Кондоминиум Босния и Герцеговина

Кондоминиум Босния и Герцеговина
серб. Кондоминијум у Босни и Херцеговини хорв. Kondominijum u Bosni i Hercegovini
Кондоминиум Австро-Венгрии и Османской империи (до 1908 года)
← 1878 — 1918 →
Флаг Герб
Австро-Венгрия. Синим выделена Босния и Герцеговина, зеленым — Транслейтания (земли венгерской короны), розовым — Цислейтания (земли австрийской короны)
Столица	Сараево
Крупнейшие города	Сараево, Баня-Лука, Мостар
Язык(и)	немецкий, боснийский, сербохорватский
Религия	ислам, православие, католицизм
Денежная единица	австро-венгерская крона
Площадь	51 082 км²
Население	1 898 044 (1910)
Форма правления	конституционная монархия
Король	Франц Иосиф I (1878—1916) Карл I (1916—1918)
Военный губернатор	Йозеф Филиппович фон Филиппсберг (1878, первый) Стефан Саркотич (1914—1918, последний)
Гражданский губернатор	Леопольд Фридрих фон Гофман (1878 - 1880, первый) Пауль Кюх-Хробак (1918, последний)
История
- 13 июля 1878	Берлинский трактат
- 7 октября 1908	Боснийский кризис
- 1 декабря 1918	Вхождение в состав Государства словенцев, хорватов и сербов
Гражданский губернатор	Леопольд Фридрих фон Гофман (1878 - 1880, первый) Пауль Кюх-Хробак (1918, последний)

К:Появились в 1878 годуК:Исчезли в 1918 году

Кондоминиум Босния и Герцеговина — территория, формально управляемая совместно Австро-Венгрией и Османской империей (фактически — в административном подчинении Австро-Венгрии) в 1878—1908. В 1908 аннексирована Австро-Венгрией; в 1919 вошла в состав Королевства сербов, хорватов и словенцев.

Боснийский пашалык оккупирован австро-венгерскими войсками по условиям Берлинского трактата, заключённого в 1878 году по итогам русско-турецкой войны, однако официально оставалась частью Османской империи (см. кондоминиум). За время оккупации австро-венгерским властям удалось включить провинцию в экономическую и политическую структуру империи, провести ряд существенных экономических и культурных преобразований. В 1908 году Босния и Герцеговина была аннексирована Австро-Венгрией и вошла в состав страны.

История

Оккупация

После завершения русско-турецкой войны 1877—1878 годов Великие державы организовали Берлинский конгресс, на котором было принято решение передать Боснийский вилайет под управление Австро-Венгрии. Она была с боями занята австро-венгерскими войсками. Австро-Венгрия также ввела войска в Новопазарский Санджак.

Для оккупации Боснии австро-венгерское командование задействовало подразделения 6-й, 7-й, 20-й и 28-й пехотных дивизий, всего 82 113 солдат и офицеров, 13 313 лошадей и 112 орудий. Командование войсками осуществлял генерал Йозеф Филипович. Ввод войск на территорию Боснии и Герцеговины начался 29 июля 1878 года. Вся территория бывшей османской провинции была взята под контроль к 20 октября.

Подразделения османской армии в Боснии и Герцеговине насчитывали примерно 40 000 военнослужащих при 77 орудиях, которые в сочетании с местными ополченцами составляли около 93 000 человек. Значительные бои между турецкими и австро-венгерскими войсками произошли около Читлука, Столаца, Ливно и Клобука. Сараево был взят под контроль в октябре 1878 года. Австро-венгерские потери составили более 5000 человек убитыми и ранеными. Сопротивление было прекращено в течение трёх недель. Основное сопротивление австро-венгерским войскам оказывали местные мусульмане, которые предполагали, что потеряют свой привилегированный статус после ухода османских войск.

Напряжённость сохранилась в некоторых частях кондоминиума (в частности в Герцеговине). Закон о воинской повинности от 1881 года спровоцировал вооружённое восстание, начавшееся в январе 1882 года. В марте того же года оно было подавлено, а его лидеры казнены. После оккупации началась массовая эмиграция преимущественно мусульманского населения. Однако австро-венгерским властям удалось стабилизировать обстановку и начать социальные и административные реформы. Австрийские власти уделяли большое внимание кодификации законов и не допущению роста национализма среди южных славян Боснии.

