

Начало политической карьеры

Несмотря на то, что Комптон наслаждался жизнью в роли плантатора, ему не хватало азарта политики. Он подал свою кандидатуру в законодательные органы штата в 1855 году с целью получить последний билет партии вигов, но проиграл с отрывом в 5 голосов.

В 1859 Комптон был избран в палату делегатов с билетом демократической партии. В 1861 году заседание проводилось в городе Фредерик, штат Мэрилэнд, вместо Аннаполиса из-за войны. У Комптона не получилось прибыть на то собрание. По пути туда он узнал, что ряд членов законодательных органов был арестован федеральными властями по прибытии во Фредерик за подозрения в симпатии к Конфедерации.

Он сбежал через реку Потомак в штат Виргиния, где и остался до окончания своего срока. Затем Комптон вернулся домой и жил там, не опасаясь вмешательства со стороны. В 1865 был арестован и заключен под стражу на небольшой срок в Олд Кэпитл в Вашингтоне по подозрению в помощи и соучастии Джону Уилксу Буту в убийстве президента Абрахама Линкольна. Информация оказалась ложной, и через 4 дня Комтона отпустили, сняв все обвинения.

Послевоенная политическая деятельность

Несмотря на то, что Комптон был избран в сенат штата Мэрилэнд в 1866 году, из-за конституционного конвента 1867 года нужно было провести выборы ещё раз. Комптон был избран и, будучи уже в сенате, его выбрали председателем сената. Его избрали на эту должность ещё раз на срок с 1870 по 1872.

В тот год губернатор, принадлежавший демократической партии, назначил Барнса на пост казначея штата. Эту позицию Комптон удерживал до 1885 года. В 1874 году он также работал в роли государственного инспектора табачной продукции. В 1877 Комптон стал членом правления вновь учреждённой больницы для душевнобольных. В 1879 он был назначен казначеем этой больницы.

Совет по общественным работам

В качестве казначея штата Комптон официально входил в совет по общественным работам, в котором также участвовали губернатор и контроллер казначейства. Совет по общественным работам был установлен Конституцией 1864 года для «наблюдения за всеми общественными проектами, в которых штат может быть заинтересован в роли акционера или кредитора … и рекомендации законов, которые, по их мнению, необходимы для продвижения и защиты штата в указанных общественных проектах.»

В 1870-х, вследствие восстановления влияния демократов в законодательстве штата, совет провел высокобюджетную программу строительства, целью которой стали как новые постройки, так и серьёзные ремонтные работы государственных объектов. Кроме того, он наблюдал за покупкой и продажей акций компании «Железная дорога „Балтимор и Огайо“». В проект постройки были включены Исправительный Дом (позже известный, как государственное исправительное учреждение; сейчас не работает) в Джессап, округ Энн-Эрандел, а также Педагогическое Училище. Позже оно стало университетом Тоусон. Помимо всего прочего совет руководил постройкой нового табачного склада и ремонтом Капитолия штата в Аннаполисе.

Обвинения в коррупции, связанные с заказом на Исправительный Дом

26 и 28 июня 1875 года газета «Балтимор Американ» опубликовало анонимное письмо читателя и последующую статью, в которой говорилось о том, что совет по общественным работам, будучи инспектором по постройке исправительного дома в Джессапе, не следил за ходом работ или был виновен в коррупции.

В письме читателя от 26 июня критиковался неверный выбор земли для учреждения в Джессапе, так как там не было ни глины, ни леса, необходимых для постройки запланированных зданий. Оно критиковало разрешение совета на покупку территории сначала «выдающимся республиканцем из округа Энн-Эрандел» за $12,000. Когда доверенные лица штата покупали землю, они заплатили $13,000, принося этим тому человеку быструю прибыль. В поземельной книге было указано, что обе покупки произошли 3 декабря 1874. Проведение транзакции через посредника, который занимал политический пост, казалось скорее запланированным, нежели случайным.

В последующей статье говорилось, что Генри Лоун, делегат от демократической партии в городе Балтимор с 1874 по 1876, получил контракт на строительство исправительного дома. Сообщалось, что другой человек предлагал цену, которая была ниже на несколько тысяч долларов, но совет отклонил это предложение. В газете говорилось, что тот подрядчик, предложивший более низкую цену, был, вероятно, нанят на пост управляющего проектом с зарплатой размером $2500. Так или иначе, наличие фаворитизма и конфликта интересов было очевидно. В газете отмечено, что «В наши дни, где есть 'куклы' и 'кукловоды', подобные совпадения вызывают вопросы.»

