Константин Константинович

Великий князь Константин Константинович<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Рождение:	22 августа 1858(1858-08-22) Стрельна
Смерть:	15 июня 1915(1915-06-15) (56 лет) Павловск
Род:	Романовы
Отец:	Константин Николаевич
Мать:	Александра Иосифовна
Супруга:	Елизавета Маврикиевна
Дети:	Иоанн, Гавриил, Татьяна, Константин, Олег, Игорь, Георгий, Наталия, Вера
Военная служба
Годы службы:	1858—1915
Род войск:	Инфантерия
Звание:	Генерал от инфантерии
Сражения:	Русско-турецкая война (1877—1878)
Автограф:
Награды:

Великий князь Константи́н Константи́нович, поэтический псевдоним К. Р. (10 [22] августа 1858, Стрельна — 2 [15] июня 1915, Павловск) — член Российского Императорского дома, генерал-адъютант (1901), генерал от инфантерии (1907), генерал-инспектор Военно-учебных заведений, президент Императорской Санкт-Петербургской академии наук (1889), поэт, переводчик и драматург.

Биография

Второй сын великого князя Константина Николаевича и великой княгини Александры Иосифовны, внук Николая I. При крещении пожалован орденами Св. Апостола Андрея Первозванного, Св. Александра Невского и Св. Анны 1-й степени, назначен шефом Тифлисского гренадерского полка и зачислен в списки лейб-гвардии Конного и Измайловского полков, лейб-гвардии батарейной № 5 батареи 3-й Гвардейской и гренадерской артиллерийской бригады (1-я батарея лейб-гвардии 3-й артиллерийской бригады) и Гвардейского экипажа. В 1859 году зачислен в списки лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии батальона. В 1865 году произведён в прапорщики и пожалован орденами Белого Орла и Св. Станислава 1-й степени.

Получил разностороннее домашнее образование. В его обучении и воспитании принимали участие известные историки С. М. Соловьев, К. Н. Бестужев-Рюмин, музыкальный критик Г. А. Ларош, виолончелист И. И. Зейферт, пианист Рудольф Кюндингер, писатели И. А. Гончаров и Ф. М. Достоевский. С детства великого князя готовили к службе на флоте. В 7 лет его воспитателем был назначен капитан 1-го ранга А. И. Зелёной, состоявший в этой должности до совершеннолетия великого князя. Занятия велись по программе Морского училища. В 1874 и 1876 годах гардемарином совершил дальнее плавание в Атлантический океан и Средиземное море на фрегате «Светлана». В августе 1876 года сдал экзамен по программе Морского училища и был произведён в чин мичмана.

Участник Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. 17 октября 1877 года награждён орденом Св. Георгия 4-й степени:

В воздаяние за храбрость и распорядительность в деле с Турками на Дунае у Силистрии, 2 октября 1877 года, где лично был спущен Его Высочеством брандер против турецкого парохода.

В мае 1878 года произведён в лейтенанты флота. В августе 1878 года назначен флигель-адъютантом. В январе—сентябре 1880 года командовал ротой Гвардейского экипажа. В сентябре 1880 года назначен вахтенным начальником на корабль «Герцог Эдинбургский», на котором до января 1882 года находился в плавании по Средиземному морю. Во время этого плавания, летом 1881 года, Константин Константинович посетил Афон; в беседе со старцем он выразил желание «приносить великую пользу» в духовном сане, но старец сказал, что «пока ждет меня иная служба, иные обязанности, а со временем, быть может, Господь благословит намерение. Дай Бог, чтобы сбылись слова святого старца».

В 1882 году по болезни переведён в сухопутное ведомство и в августе произведён в штабс-капитаны гвардии. До конца 1883 года находился в заграничном отпуске, во время которого познакомился со своей будущей женой. В декабре 1883 года назначен командиром роты Его Величества лейб-гвардии Измайловского полка. В 1887 году произведён в капитаны гвардии, а 23 апреля 1891 года — в полковники и назначен командующим лейб-гвардии Преображенским полком. В 1894 году произведён в генерал-майоры, с утверждением в должности командира полка. В 1898 году назначен в Свиту Его Величества.

