Кондратьев, Павел Михайлович

Кондратьев Павел Михайлович
Род деятельности:	живописец, график
Дата рождения:	27 ноября 1902(1902-11-27)
Место рождения:	Саратов
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Дата смерти:	26 апреля 1985(1985-04-26) (82 года)
Место смерти:	Ленинград

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Па́вел Миха́йлович Кондра́тьев (27 ноября 1902, Саратов — 26 апреля 1985, Ленинград) — русский художник, живописец, график.

Биография

Родился 11 ноября 1902 г. в Саратове. Отец - Михаил Кондратьев, уроженец Череповца, работал машинистом на волжских пароходах; ко времени рождения сына работал в цеху по ремонту судов и пароходов, принадлежащем Рязанско-Уральской железной дороге. Родители художника принадлежали в старообрядческой семье.

С 1912 г., после смерти отца, детство и юность провёл в Рыбинске.

В 1919—1920 г. г. учился в студии ИЗО Рыбинского городского Пролеткульта М. М. Щеглова и П. Т. Горбунова. Одновременно, работал счетоводом.

С 1920 г. по 1921 г. работал хранителем в Рыбинском историко-художественном музее. Осуществляет сбор коллекционных предметов в бывших помещичьих усадьбах, находящихся вблизи Рыбинска.

В 1921 г. переехал в Петроград. С осени 1921 г. по 1925 г. учился, сначала вГосударственных художественно-промышленных мастерских, затем, после их переформирования, в Академии Художеств (ВХУТЕИН) у профессоров А. Е. Карева, А. И. Савинова, М. В. Матюшина. Среди его знакомых в Академии сокурсников были знакомый ему по Рыбинску Вячеслав Пакулин, Евгений Чарушин и Юрий Васнецов, закончивший Академию одновременно с Кондратьевым в 1926 году.

В 1925—1929 гг. входил в члены объединения «Мастера аналитического искусства», работал под руководством П. Н. Филонова.

В 1927 г. вместе с коллективом МАИ участвовал в оформлении Дома печати в Ленинграде (бывший особняк графа Шувалова). Вместе с живописцем Яном Карловичем Лукстынь (1887—1930-е) написал живописное панно «Море и моряки». Работы этого времени: «Экспедиция Нобеля», «Стена», «Город», «В гавани» (1926—1927), «Композиция без названия» (1927), «Динамит» (1928, ГРМ), «Горное озеро» (1929), « Красный обоз» (1930), «Междуречье между Волгой и Камой» (1930) и др.

К 1932 г. Кондратьев отошёл от П. Н. Филонова, но своих отношений с ним никогда окончательно не порывал.

С конца 1920-х г. был знаком с художницей А. И. Порет, был знаком также с Д. И. Хармсом, в январе 1933 г стал адресатом одной из его эпиграмм.

В 1932 г. познакомился с учениками К. С. Малевича, его ассистентами по ГИНХУКу, — К. И. Рождественским и Л. А. Юдиным, хотя сам никогда не входил в круг Малевича. Занимался живописью (изучая принцип Сезанна и кубизм согласно обучению, существововашему в ГИНХУКе) под руководством К. Рождественского, но лишь однажды видел К. С. Малевича, отметившего в молодом художнике несомненный дар живописца.

С начала 1930-х работает в книжной иллюстрации. Первая проиллюстрированная книга : О. Ф. Берггольц. Стася во дворце. М. Л. : ГИЗ, 1930. С 1931 г. сотрудничает с детским журналом «Ёж», с 1932 г. с «Чиж».

В 1936 г. вместе с художниками К. И. Рождественским и М. Б. Казанской путешествует на Северный Кавказ, в Нальчик, и делает там серию живописных работ.

Участвовал в Великой Отечественной войне, с 1941 по 1945 г. Служил начальником маскировочной службы 8 авиабазы в составе ВВС Балтийского флота. В блокадном Ленинграде сделал серию работ (рисунки, акварели) о жизни в осаждённом городе.

