Конзе, Эдвард

Эдвард Конзе
нем. Eberhart Julius Dietrich Conze
Дата рождения:	18 марта 1904(1904-03-18)
Место рождения:	Лондон, Англия
Дата смерти:	24 сентября 1979(1979-09-24) (75 лет)
Место смерти:	Шерборн, Дорсет, Англия
Страна:	Великобритания
Научная сфера:	буддология, религиоведение, лингвистика, философия
Место работы:	Лондонский университет, Оксфордский университет, Ланкастерский университет
Альма-матер:	Кёльнский университет

Э́двард Конзё (нем. Eberhart Julius Dietrich Conze, 18 марта 1904, Лондон — 24 сентября 1979, Шерборн, Дорсет) — англо-немецкий учёный, внёсший значительный вклад в развитие буддологии. Более всего известен своими переводами буддистских текстов. Пропагандист дзэн-буддизма.

Биография

Конзе родился в Лондоне в 1904 году. Его отец принадлежал к немецкой аристократии. Его семья была протестантской. Его мать, с которой он имел очень трудные взаимоотношения, позднее перешла в католичество. Конзе утверждал^[где?], что был родственником Фридриха Энгельса.

Конзе родился в Англии и получил британское гражданство по причине того, что его отец исполнял должность вице-консула в немецком посольстве. Он обучался в ряде немецких университетов, и в 1928 году получил степень доктора философии от Кёльнского университета, после чего продолжил свои последокторские исследования в области сравнительной европейской и индийской философии в Боннском и Гамбургском университетах. Конзе обладал феноменальной способностью к изучению языков и к 24-м годам уже овладел четырнадцатью языками, включая санскрит. Как и многие европейцы его поколения, он заинтересовался теософией и даже впоследствии стал профессором теософии, а также занимался серьёзным изучением астрологии, и даже впоследствии стал астрологом.

Во время растущей популярности Адольфа Гитлера, Конзе выступил ярым противником нацистского режима. Из антифашистских побуждений, он серьёзно изучил марксистские труды и присоединился к коммунистической партии. Какое-то время он был лидером коммунистического движения в Бонне. В своей автобиографии «Memoirs of a Modern Gnostic», Конзе рассказывает о том, как он организовывал коммунистические стачки в Бонне, из-за чего его жизнь подверглась смертельной опасности.

В 1933 году он эмигрировал в Англию (предусмотрительно перед этим обновив своё британское гражданство), куда он прибыл без гроша в кармане. Сначала Конзе зарабатывал на жизнь давая уроки немецкого языка, а впоследствии занялся политикой, став членом Лейбористской партии. Он встречался со многими известными фигурами лейбористского движения, которые не произвели на него большого впечатления. Тогда же он начал сотрудничать с Эллен Вилкинсон, которая в то время была министром образования Великобритании и лидером Лейбористской партии. Вместе они написали и опубликовали две книги под названием «Why War?» и «Why Fascism?».

Конзе стал очень активным членом социалистического движения Великобритании. Он давал лекции, писал книги и памфлеты, но по прошествии какого-то времени полностью разочаровался в политике. В возрасте 35 лет он оказался в состоянии полного интеллектуального изнеможения. Его первый брак закончился крахом. В своих мемуарах он признаётся «Я принадлежу к тому несчастному типу людей, которые не могут ни жить с женщинами, ни существовать без них».

С 1933 по 1960 год он давал лекции по психологии, философии и сравнительному изучению религии в Лондонском и Оксфордском университетах. В период с 1963 по 1973 год он занимал ряд академических постов в Германии и США одновременно посвящая значительную часть своего времени преподавательской деятельности в Департаменте по изучению религий Ланкастерского университета.

В этот период своей жизни он заново открыл для себя буддизм. Впервые интерес к буддизму проснулся в нём в возрасте 13 лет после прочтения книги Лафкадио Хирна «Gleanings in Buddha Fields». Его значительный контакт с буддизмом, однако, произошёл значительно позднее, во время начала Второй мировой войны, в основном через труды известного японского буддолога и писателя Дайсэцу Т. Судзуки.

Зачарованный буддизмом, Кензе посвятил ему остаток своей жизни, занимаясь переводами различных буддийских писаний, таких как сутр «Праджняпарамита» («Совершенство мудрости»), которые являются основными писаниями буддизма махаяны.

Конзе, однако, не был только учёным. Во время войны он долгое время жил в лесу в своём трейлере и занимался практикой медитации, строго следуя наставлениям Буддхагхоши в его «Висуддхимагге». Позднее, в своих лекциях в Америке, он неоднократно заявлял, что был всего лишь буддистским учёным, а не монахом, и поэтому просил аудиторию не разочаровываться, если его действия и поведение не будут соответствовать буддийским идеалам. Уважение к нему в буддийском сообществе проявилось, в частности, в том, что он долгое время исполнял обязанности вице-президента буддистского общества.