Аннексия

6 октября 1908 года император Австро-Венгрии Франц Иосиф объявил о своём намерении присоединить Боснию и Герцеговину к Австро-Венгрии, с предоставлением при этом автономии и конституционных прав её народу. Данное решение привело к началу Боснийского кризиса, в который были втянуты Россия, Османская империя, Великобритания, Италия, Сербия, Черногория, Германия и Франция. В апреле 1909 года был подписан Берлинский договор, который подтвердил статус-кво и признал австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины.

Аннексия Боснии и Герцеговины привела к ухудшению отношений между Австрией с одной стороны и Россией и Сербией с другой. Сербия считала включение Боснии в состав Австро-Венгрии незаконным, это привело к росту националистических настроений в стране. В Сербии стали появляться организации, ставившие своей целью «воссоединение» Боснии с Сербией. В конечном итоге эта напряжённость привела к Сараевскому убийству и началу Первой мировой войны.

В период аннексионного кризиса габсбургские власти приступили к созданию отрядов, сформированных на добровольческой основе, состоящих из местных католиков и мусульман («Schutzcorps»), необходимых для подавления возможного восстания сербов. Именно тогда возникло выражение «Хорватские народные усташи», а одно из добровольческих подразделений называлось «Чёрный легион».

Первая мировая война

28 июня 1914 года Гаврило Принцип в Сараеве застрелил престолонаследника Франца Фердинанда. После покушения в Сараеве, Завидовичах, Мостаре, Шамаце, Добое и других городах Боснии и Герцеговины начались антисербские выступления, переросшие в погромы, организованные Чистой партией права Йосипа Франка. В ходе погромов уничтожались сербские церкви, православные святыни, имущество сербских граждан. Многие сербы, особенно живущие вдоль границы с Сербией и Черногорией, стали беженцами.

Население Боснии и Герцеговины было привлечено к службе во время войны. Однако территория Боснии и Герцеговине избежала конфликта и осталась относительно невредимой. После окончания Первой мировой войны Босния и Герцеговина вошла в состав Государства словенцев, хорватов и сербов, которое затем стало составной частью Королевства сербов, хорватов и словенцев.

Реформы и управление

В период от оккупации до аннексии государственно-правовой статус Боснии был «правовой аномалией»: формально она оставалась османской провинцией, султан и далее являлся её легитимным сюзереном, в то время как реальная власть принадлежала Австро-Венгрии. В формально-правовом поле Габсбургской монархии Босния и Герцеговина не вошла ни в состав Цислейтании, ни в состав Транслейтании, а была выделена в особую, третью единицу империи, принадлежащую короне Габсбургов и управлявшуюся совместно правительствами Австрии и Венгрии, от их имени административные функции исполняло министерство финансов монархии. Правовая система Боснии не являлась ни австрийской, ни венгерской, её жители также не стали ни австрийскими, ни венгерскими подданными. До принятия Конституции 1910 года провинция не располагала никакими правами автономии и не участвовала в исполнительной власти монархии.

Постепенно шла интеграция новой территории: уже в 1879 году Босния и Герцеговина включена в таможенную систему Австро-Венгрии,

С 1883 по 1903 годы управителем Боснии и Герцеговины являлся австро-венгерский министр финансов Беньямин фон Каллаи. Ещё по прежней своей дипломатической работе на Балканах он хорошо представлял ситуацию в крае и разработал план преобразований в Боснии и Герцеговине. Одним из направлений деятельности Каллаи стала замена феодальной турецкой администрации на модернизированную австрийскую. Управление, финансы и суд были организованы по австрийскому примеру. Немецкий язык стал общеупотребительным как официальный язык системы внутреннего управления в Боснии и Герцеговине. Основным инструментом достижения поставленных целей Каллаи считал высокообразованное и прошедшее строгий отбор чиновничество. Если турецкая администрация насчитывала 120 чиновников, то у Австро-Венгрии их в 1881 году было 600, в 1897 году уже 7 378, а в момент аннексии число чиновников достигло 9 539 человек.

Постепенно Каллаи перешёл к реализации концепции просвещённого абсолютизма, что предполагало управление без участия народа, одновременно, сообразуясь с интересами монархии и возможностями боснийских финансов, сближая социально-экономические условия в Боснии с общеимперскими. Это позволяло подготовить почву для перехода от оккупации к аннексии. В то же время Каллаи опасался менять социальную структуру, сложившуюся в Боснии и Герцеговине.

