Конбаун
| Бирма | |||||||
| |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||
Конбаун (бирм. ကုန်းဘောင်ခေတ်) — династия бирманских царей, правивших с 1752 по 1885 в Бирманском царстве.
| История Мьянмы[п] |
|---|
 |
|
|
|
|
|
Список столиц[en] • Бирманские хроники[en] |
Содержание
Столицы
Столица царства несколько раз перемещалась. Каждый раз при перемещении столицы город полностью переносили, используя слонов.
- Шуэбо (1758—1765)
- Ава (город) (1765—1783, 1823—1841)
- Амарапура (Бессмертный город) (1783—1823, 1841—1860)
- Мандалай (1860—1885)
История
Начало династии
В 1752 году бирманская империя Таунгу окончательно пала под ударами монского государства Возрождённое Хантавади. Последний правитель Бирмы был увезён в монскую столицу Пегу, а верхний эшелон бирманской элиты подчинился монскому правителю.
Однако вскоре бирманский народ поднялся на борьбу с монской властью. Правитель округа Моксобо Маун Аун Зея собрал население подвластных ему 46 деревень в построенное в Моксобо укрепление, сжёг окрестные поселения, засыпал колодцы и ручьи, вырубил деревья и уничтожил все посадки в радиусе десяти километров, превратив окрестности Моксобо в пустыню, где вражеская армия не могла найти приюта и пропитания. Аун Зея отбил атаки монов на Моксобо, после чего к нему стали стекаться крестьяне, ремесленники, солдаты и бывшие чиновники со всей страны. В 1753 году Аун Зея провозгласил себя правителем Бирмы и принял тронное имя «Алаунпайя», а Моксобо, переименованный в Шуэбо, сделал новой столицей. Затем Алаунпайя нанёс поражение монскому наместнику Талабану под Шуэбо и разгромил шанов, лишив монов союзника в центральной Бирме.
В конце 1753 года Анаунпайя взял Аву, а в 1754 году двинулся на юг, предварительно поставив под свой контроль шанские районы к северу от Авы и пополнив войска шанскими отрядами. В феврале 1755 года он полностью освободил территорию, населённую бирманцами, а в 1757 году захватил и разрушил столицу монов Пегу, завершив тем самым борьбу за объединение Бирмы. В 1759 году он подавил восстание монов в дельте Иравади, и совершил победоносный поход в Манипур, поставив это княжество в вассальную зависимость от Бирмы.
В ноябре 1759 году бирманские войска высадились на острове Негрэ, за шесть лет до этого захваченном англичанами, перебили английский гарнизон и вернули остров Бирме. Британская Ост-Индская компания была вынуждена ликвидировать также факторию в Бассейне и на долгие годы прервать официальные отношения с Бирмой.
В 1760 году Анаунпайя предпринял завоевательный поход в Сиам. Однако во время осады столицы страны Аютии был ранен (или заболел), начал отступление и скончался на обратном пути.
Наудонджи
Сын Анаунпайи Наудонджи упрочил положение центральной власти в объединённой Бирме, подавив многочисленные мятежи.
Синбьюшин
Другой сын Анаунпайи — Синбьюшин, завладевший престолом в 1763 году — в 1767 году покорил Сиам. От окончательного разгрома Сиам спасли начавшиеся бирмано-китайские войны. Синбьюшин был вынужден отозвать войска из Сиама для защиты Бирмы, чем воспользовался сиамский полководец Пья Таксин, который поднял народ на борьбу за независимость и освободил от бирманцев центральную часть Сиама.
После заключения мира с Цинским Китаем и подавления в 1773 году с необычайной жестокостью нового восстания монов, Синбьюшин в 1775 году снова двинул свои армии против Сиама. Сведения о тяжёлом положении армии, находящейся в Сиаме, побудили монов в южной Бирме вновь выступить против власти бирманцев. После жестокого подавления восстания тысячи монов бежали в Сиам и присоединились к борьбе сиамцев против Бирмы.
Сингу
После смерти Синбьюшина в 1776 году на трон был возведён его миролюбивый сын Сингу. Новый правитель отозвал войска из Сиама и погрузился в дворцовые и религиозные заботы. Это привело к усилению оппозиции, намеревавшейся посадить на престол своего ставленника и снова начать завоевательные походы, приносящие военную добычу. Сингу был свергнут в результате дворцового переворота.
