Константинопольский собор (360)

Константинопольский собор, состоявшийся в 360 году в Константинополе — один из поместных соборов, состоявшихся в период арианских споров.

В результате диспутов, состоявшихся после соборов в Аримине и Селевкии в 359 году, сторонники Акакия Кесарийского («акакиане») смогли более убедительно обосновать свою позицию перед императором Констанцием II? по сравнению со сторонниками Василия Анкирского («василианами»). Оставаясь после дебатов в Константинополе ещё несколько недель, они решили организовать новый собор, на который предполагалось собрать епископов из Вифинии. Как только 50 участников прибыло, собор начался. Среди присутствовавших были Акакий, Евдоксий Антиохийский, Ураний Тирский, Демофил Берийский, Георгий Лаодикийский, Марий Халкидонский и готский епископ Вульфила. Ещё большее число епископов присоединилось позднее. Иларий Пиктавий, находившийся приблизительно в то время в Константинополе, ко времени проведения собора был отослан императором в Галлию, как источник беспокойства в церкви.

Константинопольский собор немедленно принял Никскую формулу. Решением собора были отвергнуты как Никейские, так и аномейские формулировки. Было запрещено использование слова др.-греч. ούσία («сущность») по отношению к к Отцу, Сыну и Святому Духу. Также отвергались понятия др.-греч. όμοούσίος («единосущный») и др.-греч. όμοιούσίος («подобосущный»). Для того, чтобы убедить императора в том, что акакиане не являются сторонниками крайнего арианства, лидер аномеев Аэций был извергнут из сана диакона за написание спорных книг, нечестивые высказывания и нарушение покоя в церкви. Вслед за этим император отправил его в ссылку — вначале в киликийскую Мопсуестию, а затем в Писидию.

Полуарианам, которые в Аримине и Селевкии подписали тот же символ веры, что и акакиане, и которые также конкурировали за внимание императора, теологические аргументы использованы быть не могли. Вместо этого были предъявлены различные канонические обвинения. Первым был смещён епископ Македоний Константинопольский, обвинённый в принятии в общение диакона, обвинённого в разврате. Также ему было предъявлено обвинение в том, что инициированный им перенос тела Константина Великого привёл к насилию и множеству жертв. Епископ Елевсий Кизикский был смещён за то, что крестил, и тут же посвятил в священники языческого жреца. Василий Анкирский, также обвинённый в различных нарушениях, был заключён под стражу и отправлен в изгнание в цепях. Помимо них, было осуждено множество других епископов, включая Кирилла Иерусалимского. Причиной смещения последнего, возможно, было то, что он в течение длительного времени отказывался признавать права Акакия Кесарийского как митрополита.

Из-за жёсткости, с которой акакиане действовали против своих оппонентов, выступая одновременно в качестве судей и обвинителей, Григорий Назианзин и Василий Великий высказывались об этом соборе с крайним неодобрением. Император Констанций, тем не менее, утвердил решения этого собора, отправив смещённых епископов в изгнание и передав их диоцезы другим. В результате Евстафий перешёл на константинопольскую кафедру, а Евномий, другой лидер аномеев, стал епископом Кизикским.

Литература

• Hefele K. J. A History of the Counsils of the Church / trans. by H. N. Oxenham. — Edinburg, 1883. — Т. I. — 502 p.

Отрывок, характеризующий Константинопольский собор (360)

– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.