Сырокомля, Владислав

Людвик Кондратович
А. Шемеш. Портрет Владислава Сырокомли.
Имя при рождении:	Ludwik Władysław Franciszek Kondratowicz
Псевдонимы:	NN, Влади́слав Сыроко́мля
Дата рождения:	17 (29) сентября 1823(1823-09-29)
Место рождения:	фольварк Смольгов, Бобруйский уезд, Минская губерния, Российская империя
Дата смерти:	3 (15) сентября 1862(1862-09-15) (38 лет)
Место смерти:	Вильна
Гражданство:	Российская империя
Род деятельности:	поэт, драматург, переводчик
Годы творчества:	С 1844
Язык произведений:	польский, белорусский
Дебют:	стихотворение «Почтальон», 1844, в журнале «Athenaeum» (Вильна)
Подпись:
[www.rv-blr.com/biography/view/712  (белор.)]

Лю́двик Влади́слав Франти́шек Кондрато́вич (польск. Ludwik Władysław Franciszek Kondratowicz, более известный как Владислав Сырокомля, польск. Władysław Syrokomla; 17 (29) сентября 1823, фольварк Смольгов, Бобруйский уезд, Минская губерния — 3 (15) сентября 1862, Вильна) — белорусско-польский поэт, краевед, историк литературы, переводчик.

Биография

Родился в небогатой шляхетской семье рода Кондратовичей герба «Сырокомля», занимавшейся сельским хозяйством в арендуемых фольварках. Учился в Несвиже и Новогрудке. Служил в управлении радзивилловскими имениями в Несвиже. В 1844 году женился на Паулине Митрошевской и оставил службу. В 1844—1853 годах арендовал фольварк в Залучье, с 1853 года — в Борейковшине под Вильной, занимаясь сельским хозяйством и литературным трудом.

Подолгу жил в Вильне с 1852 года. Состоял членом-сотрудником Виленской археологической комиссии. В 1860—1862 годах был постоянным сотрудником газеты Адама Киркора «Виленский вестник». В 1856—1858 годах, 1861 году выезжал в Варшаву и Краков. Состоял под негласным надзором властей. Участие в национально-патриотических манифестациях вызвало арест и затем принудительное поселение под надзором в Борековщине. В начале 1862 года из-за болезни ему было позволено вернуться в Вильну, где он и умер в доме по нынешней улице Барбары Радзивилл (Barboros Radvilaitės g. 3). Похороны с участием, по разным сведениям, от 6 до 20 тысяч человек, превратились во внушительную национально-патриотическую антиправительственную манифестацию. Похоронен на кладбище Росса в Вильне.

Николай Лесков, побывавший в Вильне вскоре после похорон Сырокомли, писал, что на погребении «была почти вся Вильна», и оценивал поэта таким образом:

Сырокомлю знают, не только в Литве и Польше, но и вообще, во всех славянских землях, и где его знали, там его любили за его симпатический талант и неуклонно честное направление. Он никогда не искал ничьих милостей, и очень мало заботился, или, лучше сказать, совсем не заботился о своей репутации. Он не обладал искусством маскироваться, и не умел скрывать своих слабостей, которые, впрочем, не приносили никакого вреда никому, кроме самого покойного, много и много пострадавшего в своей жизни. Сколько я могу судить по слышимым теперь рассказам о Сырокомле, у него было очень много общего в характере и нраве с покойным Тарасом Григорьевичем Шевченком, но положение его в Вильне было гораздо тяжелее положения Шевченки в Петербурге.

На двухэтажном доме, в котором умер поэт, в Вильнюсе над воротами вмурована мемориальная таблица на польском языке. В костёле Святых Иоаннов у северной стены в 1908 году был открыт памятник Владиславу Сырокомле с бронзовым бюстом по проекту скульптора работы [pl.wikipedia.org/wiki/Pius_Welo%C5%84ski Пиуса Велёнского], выполненного Пятрасом Римшой. Имя В. Сырокомли носят средняя школа в Смольгово, улицы в Минске, Несвиже, Новогрудке, Вильнюсе (в Новой Вильне; V. Sirokomlės g.). В Варшаве поэту посвящено две улицы: одна — улица Людвика Кондратовича, другая — Владислава Сырокомли.