В 1947-51 гг. создаёт живописную серию «Дороги войны».

С 1946 г., после войны, и до 1959 года, постоянно работает с Учебно-педагогическим издательством («Учпедгиз»). В 1953 г. ездил в трёхмесячную командировку от «Учпедгиза» на Крайний Север. Проиллюстрировал чукотский букварь. По впечатлениям от этой поездки, оставшимся на долгое время, создал циклы работ «Чукотка» (1956—1959).

В 1963 - 1965 г. г. принадлежал к "Старопетергофской школе", созданной В. В. Стерлиговым. После 1965 г. работал согласно основным принципам этой школы.

В 1981 г. в Ленинградском Доме писателя им. В. В. Маяковского прошла первая (и единственная прижизненная) персональная выставка работ П. М. Кондратьева, организованная художником С. Н. Спицыным и писателем С. Б. Ласкиным.

Жил в Петербурге и в Таллинне, где жила постоянно его вторая жена. Скончался 26 апреля 1985 года в Ленинграде.

Творчество

Наиболее значительными в творчестве Кондратьева принято считать два периода: 1926—1932 гг., когда он работал под руководством П. Н. Филонова, и плодотворный период с 1962-го по 1985 г.

В 1962 г. П. М. Кондратьев был привлечён художником В. В. Стерлиговым к обсуждению его открытия — нового прибавочного элемента в искусстве 1960-х гг. — «прямо-кривой». В. В. Стерлигов, развивая теорию своего учителя К. С. Малевича о прибавочных элементах в изобразительном искусстве, в 1962 г. посвятил в своё открытие нескольких близких ему художников, в первую очередь Т. Н. Глебову и П. М. Кондратьева, и привлёк их к работе над новой формой, над созданием нового пластического пространства — сферического, криволинейного. В 1963—1965 г. г. Кондратьев входит в «Старопетергофскую школу»; кроме названных выше художников, в этот круг входили С. Н. Спицын, В. П. Волков, Г. П. Молчанова, искусствовед Е. Ф. Ковтун.

Открытие Стерлигова послужило настоящему расцвету творчества П. М. Кондратьева. Им были созданы циклы работ: «Воспоминания о Чукотке» (1964—1966); в 1960—1970-е гг.: «Снопы», «Псковская земля», «Свечи», «Катастрофы». Завершающим, самым значительным циклом его работ стали «Сёстры милосердия» (1980-е г.г.). В них бесплотные, как ангелы, «сёстры милосердия» парят над полями войны и мира.

В отличие от других художников, связанных со «старопетергофской школой», для творчества Кондратьева характерно влияние на его работу, одновременно, и теории о прибавочном элементе, принадлежащей Малевичу, и «заложенного» в него аналитического метода Филонова. В работах Кондратьева 1960—1970-х. г.г. разрабатывается многомерное пространство с присущей ему плотной цветностью живописно-пластического образа.

«Кондратьев ценен как… деятель< искусства>, сохраняющий в памяти осколки знаний, данные нам и ему нашими учителями и передовыми художниками двадцатых и предреволюционных лет двадцатого века. Я говорю осколки, потому что учился он у многих, в зависимости от влияний. Работы его содержат все эти свойства <…> и личные трагические впечатления от жизни». Т. Н. Глебова.

—

Одной из задач, поставленных перед собой, как перед художником, П. М. Кондратьев считал изучение и утверждение русской гаммы в живописи: «Основная задача работы — духовная наполненность живописи, проблема многозначности элементов пластики, разработка проблем современного восприятия многомерных пространств, современного понимания и видения некоторых основных форм и форм-символов, поиски современной гаммы цвета, принцип его гармонизации и утверждение русской гаммы в современной живописи».