Бодопайя
Бодопайя — ещё один сын Анаунпайи — начал новые походы в Сиам, в 1785 году присоединил к Бирме Аракан и укрепил бирманский контроль над шанскими княжествами. Но войны против Сиама закончились поражением Бирмы, которая в конце XVIII века утратила и сюзеренитет над лаосскими районами, признавшими власть нового короля Сиама Рамы I.
После завоевания Аракана многие араканцы, спасаясь от ассимиляторской политики бирманских властей, бежали на малонаселённую территорию пограничных районов Бенгалии, во владения Ост-Индской компании, где с согласия британских властей расселялись в дистриктах Читтагонг и Дакка. Беженцы стали использовать британскую территорию как базу для вторжений и грабительских набегов на Аракан, поднимая его население на восстания против власти бирманцев. Бирма настойчиво требовала от британских властей в Калькутте выдаче главарей мятежа за преступления, совершаемые ими во время рейдов на бирманскую территорию. Эту заинтересованность бирманского государства в решении араканского вопроса британская сторона стала использовать как фактор давления.
К бирманскому двору от генерал-губернатора Британской Индии было направлено несколько посольств. Результатом работы миссии Майкла Саймса в 1795 году стало соглашение о принятии в Рангуне британского резидента для наблюдения за британской торговлей, однако урегулировать араканский вопрос, выросший в настоящую пограничную проблему во взаимоотношениях Великобритании и Бирмы, не удалось.
В 1798 году один из влиятельных араканских феодалов — Нга Тан Де — бежал в Бенгалию с многочисленными приверженцами, и оттуда начал совершать набеги на Аракан. Бирманские войска под командованием Маха Бандулы подошли к пограничной полосе, угрожая перейти на территорию Бенгалии и пленить Нга Тан Де там. В 1802 году Майкл Саймс был снова направлен в Бирму и сумел ненадолго уменьшить напряжённость в англо-бирманских отношениях. Однако в 1811 году Чинбьян — сын Нга Тан Де — собрал на британской территории значительное войско, перешёл границу и штурмом захватил араканскую столицу Мьяу-У. Провозгласив себя независимым правителем, он обратился за помощью к англичанам. Бирманские войска сумели выбить Чинбьяна из Аракана, но вплоть до своей смерти в 1815 году он боролся против властей Бирмы, с помощью англичан совершая регулярные рейды на её территорию.
В 1817 году Бодопайя вмешался в междоусобицы в Ахомском государстве в Ассаме. Бирманская армия вторглась в это княжество, и в 1821 году полководец Маха Бандула возвёл на ассамский престол бирманского ставленника.
Баджидо
Баджидо взошёл на престол в 1819 году. В том же году бирманцы, обвинив раджу Манипура в том, что он не присутствовал на коронации Баджидо, свергли его и возвели на трон княжества Манипур нового раджу. В 1824 году бирманская армия вторглась в княжество Качар, где обосновался свергнутый раджа Манипура. В Качар двинулся и британский отряд под предлогом защиты его раджи от манипурцев. Раджа Качара и князь соседней Джайнтии (также оккупированной бирманцами) признали себя вассалами Британской Ост-Индской компании. В марте 1824 году началась первая англо-бирманская война.
Бирманский двор, ослеплённый превращением Бирмы в сильнейшее государство Индокитая, которое с успехом противостояло Китаю, побеждало Сиам, покоряло шанские и индийские княжества, не сумел предвидеть истинных масштабов грядущей опасности. Терпя поражения на двух фронтах, В конце 1825 года Баджидо был вынужден начать мирные переговоры. Заключённый в итоге Яндабоский договор положил начало превращению Бирмы в британскую колонию.
11000 европейцев и индийских солдат под начальством генерал-майора Арчибальда Кэмпбеля (Campbell) поплыли вверх по Иравади и взяли 11 мая 1824 гавань Рангун и вскоре за тем целый ряд других населенных мест; но сухопутные силы, которые должны были двинуться вперед из Ассама, терпели неоднократные поражения от Мага-Бандалы, храброго предводителя бирманцев.