4 марта 1900 года назначен Главным начальником Военно-учебных заведений (с 13 марта 1910 года — генерал-инспектор Военно-учебных заведений), после чего объехал все вверенные ему заведения. По итогам инспекции появился приказ, в котором Великий князь высказался о задачах военного воспитания: «Закрытое заведение обязано, по мере нравственного роста своих воспитанников, постепенно поднимать в них сознание их человеческого достоинства и бережно устранять всё то, что может унизить или оскорбить это достоинство. Только при этом условии воспитанники старших классов могут стать ТЕМ, чем они должны быть, — цветом и гордостью своих заведений, друзьями своих воспитателей и разумными направителями общественного мнения всей массы воспитанников в добрую сторону».

Дважды посещал Одессу с целью наблюдения за строительством Кадетского корпуса, а 6 октября 1902 года присутствовал при освящении корпусный храма в память святых равноапостольных братьев Кирилла и Мефодия. На следующий день Великий князь знакомился со вновь поступившими в корпус. В зале 3-й роты в присутствии Великого князя состоялся музыкально-литературный вечер с участием хора певчих, духового корпусного оркестра и отдельных исполнителей-кадет. «Я выношу от Одесского Кадетского Корпуса, от освящения его храма и всего виденного мною самое приятное впечатление», — были слова Великого князя перед его отъездом.

В память о тех событиях в 1999 году в Одессе, на территории бывшего Кадетского корпуса, был установлен бюст Великому князю Константину Константиновичу. В декабре 2015 года памятник был демонтирован.

В январе 1901 года Великий князь Константин Константинович произведён в генерал-лейтенанты и назначен генерал-адъютантом. В 1907 году произведён в генералы от инфантерии. 2 марта 1911 года назначен присутствующим в Правительствующем сенате (с оставлением в остальных должностях). В 1913 году за заслуги по службе награждён орденом Св. Владимира 1-й степени (4-я степень — 1883 год, 3-я степень — 1896 год, 2-я степень — 1903 год).

Состоял также шефом 2-го батальона лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка, в списках лейб-гвардии Преображенского полка, Павловского военного и Константиновского артиллерийского училищ, Пажеского корпуса и Оренбургского казачьего войска. Почётный член Николаевской инженерной академии (с 1904 г.), Императорской военно-медицинской академии и Михайловской артиллерийской академии.

В 1887 году избран почётным членом Императорской Академии наук, а в 1889 году был назначен её Президентом («августейший президент»). По его инициативе при Отделении русского языка и словесности был учреждён Разряд изящной словесности, по которому в почётные академики избирались известные писатели — П. Д. Боборыкин (1900), И. А. Бунин (1909), В. Г. Короленко (1900), А. В. Сухово-Кобылин (1902), А. П. Чехов (1900) и другие. Возглавлял комитет по празднованию 100-летия со дня рождения А. С. Пушкина. При содействии великого князя было открыто новое здание Зоологического музея в Санкт-Петербурге.

В 1889 году избран почётным попечителем Педагогических курсов при петербургских женских гимназиях. Состоял председателем Императорского Русского археологического общества (с 1892 года), Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, Императорского Российского общества спасания на водах, Императорского Православного Палестинского общества и Санкт-Петербургского яхт-клуба. Действительный член Императорского общества поощрения художеств, Императорского Русского музыкального общества. Почётный член Русского астрономического общества, Русского исторического общества, Русского общества Красного Креста, Русского общества содействия торговому судоходству. Великий князь, в юности сам бывший военным моряком, оказал покровительство снаряжаемой академией наук Русской полярной экспедиции барона Э. В. Толля.

Константин Константинович питал слабость к подмосковным «дворянским гнёздам» и в 1903 году приобрёл на берегу реки Руза имение Осташёво, где когда-то тайно собирались декабристы. Он писал по этому поводу старшему сыну: «Мы с Мама очень тихо и приятно провели в Осташеве. Оно далеко превзошло ожидания Мама, к великой моей радости. И местность, и дом очень ей понравились, да и не ей одной — все в восторге от нового нашего имения». С тех пор великий князь подолгу жил на берегах Рузы и растил здесь детей; однажды вся семья совершила путешествие по «золотому кольцу» вплоть до Романова-Борисоглебска и Углича. Лето 1914 года Константин Константинович с женой и младшими детьми проводили в Германии, на родине жены, где их застало начало Первой мировой войны; были задержаны и выдворены за пределы Германии. Новое тяжелейшее потрясение великий князь испытал осенью 1914 года с гибелью сына, князя Олега. Эти испытания подорвали и без того некрепкое здоровье великого князя.