17 февраля 1910 года Боснии и Герцеговине была дарована конституция, согласно которой наряду с правительством провинции созывался и парламент. Парламент избирался на конфессиональной основе: 31 место - православным депутатам, 24 - мусульманам, 16 - католикам. Гражданам предоставлялись минимальные конституционные права с законодательной гарантией их постепенного расширения. Концепция ограниченной конституционности являлась, по мысли австро-венгерской власти, «логичным следствием культурной отсталости народов Боснии и Герцеговины». Конституция узаконила уже существовавшие гражданские права, отмечая, что в чрезвычайной ситуации они могут быть ограничены или отменены. Парламент был лишён законодательной инициативы и права контроля над правительством. Это право принадлежало Управлению общеимперского министерства финансов по Боснии и Герцеговине.

Социально-экономические и демографические данные

Экономика

В период управления Каллаи экономическое развитие провинции проводилось по специальному плану и носило характер ускоренной модернизации. Строились железные дороги, протяжённость которых к началу XX столетия составляла 1684 километра, однако в основном это были узкоколейные линии. Разрабатывались месторождения железной руды, магния, соли и каменного угля. В сельском хозяйстве вводились паровые и электрические мельницы, появилось племенное скотоводство. Вместе с тем сохранялась турецкая система землепользования, основанная на аграрном законе 1858 года. Землёй по-прежнему владели представители мусульманской знати, за которой были сохранены её привилегии. Крестьяне продолжали находиться в зависимости у землевладельцев. Большинство населения проживало в селах, городские жители составляли около 15 % от населения Боснии и Герцеговины.

Демография

Население Боснии и Герцеговины в 1879—1910 годах.

Год переписи	Мусульмане	%	Православные	%	Католики	%	Иудеи	%	Всего
1879	448 613	38,7 %	496 485	42,9 %	209 391	18,1 %	3 675	0,3 %	1 584 164
1885	492 710	36,9 %	571 250	42,8 %	265 788	19,9 %	5 805	0,4 %	1 336 091
1895	548 632	35 %	673 246	42,9 %	334 142	21,3 %	8 213	0,5 %	1 568 092
1910	612 137	32,2 %	825 418	43,5 %	434 061	22,9 %	11 868	0,6 %	1 898 044

Также в Кондоминимум была небольшая миграция из других частей Австро-Венгрии. Это привело к формированию новых национальных групп. Например, перепись 1910 года выявила в Боснии 7095 чехов (в том числе 1702 в Сараево).

Межнациональные отношения

Ко времени австро-венгерской оккупации Боснии и Герцеговины национальное сознание сербского народа, проживающего на этой территории, уже было оформлено в полной мере. У хорватов процесс национального становления проходил со значительным запозданием. Кроме сербов и хорватов, на территории Боснии после османского завоевания появился ещё один тип национального сознания, сформировавшегося сначала как мусульманская религиозная общность, переросшая затем в этническую.

Австро-венгерская политика в Боснии учитывала боснийский плюрализм и религиозное разнообразие Боснии. Министр финансов Австро-Венгрии и руководитель Боснии Беньямин Каллаи, назначенный на этот пост 4 июня 1882 года, проводил политику т. н. «Бошняства» (сербохорв. «Bošnjaštvo»), направленную на то, чтобы вселить населению Боснии ощущение, что они принадлежат к великой и могущественной нации. Население Боснии и Герцеговины рассматривалось «как общность говорившая на боснийском языке, исповедующая три религии и обладающая равными правами».

Австро-венгерские политики пытались изолировать Боснию от ирредентистских настроений православной Сербии и мусульманской Османской империи. Желание боснийских сербов и хорватов воссоединиться с Сербией и Хорватией, было основной угрозой для австро-венгерской власти. После смерти Каллаи, австро-венгерская политика в Боснии стала менее эффективной и во второй половине 1910-х годов национализм южных славян являлся неотъемлемым фактором в Боснии. Идея единого государства южных славян стала популярной политической идеологией в Боснии и Герцеговине.