Разорённая войной страна была вынуждена выплачивать огромную контрибуцию. Выплата её первой половины в размере 5 миллионов рупий привела к взрыву массового недовольства населения, неспособного вынести увеличения налогового бремени, а в ближайшие годы было необходимо собрать деньги на вторую половину контрибуции. Конфликты Великобритании и Бирмы по вопросу о сроках выплаты контрибуции и по пограничным проблемам северо-запада страны вызывали недовольство английских властей, которые к концу 1820-х годов решили назначить своего официального представителя при бирманском дворе в Аве.
В условиях всевозрастающей экспансии Великобритании большая часть правящего слоя Бирмы во главе с правителем Баджидо находились в растерянности; многие верили в случайность поражения Бирмы в войне, прислушивались к различным пророчествам о скором возрождении страны, наивно полагали, что англичане сами вернут ей Тенассерим и уничтожат резидентство. Другая часть столичной бюрократии и крупных чиновников (во главе с Май Ну — женой Баджидо — и её родственниками) считала, что наилучшим способом для разрешения сложной ситуации является изгнание английского резидента и изоляция Бирмы от внешнего мира. Наиболее дальновидные бирманские сановники группировались вокруг принца Таравади; они хотели знать о положении в мире, интересовались достижениями европейской науки, понимали необходимость перемен в стране.
Начавшиеся ограниченные реформы вызвали обострение противоречий в правящем классе, вылившиеся в открытый конфликт в 1837 году. Минтаджи (брат Май Ну), ссудивший государству большую часть денег для выплат по контрибуции и фактически возглавивший ренентский совет при больном Баджидо, попытался захватить власть в стране, однако крестьянское население Бирмы и часть армии поддержала принца Таравади. 9 апреля 1837 года он объявил о низложении Баджидо.
Таравади
В правление Таравади были значительно расширены мероприятия по укреплению обороноспособности страны. Армия была перевооружена европейским оружием, её стали обучать европейские инструкторы, укреплялся Рангун. Сразу при вступлении на престол Таравади объявил о непризнании Яндабоского договора и британской аннексии провинций Аракан и Тенассерим. Он практически сумел дезавуировать деятельность британского резидента Г.Бёрни, который в 1840 году был отозван, из-за чего прервались дипломатические отношения сторон.
Паган Мин
В 1846 году правителем Бирмы стал Паган Мин, при котором в 1851-1852 годах произошла вторая англо-бирманская война. 20 декабря 1852 года была подписана декларация об аннексии Южной Бирмы и её присоединении к английским владениям в Индии.
Миндон
Пришедший к власти в феврале 1853 года Миндон, сторонник скорейшего окончания войны, не признавал аннексии половины страны, и англичанам пришлось согласиться не на договор, а лишь на молчаливое признание обеими сторонами окончания военных действий. Однако война продолжалась в форме партизанского движения, которое англичанам удалось подавить не ранее 1862 года.
При Миндоне уже большинство господствующего класса понимало необходимость серьёзной перестройки общественно-политического устройства страны. В 1860-х годах была прекращена раздача земель за службу, а принцы и чиновники были переведены на ежемесячное жалованье. Было проведено более чёткое деление на провинции, что превратило их в подлинно территориальные единицы с унифицированным штатом провинциального аппарата. Были осуществлены реформа судебной системы, налоговая реформа, реформа военной системы. В 1855 году в Амарапуре был открыт завод по изготовлению пороха, сырьё для которого привозили из шанских княжеств; в это же время начал работать завод по выпуску ружей. Миндон пытался отстоять продовольственную самостоятельность Верхней Бирмы и перейти на самообеспечение рисом, но этого полностью сделать не удалось, и рис приходилось завозить из Британской Бирмы. Для балансировки бюджета пришлось продолжать политику государственных монополий на минеральное сырьё, а также устанавливать экспортно-импортные цены и вводить таможенные пошлины. В 1870 году была построена первая телеграфная линия, связавшая Мандалай и Рангун, а в 1874 году в столице начала выходить первая газета на бирманском языке.