В газете сообщали, что попечитель совета по общественным работам Джордж Уильям Браун намеревался направить предложение на получение подряда на строительство, но 13 мая 1875 года совет отказал компании «Brown & Co.» из-за того, что она не могла предоставить список всех работников. В дополнение к этому, она не поддержала договор ставкой. Две другие компании, «J.H. Horton & Co.» и «Thomas Binyion & Co.», также не выполнили это условие, вследствие чего компания "Codling & Loane " получила контракт.

17 июля 1875 года следующие члены совета по общественным работам — губернатор Джеймс Блэк Грум, казначей Барнс Комптон и контроллер казначейства Левин Вулфорд — подали личные иски о клевете против Чарльза и Альберта Фултонов, собственников «Балтимор Американ». Каждый заявил об ущербе размером $20,000.

Дело рассматривалось в открытом суде 17 февраля 1876 года. Газета «Хейгерстаун Мэил» жёстко критиковала совет за то, что он был закрыт для общественной критики, несмотря на то, что открытость для комментариев была требованием для американских должностных лиц. На следующий день после суда, газета «Балтимор Сан» сообщила, что совет по общественным работам собирается продать прошение в законодательный орган с целью получить дополнительные $200.000 к уже полученным $250,000, чтобы закончить исправительный дом по плану. Несмотря на уверенность в том, что стоимость проекта не выйдет за рамки бюджета в 1876 году, ежегодный доклад контроллера казначейства Вулфорда 1877 года показал, что почти весь бюджет был потрачен и «понадобится значительная сумма для того, чтобы обставить здание мебелью, а также провести в здание систему отопления, водоснабжения и освещения, чтобы учреждение было готово к приёму заключённых.» Ожидалось, что эта значительная сумма составит $25,000 в 1878 году и ещё $86,000 в 1879.

Комптон и его партнёры в совете сталкивались и с прочими финансовыми трудностями в последующие годы.

Ремонт Капитолия штата Мэрилэнд

30 марта 1876 года губернатор Грум подписал договор о выдаче $32,000 на ремонт и перестройку Капитолия. За годы задержек, пока совет по общественным работам был сосредоточен на Исправительном Доме и Педагогическом училище, совет поручил Джорджу Фредерику, архитектору, занимающемуся ремонтом Капитолия, провести переговоры с разными подрядчиками, чтобы можно было начать работы в апреле 1877. Комптон с советом поручили Фредерику контролировать проект. В начале работ Фредерику и членам совета стало ясно, что здание было в гораздо более плохом состоянии, чем считалось сначала, и ему понадобится новая крыша и другие серьёзные работы. Более того, чтобы здание было готово к ремонту, его надо было разобрать; а также здание нуждалось в том, чтобы его заново отштукатурили и покрасили. Грум от лица совета говорил, что они считают, что серьёзно перестроенному зданию нужна была новая мебель. «Мы бы могли закончить просто, так как это делают квакеры, — сказал он — но если бы мы делали работу просто и неряшливо, мы бы не могли оправдать превышение выделенного бюджета.»

Бюджет, размером в $32,000, выделенный на работу с проектом, быстро вырос более, чем в 3 раза: до $111,388.29. В 1878 году палата делегатов созвала специальный комитет с целью изучения проекта по ремонту Капитолия. Специальный комитет обвинил в превышении стоимости архитектора Джорджа Фредерика. В комитете сообщили, что государственных чиновников невозможно было винить в том, что они не смогли правильно оценить размеры работ, а Фредерику следовало бы лучше изучить этот вопрос и не оценивать проект так низко, так как при серьёзном ремонте такие неожиданные проблемы — обычное дело. Кроме того, комитет интересовался структурой пошлин, благодаря которой Фредерик получал пятипроцентную комиссию за работу над проектом и это с учётом того, что он увеличил затраты на работы с целью увеличения своего жалованья. В конечном итоге, правительство штата оплатило расходы всем подрядчикам и поставщикам, но работа Фредерика над Капитолием так и не была оплачена.

Конгресс США

После избрания в палату представителей от 5 избирательного округа штата Мэрилэнд в 1884 году, Комптон ушёл с поста казначея штата в 1885, чтобы занять новую должность. Его непрерывно избирали в Конгресс до 1892 года.