Литературная деятельность

В печати дебютировал балладой «Почтальон» в виленском журнале Юзефа Крашевского «Atheneum» (1844). В русском переводе Леонида Трефолева она стала популярной русской народной песней «Когда я на почте служил ямщиком…». В 1851—1851 годах издал свои переводы на польский язык польских поэтов, писавших в эпоху барокко на латинском языке.

С 1853 годах издавал небольшие по объёму сборники «гавенд» (польск. gawęda) — разновидности стихотворных баллад, имитирующих бесхитростный рассказ человека из народа. Другой культивируемый Сырокомлей жанр — «образек» (польск. obrazek), то есть «картинка», близкая гавенде по стилистическим средствам, «сценка» из народной жизни. Писал также поэмы о прошлом Литвы от эпохи средневековых войн с крестоносцами («Маргер») до войны 1812 года с Наполеоном. Автор нескольких пьес, ставившихся виленским театром. Из драматических произведений Сырокомли наибольшим успехом пользовалась пьеса «Каспар Карлинский». Автор двухтомной истории литературы в Польше (1851—1852). Издал том стихов Юзефа Баки «Возрождённый Бака» (Вильна, 1855).

Переводческая деятельность

Помимо переводов польско-латинских поэтов, переводил отдельные произведения Беранже, Гёте, Г. Гейне, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, П. В. Кукольника, поэму К. Ф. Рылеева «Войнаровский». Отдельным изданием в Вильне был выпущен «Кобзарь» Шевченко в переводе Сырокомли.

Важнейшие произведения

• Маргер. Поэма из истории Литвы (Margier, 1855); см. опера [www.pl.wikipedia.org/wiki/Margier Маргер] Константина Горского
• Янко-могильщик (Janko Cmentarnik, 1856)
• Ян Демборог (Urodzony Jan Dęboróg; поэма, ориентированная как на образец на поэму «Пан Тадеуш» А. Мицкевича)
• О Заблоцком и мыле.
• Граф Вонторский. Комедия из XVI века.
• Хатка в лесу (Chatka w lesie, 1855—1856; драма)

Переводы

На русский язык произведения Сырокомли переводили преимущественно поэты демократической ориентации М. Л. Михайлов, В. С. Курочкин, И. В. Фёдоров-Омулевский, Л. Н. Трефолев (в том числе стихи известной песни «Когда я на почте служил ямщиком»), Л. И. Пальмин, а также П. В. Быков, П. А. Козлов, Л. А. Мей.

В советское время среди переводчиков Сырокомли можно назвать такие имена, как М. Замаховская, В. К. Звягинцева, М. А. Зенкевич, Л. Н. Мартынов, М. Живов, М. Павлова, С. Мар.

Издания

• Людвик Кондратович (В. Сырокомля). Избранные произведения. Перевод с польского. — Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1953.

Литература

• Багалзяж М. К. Сыракомля Уладзіслаў // Мысліцелі і асветниікі Беларусі. Энцыклапедычны даведнік / гал. рэд. Б. I. Сачанка. — Мінск: Беларуская энцыклапедыя, 1995. — С. 565—568. — 672 с. — 6000 экз. — ISBN 985-11-0016-1. (белор.)

• Цвірка К. А. Слова пра Сарыкомлю. Быт і культура беларусаў у творчасці «вясковага лірніка». — Мінск: Навука і тэхніка, 1975. — 200 с. — 2600 экз. — ISBN отсутствует. (белор.)

Ссылки

• Сырокомля, Владислав // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le5/le5-4451.htm?cmd=2&istext=1 Кондратович Людовик (Литературная энциклопедия)]

Отрывок, характеризующий Сырокомля, Владислав

И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.