Миндон стремился установить добрососедские отношения с британскими властями, и шёл на многие уступки англичанам. Твёрдо он придерживался только одного: непризнания захвата Нижней Бирмы. Он долгое время рассчитывал на установление непосредственных контактов с правительством королевы Виктории в Лондоне, но англичане все посольства из Бирмы отсылали к генерал-губернатору Британской Индии, подчёркивая тем самым, что Бирма отнюдь не является суверенным государством. Пытаясь преодолеть это унизительное положение, тяжело воспринимаемое бирманским правительством, Миндон первым из бирманских правителей стал рассылать своих послов в страны Запада.
В конце 1873—1874 годов возникли серьёзные замешательства по поводу границ лесной области, населенной карами, суровым, не признававшим английского господства народцем. Чтобы точнее определить границу между Бирмой и Манипуром, вассальным по отношению к Англии государством, было предпринято географическое исследование спорной области. После продолжительных пререканий король наконец уступил, и 21 июня 1875 был подписан договор, составленный в духе английских требований.
Тибо
Миндон умер в октябре 1878 года, не назначив преемника из страха спровоцировать этим борьбу за престол между многочисленными сыновьями. В результате интриги вокруг наследования власти в Бирме начались ещё во время его болезни. В результате заговора престолонаследником был назначен слабовольный младший сын Тибо. В начале 1879 года была проведена расправа над теми родственниками Тибо, кто не успел сбежать из страны, и был опасен в качестве возможного претендента на престол. Было убито около 80 человек из царской семьи и их приближённых, в том числе 8 братьев Миндона, 31 из 48 его сыновей и 9 из 62 дочерей. В результате реформаторская группировка бирманской элиты практически перестала существовать.
Массовые казни 1879 года послужили великолепным предлогом для возбуждения британского общественного мнения против Тибо и за аннексию Бирмы (или превращение её в протекторат). В октябре 1879 года англичане практически разорвали отношения с Бирмой; от немедленного нападения на Бирму они отказались лишь из-за трудностей в англо-афганской войне и борьбе с бурами в Южной Африке. Однако постоянные провокации против Тибо продолжались путём организации выступлений претендентов на бирманский престол (из числа тех, что во время переворота 1878 года успели бежать на британскую территорию).
Бирма продолжала демонстрировать желание урегулировать взаимоотношения с Великобританией и посылала дружеские миссии, а также пыталась установить равноправные отношения с Россией, Францией и другими европейскими державами, чтобы противодействовать английской экспансии и защитить свою независимость, но всё было безуспешно.
В октябре 1885 года Бирманский Высший совет Хлудо наложил штраф на английскую лесозаготовительную компанию за превышение в два раза квоты на вывоз тиковой древесины. Англичане увидели в этом "ущемление интересов британской торговли". Верховный комиссар Британской Бирмы предъявил ультиматум, и после отказа бирманцев согласиться на ликвидацию суверенитета страны началась третья англо-бирманская война. 2 декабря 1885 года Тибо формально отрёкся от престола, а 1 января 1866 года было провозглашено, что Бирма отныне является частью владений английской королевы.
Правители
| Династия Конбаун | |
|---|---|
| Период правления | Правитель |
| 1752—1760 | Алаунпайя (У Аун Зея) |
| 1760—1763 | Наундоджи |
| 1763—1776 | Синбьюшин |
| 1776—1781 | Сингу Мин |
| 1781 | Маун Маун |
| 1780—1783 | Маха Тихату |
| 1781—1819 | Бодопайя |
| 1819—1838 | Баджидо |
| 1838—1846 | Таравади |
| 1846—1853 | Паган Мин |
| 1853—1878 | Миндон |
| 1878—1885 | Тибо |
| 1879—1885 | Супиялат (королева) |
Источники
- Thant Myint-U, The Making of Modern Burma, ISBN 0-521-79914-7
- «История Востока» (в 6 т.). Т.IV «Восток в новое время (конец XVIII — начало XX вв.)», книга 1 — Москва: издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2004. ISBN 5-02-018387-3
Напишите отзыв о статье "Конбаун"
Ссылки
- [alexhistory.narod.ru/ Байины (короли) Бирмы (Мьянмы) (хронологическая таблица)]
Отрывок, характеризующий Конбаун
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