Комптон принадлежал к группе влиятельных демократов, желавших создать круг людей, контролирующих политическую жизнь штата Мэрилэнд. Он дружил с сенатором Артуром Горманом, считавшимся лидером той группы. На выборах 1888 года газета «Ивнин Кэпитл» безрадостно сообщала о том, что этот «круг» не давал ни одному из демократов выставлять свою кандидатуру против Комптона на данный пост. Единственным выходом для демократов, которые были против «круга», было голосовать за демократа-республиканца, при том, что республиканцы обычно не побеждали в конце 19 века (из-за того, что штат Мэрилэнд стал по большей части однопартийным, первичные выборы демократов были решающими).

В 1889 Комптон непредвиденно проиграл место от пятого избирательного округа кандидату-республиканцу Сиднею Мадду. Мадд оспаривал результаты выборов 1888 года, заявляя, что его лишили голосов из-за того, что избирательная комиссия отклонила голоса части избирателей. В дополнение, он сообщал, что демократы при помощи службы маршалов США запугали чернокожих избирателей в округе Энн-Эрандел, чтобы те воздержались от участия в голосовании. Комитет палаты представителей, изучавший оспариваемые выборы, принял решение в пользу Мадда и передал ему место. Комптон вернул себе это место на следующих выборах 1890 года.

Коалиция республиканцев, в которую входили представители обеих рас, получила места в правительстве (в том числе и место губернатора) в 1896 году и прослужила срок до 1900 года.

Должности в партии и правительстве

Комптон принимал активное участие в делах как штата, так и страны. В 1890 году он принял пост председателя центрального комитета демократической партии штата Мэрилэнд. В 1892 году он был председателем делегации от штата Мэриленд на национальном съезде демократической партии.

В 1894 году президент Гровер Кливленд назначил Комптона таможенным чиновником в порту Балтимора. В том же году Комптон ушёл с поста председателя центрального комитета демократической партии.

Вне политики

В дополнение к своей политической карьере Комптон обучал прикладному земледелию в Мэрилендском сельскохозяйственном колледжде. Он состоял в совете попечителей академии города Шарлотта Холл, образовательной комиссии округа Чарльз и Психиатрической Больницы штата Мэрилэнд.

В дополнение к тем статусам в 1890 году Комптон был назначен директором Citizens Savings Bank в городе Лорел, штат Мэрилэнд. Этот пост он занимал вплоть до своей смерти. В 1898 его назначили президентом Ассоциации Поручителей Кредитно-Строительного Общества Балтимора.

По причине того, что Комптон не мог получать прибыль от плантации Розмари Лон из-за освобождения рабов и отмены принудительного труда, он продал её в 1872 году. В те годы в Мэрилэнде наблюдалось увядание сельского хозяйства. Семейная пара с двумя дочерьми переехала в Балтимор; там, за несколько лет жизни в городе у них появилось четверо сыновей. В 1880 семья переселилась на постоянное место жительства в Лорел, округ Принс-Джорджес.

Повзрослев, трое из его сыновей работали в процветающей железнодорожной индустрии. Джон Генри Комптон стал помощником казначея в компании «Железная дорога 'Балтимор и Огайо'». Ки Комптон был сотрудником компании «Бэй Лайн» в Норфолке, штат Виргиния. Самый младший из сыновей Комптона обучался в Мэрилендском селькохозяйственном колледже, где стал крайним игроком первой официальной команды колледжа по футболу. Позже он устроился на работу в «Железная дорога 'Балтимор и Огайо'». Третий сын, Уильям Пенн Комптон, окончил Джорджтаунский университет и начал работать врачом в городе Вашингтон, округ Колумбия.

Старший Комптон страдал от проблем с сердцем, которые усилились в ноябре 1898. 2 декабря он умер от приступа стенокардии. Его похоронили на кладбище Лоудон Парк в Балтиморе. Его вдова, Маргарет Комптон была больна, когда умер её муж, однако прожила ещё до 12 июня 1900. Она завещала свою мебель, акции и облигации, личные сбережения, дом на Вашингтон-авеню в Лореле и ферму « Lochlevlin» (Лох Левен) своим шестерым детям: Мэри Барнс; Элизабет Риз; Джону Генри Соторон; Кию, Уильяму Пенну и Барнсу Комптонам.

Отрывок, характеризующий Комптон, Барнс

Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]