Политика

В 1910 году был основан Боснийский сабор (Bosanski sabor) Боснии и Герцеговины, являвшийся законодательным органом, исполнительным органом стал Земельный совет (Zemaljski savjet), во главе земельным губернатором (zemaljski poglavar). В саборе были представлены следующие партии:

• Сообщество хорватского народа
• Хорватская католическая ассоциация
• Мусульманская народная партия
• Сербская народная организация

Кроме того в Боснии существовали и непарламентские партии:

• Мусульманская прогрессивная партия
• Мусульманские демократы
• Сербская народная независимая партия
• Социал-демократической партия Боснии и Герцеговины

Сабор не имел влияния на исполнительную власть, не мог ставить вопросы и обсуждать её деятельность. Законодательная власть и далее оставалась у императора и правительства в Вене и Будапеште. Законодательная функция сабора ограничивалась местными вопросами. Сабор состоял из 92 человек, из которых 20 человек входили в него «по положению». Они состояли из церковных и светских «высоких представителей»: главного муфтия, вакуфно-меарифского управляющего, наиболее авторитетных муфтиев, в том числе сараевского и мостарского, четырёх сербских православных епископов, митрополита, заместителя председателя Совета Сербской православной церкви, римско-католического архиепископа, двух провинциалов францисканского ордена, сефардийского раввина, председателя Верховного суда, председателя Коллегии адвокатов Сараева, городского главы Сараева и председателя торгово-ремесленной коллегии Сараева. Из 72-х избранных на пять лет депутатов 16 были католиками, 24 — мусульманами, 31 — православными и один мандат предоставлялся евреям. Избиратели не могли отзывать своих депутатов. Председателя сабора и его заместителя назначал император. Выборы проходили на основе куриальной системы: граждане в зависимости от конфессиональной принадлежности делились на три курии, в каждой выделялись социальные группы — городская, сельская, крупных землевладельцев и интеллигенции. Депутатские места в саборе предоставлялись пропорционально национально-конфессиональному соотношению.

Помимо сабора конституция 1910 года ввела в обиход политической жизни БиГ также такие институты как правительственный совет и котарские (областные) веча. В функции правительственного совета входило сообщение сабора с остальными органами власти. Котарские веча представляли собой выборные органы местного самоуправления, избиравшиеся также на основе конфессионального соотношения населения БиГ, но их компетенция строго ограничивалась местными, в основном хозяйственными вопросами и не предполагала общественно-политическую деятельность.

Администрация

Во время австро-венгерской администрации, административно-территориальное деление Боснии и Герцеговине сохранилось, однако местное самоуправление было модернизировано. Были сформированы шесть районов регионального правительства, которые были сохранены до 1922 года. Также существовало 54 общины.

Административное управление находилось в двойном подчинении: гражданскими губернаторами считались общеимперские министры финансов Австро-Венгрии; отдельно назначались военные губернаторы.

Военные губернаторы:

Дата	Губернатор
13 июля 1878	Босния и Герцеговина оккупирована австро-венгерскими войсками.
13 июля 1878 — 18 ноября 1878	Йозеф Филиппович, Командующий
18 ноября 1878 — 6 апреля 1881	Вильгельм Вюртембергский, Глава провинциального правительства
6 апреля 1881 — 9 августа 1882	Герман Фрейхер, Губернатор
9 августа 1882 — 8 декабря 1903	Йохан фон Аппель, Губернатор
8 декабря 1903 — 25 июня 1907	Ойген фон Албори, Губернатор
30 июня 1907 — 7 декабря 1908	Антон фон Винзор, Губернатор
7 октября 1908	Босния и Герцеговина аннексирована Австро-Венгрией
7 октября 1908 — 7 марта 1909	Антон фон Винзор Губернатор
7 марта 1909 — 10 мая 1911	Марьян Варешанин, Губернатор
10 мая 1911 — 22 декабря 1914	Оскар Потиорек, Губернатор
22 декабря 1914 — 3 ноября 1918	Стефан Саркотич, Губернатор
1 декабря 1918	Босния и Герцеговина входит в состав Государства словенцев, хорватов и сербов.

Религия

Император Австро-Венгрии имел возможность назначать и увольнять религиозных деятелей и контролировать религиозные учреждения Боснии на основе соглашений с папством, Вселенским Патриархатом и шейх-уль-ислам.

Если до 1878 года доминирующими представителями общественно-политической и культурной элиты всех национальных сообществ Боснии являлось духовенство, то после её подчинения Австро-Венгрии и проникновения буржуазно-либеральных идей роль духовной иерархии начала падать. Чиновники и преподаватели начали занимать главные места в администрации и просветительско-образовательных учреждениях. В первую очередь вытеснялось мусульманское и православное духовенство. Католицизм, напротив, приобретал позиции государственного вероисповедания.