Великий князь Константин Константинович скончался 2 [15] июня 1915 года, в своём кабинете во дворце в Павловске, в присутствии 9-летней дочери Веры, и был отпет в дворцовой церкви. Он был последним из Романовых, умершим до революции и погребённым в великокняжеской усыпальнице Петропавловской крепости.

Владел Мраморным (Константиновским) дворцом и доходным домом (Спасская ул., д. 21) в Санкт-Петербурге, дворцом в Павловске, имением Осташево в Можайском и Рузском у. Московской губернии, частью имения Уч-Дере в Сочинском округе Черноморской губернии, участками земли в районе рек Херати и Кудебти в Черноморской губернии (1287 дес, совместно с братом Дмитрием), двумя отдельными участками из состава Мирской казенной лесной дачи Серпуховского лесничества Подольского у. Моск. губ. К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В 2014 году при содействии членов Императорского Православного Палестинского Общества в Орле установлена мемориальная доска великому князю Константину Константиновичу, неоднократно посещавшему Орловский Бахтина кадетский корпус.

• Konstantin Konstantinovich by O.Braz (1912, Pavlovsk).jpg

  На портрете Осипа Браза

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Фотография с подписью К. К. Романова

• Konstantin Konstantinovich by Repin.jpg

  Портрет кисти Ильи Ефимовича Репина, 1891 г.

Военные чины и звания

• Гардемарин (10.08.1874)
• Мичман (10.08.1876)
• Лейтенант (21.05.1878)
• Флигель-адъютант (09.09.1878)
• Штабс-капитан (30.08.1882)
• Капитан (05.04.1887)
• Полковник (21.04.1891)
• Генерал-майор (06.12.1894)
• Генерал-майор Свиты (05.04.1898)
• Генерал-лейтенант (01.01.1900)
• Генерал-адъютант (01.01.1901)
• Генерал от инфантерии (06.12.1907)

Награды

Дом Романовых (после Петра III)

Пётр III=Екатерина II Павел I Александр I Константин Павлович Николай I Александр II Николай Александрович Александр III Николай II Алексей Николаевич Георгий Александрович Михаил Александрович Владимир Александрович Кирилл Владимирович Владимир Кириллович Борис Владимирович Андрей Владимирович Алексей Александрович Сергей Александрович Павел Александрович Дмитрий Павлович Константин Николаевич Николай Константинович Константин Константинович Дмитрий Константинович Николай Николаевич Старший Николай Николаевич Младший Пётр Николаевич Михаил Николаевич Николай Михайлович Александр Михайлович Георгий Михайлович Михаил Павлович

• Орден Святого Андрея Первозванного (26.09.1858)
• Орден Святого Александра Невского (26.09.1858)
• Орден Святой Анны 1-й ст. (26.09.1858)
• Орден Белого Орла (1865)
• Орден Святого Станислава 1-й ст. (11.06.1865)
• Орден Святого Георгия 4-й ст. (15.10.1877)
• Светло-бронзовая медаль «В память русско-турецкой войны 1877—1878» (02.05.1878)
• Орден Святого Владимира 3-й ст. (14.05.1896)
• Серебряная медаль «В память коронации Императора Николая II» (02.04.1897)
• Медаль «За труды по первой всеобщей переписи населения» (22.04.1897)
• Орден Святого Владимира 2-й ст. (6.12.1903)
• Медаль «В память 200-летия Полтавской битвы» (27.06.1909)
• Орден Святого Владимира 1-й ст. (1913)
• Знак отличия за XVL лет беспорочной службы (01.1915)

иностранные:

• Вюртембергский Орден Вюртембергской короны 1-й ст. (26.04.1874)
• Мекленбург-Шверинский Орден Вендской Короны 1-й ст. (16.08.1874)
• Датский Орден Слона (11.06.1875)
• Греческий Орден Спасителя 1-й ст. (10.08.1875)
• Румынская Медаль за военные заслуги (20.10.1877)
• Саксен-Альтенбургский орден Эрнестинского дома 1-й ст. с мечами (15.03.1878)
• Ольденбургский орден Заслуг герцога Петра-Фридриха-Людвига (30.04.1878)
• Мекленбург-Шверинский Крест за военные заслуги (1878)
• Румынский Железный Крест (1878)
• Сербская медаль «За военное отличие» (01.05.1878)
• Черногорская медаль «За военное отличие» (01.05.1878)
• Греческий Орден Спасителя 4-й ст. (21.05.1878)
• Французский Орден Почетного Легиона 1-й ст. (30.08.1878)
• Прусский орден Pour le Mérite (26.11.1878)
• Черногорский Орден Князя Даниила I 1-й ст. (1882)
• Болгарский Орден «Святой Александр» (1883)
• Прусский Орден Черного Орла (1883)
• Шаумбург-Липпе Фамильный Орден 1-й ст. (1885)
• Гессен-Дармштадтский Орден Людвига 1-й ст. (1886)
• Мекленбург-Шверинский Орден Грифона 4-й ст. (1887)
• Испанский Орден Карлоса III 1-й ст. (1887)
• Саксен-Веймарский Орден Белого сокола (1887)
• Французский Орден Академических пальм 2-й ст. (22.02.1894)
• Австрийский Орден Святого Стефана, большой крест (22.04.1897)
• Шведский Орден Серафимов (18.09.1897)
• Итальянский Орден Аннунциаты (03.07.1902)
• Сиамский Орден Королевского дома Чакри (03.11.1902)
• Японский Высший орден Хризантемы (18.06.1909)
• Болгарский Орден «За заслуги», украшенный бриллиантами (18.02.1910)
• Сербский Орден Звезды Карагеоргия 1-й ст. (11.08.1911)

Семья и дети

В 1884 году женился на принцессе Елизавете Августе Марии Агнесе, второй дочери принца Саксен-Альтенбургского, герцога Саксонского Морица (русское имя Елизавета Маврикиевна; православия не принимала). Супруга приходилась ему троюродной племянницей (оба были потомками императора Павла I). В браке родилось девять детей:

• Иоанн (1886—1918), убит большевиками;
• Гавриил (1887—1955), был арестован, спасён от расстрела Максимом Горьким, уехал в Финляндию, а затем в Париж; автор воспоминаний;
• Татьяна (1890—1979), вышла замуж за Константина Багратион-Мухранского, погибшего в начале Первой мировой войны. В 1921 году вышла замуж за Александра Короченцова, умершего через год. Окончила жизнь в монашестве с именем Тамара (в память о царице Тамаре, потомком которой был её первый муж) настоятельницей Елеонского монастыря в Иерусалиме.
• Константин (1891—1918), поручик лейб-гвардии Измайловского полка, георгиевский кавалер, убит большевиками.
• Олег (1892—1914), погиб на фронте во время Первой мировой войны;
• Игорь (1894—1918), убит большевиками;
• Георгий (1903—1938), умер в Нью-Йорке в возрасте 35 лет после неудачной операции;
• Наталия (1905), умерла во младенчестве;
• Вера (1906—2001), никогда не состояла в браке. Умерла в Нью-Йорке.

Дневниковые записи великого князя, переданные К. Р. в архив Российской академии наук с условием опубликования не ранее, чем через 90 лет после его смерти (опубликованы в 1994), содержат упоминания о гомосексуальных контактах Константина Константиновича:

Мой тайный порок совершенно овладел мною. Было время, и довольно продолжительное, что я почти победил его, от конца 1893-го до 1900-го. Но с тех пор, и в особенности с апреля текущего [1903] года (перед самым рождением нашего очаровательного Георгия), опять поскользнулся и покатился и до сих пор качусь, как по наклонной плоскости, все ниже и ниже.

Творчество

Был известным русским поэтом, автором нескольких сборников. Первые стихотворные произведения были опубликованы в журнале «Вестник Европы» в 1882. Первый сборник, включавший стихотворения 1879—1885 годов, вышел в 1886. В 1888 издал первую поэму «Севастиан-мученик», затем сборники «Новые стихотворения К. Р.», «Третий сборник стихотворений К. Р.» (1900), «Стихотворения К. Р.» (1901).