После войны он переехал в Оксфорд и женился во второй раз. В 1951 году он опубликовал книгу «Buddhism: Its Essence and Development», которая имела огромный успех и остаётся популярной книгой по буддизму и по сей день. Его монументальным трудом за последующие 20 лет был перевод в общей сложности 30 текстов «Праджняпарамита-сутр», включая два наиболее известных буддистских текста, «Алмазную сутру» и «Сутру Сердца».

В 1960-х и 1970-х годах он давал лекции в различных американских университетах, где пользовался большой популярностью среди студентов. Однако, он часто пользовался неодобрением своих коллег и университетских властей из-за того, что очень откровенно высказывал свои мнения. В 1970-х годах Конзе был вынужден покинуть США. Это было связано с его резкой критикой участия США в войне во Вьетнаме и коммунистическим прошлым. Он умер 24 сентября 1979 года у себя дома в Шерборне, Дорсет.

Наследие

Конзе был очень сложной фигурой, значение которой оценить непросто. Он был среднеевропейским интеллектуальным беженцем, как и многие другие покинувший Германию. Он также являлся своего рода символом интеллектуального напряжения XX века, в основном благодаря своему крайне критическому отношению к многим направлениям современной мысли. Он также был самопровозглашённым элитистом. Свою автобиографию он озаглавил «Memoirs of a Modern Gnostic» («Мемуары современного гностика»), полагая, что по своей сущности гностицизм был элитистским. Конзе также был противником демократии и феминизма.

В какой-то степени он также представлял целое довоенное поколение на Западе, разочаровавшееся в идеях марксизма, в особенности в той его форме, которую он принял в Советском Союзе. От других он отличался тем, что не потерял своих религиозных верований — он просто перенёс свой идеализм из политики в буддизм.

Конзе является одним из крупных переводчиков буддистских текстов, которого можно сравнить с такими китайскими деятелями, как Кумараджива и Сюаньцзан. Будучи учёным-буддологом, он занимался серьёзной практикой буддизма, в особенности медитации. В то время, когда он начал свою научную деятельность, это было совершенно немыслимо, из-за чего многие считали его эксцентричным. Он бросил вызов стереотипу «объективного учёного», который не должен иметь личностного пристрастия к изучаемому им предмету. Таким образом, он был пионером нового рода учёных-буддологов, которые одновременно с научным изучением буддизма занимались его практикой.

Библиография

• Why War? (1934) — в соавторстве с Эллен Вилкинсон
• Why Fascism? (1934) — в соавторстве с Эллен Вилкинсон
• The Scientific Method of Thinking: An Introduction to Dialectical Materialism (1935)
• An Introduction to Dialectical Materialism (1936)
• Spain To-day: Revolution and Counter Revolution (1936)
• Contradiction and Reality: A Summary (1939)
• Buddhism: Its Essence and Development (1951)
• Abhisamayālaṅkāra (1954)
• Selected Sayings from the Perfection of Wisdom (1955)
• The Buddha’s Law Among the Birds (1956)
• Buddhist Meditation (1956 & 1972)
• Vajracchedikā Prajñāpāramitā (1957)
• Perfection of Wisdom in 8,000 Lines and its Verse Summary (1958)
• A Short History of Buddhism (1958)
• Buddhist Scriptures (1959)
• The Prajñāpāramitā Literature (1960)
• The Large Sutra on Perfect Wisdom with divisions of Abhisamayālaṅkāra (1961)
• Gilgit Manuscript of Aṣṭādaśasāhasrikāprajñāpāramitā (1962)
• Buddhist Thought in India: Three Phases of Buddhist Philosophy (1962)
• Materials for a Dictionary of the Prajñāpāramitā Literature (1967)
• Thirty Years of Buddhist Studies: Selected Essays (1967)
• The Short Prajñāpāramitā Texts (1974)
• Further Buddhist Studies: Selected Essays (1975)
• The Memoirs of A Modern Gnostic (1979)

Литература

• Балагушкин Е. Г. Критика современных нетрадиционных религий (истоки, сущность, влияние на молодёжь Запада). — М.: Изд-во МГУ, 1986. — 286 с. — 12 300 экз.
• Bikshu Sangharakshita, Great Buddhists of the Twentieth Century, 1996, Windhorse Publications, ISBN 0904766802

Отрывок, характеризующий Конзе, Эдвард

Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.