Константинов, Алеко

Алеко Константинов
Имя при рождении:	Алеко Иваницов Константинов
Псевдонимы:	Счастливец, Башибузук, Беню Наков, Евстафий Хаджибалканский, Член клуба Морального влияния, Великий
Место рождения:	Свиштов
Место смерти:	Радилово
Род деятельности:	прозаик, поэт, журналист, юрист
Годы творчества:	1880 — 1897
Дебют:	Зеркало

Алеко Иваницов Константинов (1 января 1863, Свиштов, — 11 мая 1897, Радилово) — болгарский писатель и общественный деятель.

Биография

Отцом Алеко Константинова был видный свиштовский торговец Иваница Хаджиконстантинов, а по материнской линии он происходил из известного видинского рода Шишмановых. Начальное образование получил с помощью частных учителей Эммануила Васкидовича и Янко Мустакова. В 1872—1874 годах учился в свиштовском училище, а в 1874—1877 — в Априловской гимназии в Габрове. В 1877 году служил писарем в канцелярии свиштовского губернатора Марко Балабанова. Затем уехал учиться в Николаев, где в 1881 году закончил Южнославянский пансион Ф. Н. Минкова. В 1885 году окончил юридический факультет Новороссийского университета.

Во время пребывания в Южнославянском пансионе появились первые напечатанные произведения Константинова — стихотворения «Зеркало» (1880) и «За что?» (1881), отосланные им в Болгарию и опубликованные в газетах «Целокупна България» и «Свободна България». В них он не скрывал своего отношения к политической ситуации в Болгарии и указывал на социальные пороки. Реакцией на конкретные политические события явилась написанная в Одессе поэма «Песня о Слобод-Маджаре и Пламен-Тене» (1883).

После возвращения в Болгарию работал судьей (1885—1886) и прокурором (1886) Софийского окружного суда, помощником прокурора (1886—1888) и судьей (1890—1892) Софийского апелляционного суда. Дважды подвергался увольнению по политическим мотивам. С 1892 года занимался частной адвокатской практикой.

В 1896 году служил юрисконсультом Софийского городского управления. В том же году защитил диссертацию на тему «Право на помилование согласно новому Уголовному кодексу» и стал преподавать уголовное и гражданское право на юридическом факультете Софийского университета. Посещал Всемирную выставку в Париже (1889), Юбилейную международную выставку в Праге (1891) и Колумбовскую выставку в Чикаго (1893).

Под впечатлением его рассказов об Америке друзья убедили Константинова написать о своем путешествии. В том же году была написана книга «До Чикаго и обратно», в следующем году вышедшая отдельным изданием. «До Чикаго и обратно» стала первой национальной книгой о путешествии за пределы Болгарии, отразив при этом авторское отношение к болгарской и заграничной действительности и принеся Константинову известность.

Позже Константинов прославлял красоту и величие болгарской природы в путевых заметках «Невероятно, но факт…», «В болгарской Швейцарии» и других. Заметки несут в себе черты как фельетона, так и репортажа, остро критикуя бытовые неурядицы и общественные проблемы, — при этом призывая к сплочению нации и воспитанию национального достоинства.

Самым известным произведением Константинова стала книга «Бай Ганю» с подзаголовком «Невероятные рассказы об одном современном болгарине». В сущности, это небольшие юмористические рассказы об одном лице, но построенные таким образом, что каждый из рассказов, написанных в форме анекдота, раскрывает одну из черт главного героя бай Ганю: его необразованность, бесцеремонность, самодовольство, стремление к наживе. Во второй же части книги, «Бай Ганю возвратился из Европы», преобладает острая политическая сатира. Выйдя отдельным изданием в 1895 году, книга имела огромный успех. До сих пор она является одной из популярнейших в болгарской литературе, а имя бай Ганю стало нарицательным.

Также известен как фельетонист. Еще учась в Николаеве, Константинов писал юмористические фельетоны о текущих событиях, а к концу своей жизни он создал около 40 фельетонов, основными темами которых являлись нарушения избирательного права, поведение министров, депутатов и монарха, наболевшие общественные проблемы.

Перевел произведения А. С. Пушкина («Бахчисарайский фонтан», «Полтава», «Цыганы»), М. Ю. Лермонтова («Демон», «Беглец»), Н. А. Некрасова («Русские женщины», «Железная дорога»), Мольера («Тартюф»), Ф. Коппе («Отче наш») и других. Произведения самого Константинова были переведены почти на 30 языков. Первые переводы вышли в конце XIX (эстонский, русский, сербский) и начале XX века (немецкий, польский, французский, чешский и другие языки).

Чаще всего писал под псевдонимом «Счастливец». Другие его псевдонимы — «Башибузук», «Беню Наков», «Евстафий Хаджибалканский», «Член клуба Морального влияния» и «Великий». Вел активную общественную деятельность. Являлся школьным попечителем, членом Верховного македонско-одринского комитета, попечительского совета общества «Славянская беседа», Болгарского союза народного образования, Комиссии по поддержке национальной промышленности, Союза поддержки искусства, Музыкального общества и Театрального комитета. По его инициативе был создан Болгарский союз туристов (подъем на гору Черни-Врых 27 августа 1895 года считается датой рождения организованного туризма в Болгарии).

Еще будучи студентом, Константинов стал сторонником Петко Каравелова, сотрудничая в его журнале «Библиотека „Свети Климент“». Позже вступил в возглавляемую Каравеловым Демократическую партию, участвовал в разработке её программы, и с момента создания партийного органа «Знаме» (1894) печатал в нем фельетоны, путевые заметки, репортажи и статьи.

Константинов был убит во время неудачного покушения на своего однопартийца Михаила Такева. Покушение было осуществлено из засады на дороге близ села Радилово. По мнению Такева, причиной покушения стали мелкие политические дрязги по личным мотивам между жителями Радилова и Пазарджика.

Память

В честь Константинова названы:

• скала Алеко на острове Смоленск;
• пик Алеко массива Рила;
• туристическая база «Алеко» на Витоше;
• село Алеко-Константиново;
• Государственный театр сатиры имени Алеко Константинова в Софии

Портрет Константинова помещен на банкноту достоинством 100 левов образца 2003 года.

Ссылки

• [liternet.bg/publish9/marnaudov/bpisateli/5/akonstantinov.htm Арнаудов, Михаил. Алеко Константинов] (болг.)
• [www.slovo.bg/showbio.php3?ID=169 Бъклова, Катя. // Речник по нова българска литература (1978—1992). София, Хемус, 1994.] (болг.)

Отрывок, характеризующий Константинов, Алеко

– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.