С великим князем вели переписку И. А. Гончаров, Я. П. Полонский, А. А. Фет, ценивший его вкус и даже поручавший ему исправлять свои стихи. О поэтическом творчестве К. Р. восторженно отзывался П. И. Чайковский, которому великий князь посвятил одно из своих стихотворений («О люди, вы часто меня язвили так больно…»).

Принадлежал к так называемой старой школе, был продолжателем классических традиций. Первоклассным талантом поэт К. Р. не обладал, но занял своё место в истории русской литературы. Многие его стихотворения отличались мелодичностью и были положены на музыку (самое известное — романс «Растворил я окно…» с музыкой П. И. Чайковского, сочинившего музыку также на «Я сначала тебя не любила…», «Вот миновала разлука» и другие стихотворения К. Р.). Сам написал несколько романсов на стихи В. Гюго («Луч денницы блеснул, дорогая»), А. К. Толстого («Не верь мне, друг, когда в избытке горя», «О, не пытайся дух унять тревожный» и «Горними тихо летела душа небесами»), А. Н. Майкова («Он уж снился мне когда-то» и «Далеко, на самом море») — впервые они были напечатаны в 1880 году в Германии; в 1889 году нотоиздательство П. Юргенсона выпустило их в Москве.

К. Р. перевёл на русский язык трагедию Ф. Шиллера «Мессинская невеста», трагедию И. В. Гёте, шекспировского «Короля Генриха IV». Автор удачного перевода шекспировского «Гамлета» на русский язык, над которым работал с 1889 по 1898 год; перевод с обширными комментариями в 3-х томах был издан в 1899 и неоднократно переиздавался.

К 100-летию со дня рождения А. С. Пушкина написал текст Торжественной кантаты в память поэта. Кантата была положена на музыку Александром Глазуновым и исполнена на торжественном чрезвычайном заседании Академии наук в честь юбилея.

Пьесу К. Р. на евангельский сюжет «Царь Иудейский» и авторские примечания к ней М. А. Булгаков использовал как материал для романа «Мастер и Маргарита».

Но особую, народную любовь снискали стихи К. Р. «Умер бедняга в больнице военной». Песня в исполнении Надежды Плевицкой на музыку Якова Пригожего, записанная на граммофоне и разошедшаяся в виде грампластинки по самым отдалённым уголкам Российской империи (а затем русские эмигранты разнесли её по всему миру), была популярной среди солдат Первой мировой войны не только из-за её особой проникновенности. Вот что пишет литературовед Юрий Никонычев в предисловии к поэтическому сборнику К. Р.:

Незадолго перед своей свадьбой К. Р. заступил на должность командира роты Измайловского полка. Служа в полку, он проникся сердечным участием к нелегкой службе солдат-измайловцев и написал о них немало превосходных стихотворений, впоследствии составивших цикл «Из полковой жизни». Одно из этих стихотворений, «Умер, бедняга», стало вскоре народной песней. Несмотря на то, что критика того времени причисляла К. Р. к «эстетам», сторонящимся действительных сторон простой жизни, сам поэт искренне любил русского солдата, но любил его без надрыва, без ложной, усердно нагнетаемой сентиментальности, как часто поступали поэты-некрасовцы. Описывая в стихотворении «Умер, бедняга» существующий неприглядный порядок похорон солдата, когда покойного обряжали в «старый мундир» и отпевали в госпитальной часовне, а потом взвод провожал лишь до первого поворота улицы одинокие дроги с гробом, следовавшие далее до могилы без сопровождения, где «люди чужие» предавали останки умершего земле, К. Р. с сердечной болью поведал об этом ритуале, ни словом, ни интонацией не выразив недовольства в стихотворении, потому что для него правда жизни, которую он изобразил, значила более, чем собственные гневные осуждения этой правды. Но уже как должностное лицо он предпринял все меры для пересмотра положения о солдатских похоронах, и вскоре были утверждены новые правила погребения нижних чинов.

В результате в 1909 году были приняты «Правила погребения нижних чинов» — пример уважительного отношения государства к усопшим вне зависимости от их социального статуса и служебного ранга.