В 1963—1965 гг. художники круга «старопетергофской школы» собирались на творческие вторники; одной из обсуждаемых ими тем были русские гаммы цвета: русская иконописная и русская живописная гаммы. Они разбирали "гаммы Венецианова, Саврасова, Перова, Рябушкина, Нестерова ", делали таблицы на сочетание этих цветов, вносили эту цветность в свои работы. Путём этих исследований художниками определялась «современная русская гамма». Утверждение этой гаммы было одной из целей работы Кондратьева.

Художник считал, что идеей его творчества 1970-80 х. гг. является гностический синкретизм, учения об устройстве Вселенной.

Творчество П. М. Кондратьева, в свою очередь, повлияло на творчество ряда петербургских художников: Веры Фёдоровны Матюх(1910—2003), Владимира Васильевича Жукова (р. 1933), Леонида Анисимовича Ткаченко (р. 1927), Галины Борисовны Моисеевой (р. 1933), Валентины Петровны Поваровой (1933—2007), Людмилы Викторовны Куценко (р. 1930).

Работы художника находятся преимущественно, в собраниях ГРМ и Ярославского художественного музея, а также в собраниях ГМИ СПб, Рыбинского художественного музея, Музея изобразительных искусств республики Карелия (Петрозаводск) и в частных собраниях в России и в Германии.

Книжная иллюстрация (избранная)

• Берггольц О. Стася во дворце: [Рассказ для детей]. М.; Л.: Гос. изд-во, 1930.
• Валов В. И. Красный партизан: [Рассказ для детей среднего возраста]. [М.]: ОГИЗ; Мол. гвардия, 1931.
• Углов Алексей <Л. К. Чуковская>. На Волге. М.; Л.: ОГИЗ; Молодая гвардия, 1931.
• Ипатов А. Парижская коммуна. М.; Л.: ОГИЗ; Молодая гвардия, 1931.
• Чиж. (Л.), 1932. № 9 (задняя обложка).
• Цауне В. Один… два… два. М.; Л.: ОГИЗ, Молодая гвардия.1932.
• Разумовский А. В. Бибармейцы. М.; Л.:ОГИЗ; Молодая гвардия, 1932.
• Всеволожский И. Семь смелых буденновцев. М.; Л.: Детиздат ЦК ВЛКСМ. 1939.
• Букварь майн’ыянвэйты / Текст: И. С. Вдовин. Л. : Учпедгиз, 1956.
• Балахонов Е., Солоникова О., Шереметьева Н. Родная песня: Учебное пособие для 1 класса / Рис. П. Кондратьева, Л. Коростышевского, Н. Носкович, В. Синани.; Обл. Н. Носкович. Л.: Учпедгиз, 1959.
• Заболоцкий Н. Змеиное яблоко: Стихи, рассказы, сказки: Книга составлена по материалам журналов «Чиж» и «Еж» 20-30-х годов / Сост. Е. Путилова; Рис. В. Конашевича, Н. Тырсы, П. Кондратьева и др. Л.: Детская литература, 1972.

Источники

• Глебова Т. Н. Воспоминания о Павле Николаевиче Филонове / Публ. Е. Ф. Ковтуна // Панорама искусств. Вып. 11. М., 1988. С. 108—127.
• «… больше чем воспоминанья»: Письма ленинградских художников 1941—1945 / Под ред. Б. Суриса. СПб., 1993. С. 377—390 (письма П. М. Кондратьева к В. Ф. Матюх, М. А. Гороховой).
• Шестнадцать пятниц: Вторая волна ленинградского авангарда: В 2-х ч. / LA (USA), 2010. С. по указ.
• С. Спицын. О Павле Кондратьеве./ Там же, т. 2 , С. 180 - 181.
• Мочалов Л. В. Пластическая система В. В. Стерлигова как симптом сакрализации культуры // Вопросы искусствознания. (М.), 1995. № 1 / 2, с. 229—248
• Мочалов Л. В. Геометрия природы у Владимира Стерлигова и Павла Кондратьева // Органика. Беспредметный мир Природы в русском авангарде 20 века. М.: RA 2000, с. 107—113

Отрывок, характеризующий Кондратьев, Павел Михайлович

Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.