Оккупация Боснии и Герцеговине Австрией привела к значительным реформам католической церкви в Боснии. В 1881 году были созданы архиепархия Врхбосны, епархия Баня-Луки и епархия Мостар-Дувно. В 1884 году начались работы по возведению кафедрального собора Сердца Иисуса в Сараеве, которые были завершены в 1889 году.

Австрийские власти проводили политику, направленную на увеличение католического населения Боснии и Герцеговины. К 1914 году были созданы около 20 колоний для католических переселенцев, прежде всего из Германии и Галиции. Было переселено от 180 000 до 200 000 человек, что было особенно заметно на фоне отъезда местного (преимущественно мусульманского) населения — около 140 000 человек. Постепенно, австро-венгерские власти потеряли доверие к францисканскому ордену, так как тот действовал довольно независимо. В результате заключённого с Ватиканом конкордата францисканцы потеряли привилегированное положение — исключительное право на католическую паству в Боснии. Новоназначенный архиепископ Штадлер, бывший иезуитом, прибыл в Сараево 14 июня 1882 года и оставался там вплоть до своей смерти в 1918 году. Он проводил меры по католизации православного и мусульманского населения. Католическое духовенство, действовавшее совместно с иезуитами и францисканцами, проводило политику вытеснения чувства национальной принадлежности, что в особенности относилось к сербам-католикам.

Особый контроль устанавливался за деятельностью православных священников. Был взят курс на ликвидацию церковно-приходских школ и общую секуляризацию начального образования. После заключения соглашения с Константинопольской патриархией в 1880 году, император получил право назначать православных митрополитов в крае. В ответ на данные меры православное население Боснии и Герцеговины развернуло борьбу за признание церковно-школьной автономии и за право обучения детей в церковно-приходских школах на кириллице. Этого удалось добиться только в 1905 году.

Австро-венгерские власти старались изолировать мусульманское население провинции от влияния Османской империи. Для достижения этой цели император Франц-Иосиф назначил своего ставленника Мустафу Омеровича главой мусульманского духовенства Боснии и Герцеговины. Все религиозные мусульманские институты в крае были сохранены. В 1909 году мусульманам удалось получить церковно-школьную автономию.

Литература

• Кузьмичёва Л.В. Босния и Герцеговина в 1878-1914 гг. // История южных и западных славян / Матвеев Г.Ф., Ненашева З.С.. — Москва: Издательство Московского университета, 2008. — Т. 1. — 688 с. — ISBN 978-5-211-05388-5.
• Югославия в XX веке: очерки политической истории / К. В. Никифоров (отв. ред.), А. И. Филимонова, А. Л. Шемякин и др. — М.: Индрик, 2011. — 888 с. — ISBN 9785916741216.
• Džaja, Srećko M. Bosnien-Herzegowina in der österreichisch-ungarischen Epoche 1878–1918. — Oldenbourg Wissenschaftsverlag, 1994. — ISBN 3-486-56079-4..
• Okey, Robert. State, Church and Nation in the Serbo-Croat Speaking Lands of the Habsburg Monarchy, 1850–1914. — New York University Press, 1992. — ISBN 1-85521-089-4.
• Schachinger, Werner. Bošnjaci dolaze: Elitne trupe u K. und K. armiji. — Cambi, 1996. — ISBN 953-96716-1-2.
• Sugar, Peter F. Industrialization of Bosnia-Hercegovina: 1878-1918.. — University of Washington Press, 1963.

Ссылки

• Oršolić, Tado. [hrcak.srce.hr/index.php?show=clanak&id_clanak_jezik=18799&lang=en "Sudjelovanje dalmatinskih postrojbi u zaposjedanju Bosne i Hercegovine 1878."] (хорв.). Radovi / Institute for historical sciences in Zadar (1 декабря 1999). Проверено 9 сентября 2012. [www.webcitation.org/6BoJdP6Ws Архивировано из первоисточника 31 октября 2012].
• [www.bosniafacts.info/early-history/austro-hungarian-rule Austro-Hungarian rule] (англ.). Проверено 17 апреля 2014.

Отрывок, характеризующий Кондоминиум Босния и Герцеговина

– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.