Литература

• Соболев В. С. Августейший президент : Великий князь Константин Константинович во главе императорской Академии наук (1889—1915). — СПб.: Искусство-СПб., 1993. — 180 с. — ISBN 5-210-01465-7.
• Кушлина О. Б., Перегудова З. И. К. Р. // Русские писатели 1800—1917 : Биографический словарь. — М., 1994. — Т. 3. — С. 122—124.
• Говорушко Э. Л., Матонина Э. Е. К. Р. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 671 с. — (Жизнь замечательных людей; Вып. 1324 (1124)). — ISBN 978-5-235-03058-9.
• Чернышова-Мельник Н. Баловень судьбы : История жизни Константина Романова. — М.: Энас, 2008. — 320 с. — ISBN 978-5-93196-893-3.
• Черников А. П. Поэт рода царского: судьба и творчество Константина Романова. — Калуга: КГУ им. К. Э. Циолковского, 2011. — 204 с.

Ссылки

• [www.grwar.ru/persons/persons.html?id=480 Константин Константинович] на сайте «[www.grwar.ru/ Русская армия в Великой войне]»
• [regiment.ru/bio/K/2.htm Биография на сайте «Русская императорская армия»]
• [www.archive.org/details/sbornikpamiative00geri Сборник памяти Великого Князя Константина Константиновича, поэта К. Р.] Издание совета общекадетских объединений за рубежом. Париж. 1962.
• [az.lib.ru/k/kr_k_k/ Константин Константинович] в библиотеке Максима Мошкова
• [rus-shake.ru/translations/Henry_IV/2/KR/excerpt/ Король Генрих IV. Часть II. (Отрывок из Шекспира) Перевод К. Р.]
• [www.hrono.ru/biograf/bio_n/nik2all_k.php Сайт Хронос. Окружение Николая II]
• [lib.ru/RUSSLIT/KR/kr1_2.txt Стихи К. Р.(Константин Романов)]
• Боханов А. Н. [istrodina.com/rodina_articul.php3?id=208&n=13 Тайный грех К. Р.]
• Волков В. П. [vladislavvolkov.livejournal.com/3627.html Голубая кровь династии Романовых]

Предки Константина Константиновича

Пётр III (1728—1762) Император Всероссийский               Павел I (1754—1801) Император Всероссийский                       Екатерина II (1729—1796) Императрица Всероссийская               Николай I (1796—1855) Император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский                             Фридрих Евгений (1732—1797) герцог Вюртембергский               Мария Фёдоровна, герцогиня Вюртембергская (1759—1828)                       Фридерика Доротея София Бранденбург-Шведтская (1736—1798)                 Константин Николаевич (1827—1892)                                   Фридрих Вильгельм II (1744—1797) Король Пруссии               Фридрих Вильгельм III (1770—1840) Король Пруссии                       Фридерика Луиза Гессен-Дармштадтская (1751—1805)                 Александра Фёдоровна, принцесса Прусская (1798—1860)                               Карл II (1748—1820) Великий герцог Мекленбург-Стрелицкий               Луиза Мекленбург-Стрелицкая (1776—1810)                       Фридерика Гессен-Дармштадтская (1752—1782)                 Константин Константинович                                         Эрнст Фридрих III (1727—1780) герцог Саксен-Гильдбурггаузенский               Фридрих (1763—1834) герцог Саксен-Альтенбургский                       Эрнестина Августа София Саксен-Веймар-Эйзенахская (1740—1786)                 Иосиф (1789—1868) герцог Саксен-Альтенбургский                             Карл II (1748—1820) Великий герцог Мекленбург-Стрелицкий               Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая (1769—1818)                         Фридерика Гессен-Дармштадтская (1752—1782)                 Александра Иосифовна, принцесса Саксен-Альтенбургская (1830—1911)                                   Фридрих Евгений (1732—1797) герцог Вюртембергский               Людвиг Вюртембергский (1756—1817)                       Фридерика Доротея София Бранденбург-Шведтская (1736—1798)                 Амалия Вюртембергская (1799—1848)                             Карл Кристиан (1735—1788) принц Нассау-Вейльбургский               Генриетта Нассау-Вейльбургская (1780—1857)                         Каролина Оранская (1743—1787)

Отрывок, характеризующий Константин Константинович

Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.