Французский консулат
Консула́т (фр. Consulat) — период в истории Франции, во время которого власть в стране фактически принадлежала Наполеону Бонапарту, но юридически его власть была различным образом ограничена. Продолжался с 9 ноября 1799 (18 брюмера VIII года, когда Бонапартом был совершён государственный переворот) по 18 мая 1804 (когда Наполеон был провозглашён императором).
Подразделяется на три периода:
- Десятилетнее консульство (25 декабря 1799 — 2 августа 1802)
- Бонапарт становится первым консулом со всей полнотой власти. Вторым и третьим консулами с правом совещательного голоса становятся Камбасерес (1753—1824) и Шарль Франсуа Лебрен (1739—1824).
- Избрание членов Сената и Государственного совета.
- Репрессивные меры против печати.
- Учреждение префектур и административная реформа.
- Разгром Австрии и упрочение власти Бонапарта.
- Покушение на Бонапарта 3 нивоза IX года и изгнание республиканцев.
- Очищение трибуната и Законодательного корпуса от враждебных Бонапарту элементов.
- Пожизненное консульство (2 августа 1802 — 18 мая 1804)
- Установление пожизненного консульства.
- Принятие Конституции X года.
- Формирование пышного императорского двора.
- Создание почётного легиона.
- Репрессии против соперников Бонапарта — Кадудаля, Пишегрю, Моро; убийство герцога Энгиенского.
- Амьенский мир с Англией и подготовка к новой войне.
- Принятие Кодекса Наполеона.
- Установление империи.
Установление консулата
После переворота 18 брюмера единственную власть во Франции представляло временное правительство, состоявшее из трёх консулов (Бонапарт, Сийес, Роже-Дюко). На двух комиссиях из членов Советов Пятисот и Старейшин лежала обязанность составить новую конституцию. Консулы — или, точнее, консул Бонапарт, так как два других были не более чем его орудиями, — действовали с решительностью самодержавной власти. Париж отнесся к перевороту совершенно спокойно, не выразив ничем своего недовольства и даже явно сочувствуя новому порядку; в провинции кое-где протестовали некоторые лица из провинциальной магистратуры, но протест не был силен. Французская и даже заграничные биржи отнеслись к перевороту с полным доверием; вместо обычного в подобных случаях понижения биржевых ценностей, они в самые дни 18 и 19 брюмера начали повышение французских 5 % государственных ценностей, перед переворотом с трудом продававшихся по 7 франков за 100. Повышение продолжалось с колебаниями в течение всех следующих месяцев и достигло в конце 1800 года 44 франков. 20 брюмера состоялось постановление об изгнании из Франции 34 якобинцев, вскоре, однако, отмененное. В многочисленных заявлениях нового правительства говорилось о его верности принципам революции; была подтверждена обязательность республиканского календаря; оставлен в силе декрет об эмигрантах, «которых отечество навсегда извергает из своей среды». Чтобы доказать своё миролюбие, консулы обратились к Англии и Австрии с мирными предложениями.
К 22 фримера VIII года комиссии, вырабатывавшие конституцию, закончили свои работы; проект Сиейса был переделан согласно с желаниями Бонапарта, являющегося главным автором конституции. Это была вполне монархическая конституция, сохранявшая лишь призрак народной власти. Конституция, вручая верховную исполнительную власть трем консулам, назначала на 10-летний срок первым консулом — Бонапарта, вторым — Камбасереса и третьим (на 5-летний срок) — Лебрена. Первый консул получал, прямо или в слегка замаскированном виде, право назначать на все государственные должности, не исключая членов законодательного корпуса, трибуната, государственного совета и сената (см. Конституции французские). Конституция должна была быть подвергнута народному голосованию (плебисциту), и это было почти единственным проявлением народного суверенитета.
При подаче голосов народом не допускались прения; голосование было открытое. 3 011 000 голосов было подано за конституцию, только 1 562 против неё; за голосовала почти вся парижская интеллигенция, профессора разных учебных заведений, художники, адвокаты, в том числе немало бывших монтаньяров. Новый порядок был введён в действие ещё до плебисцита, которому подвергалась конституция уже действовавшая. Вся власть отныне была в руках Бонапарта. Он сформировал министерство, в которое вошли Талейран в качестве министра иностранных дел, Люсьен Бонапарт (министр внутренних дел), Фуше (министр полиции).
Расцвет консульства во Франции
Задача Бонапарта была трудной. Предстояло создать почти совершенно заново все управление, восстановить финансы, находившиеся в крайне запутанном положении, при полном отсутствии кредита, и как-нибудь покончить со второй коалицией. Одной из первых мер Бонапарта было запрещение, 27 нивоза VIII года (17 января 1800 года), «на время войны», 60 политических периодических изданий в Париже; сохранены были всего 13, и то с подчинением министру полиции и с угрозой запрещения в случае появления в них статей, «не обнаруживающих должного уважения к социальному порядку, к народному суверенитету, к славе армии… и к державам, дружественным республике, хотя бы эти статьи были извлечением из иностранных журналов»; появление новых журналов было поставлено в зависимость от предварительного разрешения. Полицейские преследования политических противников отличались при консульстве (как впоследствии при империи) крайней грубостью.
Подавляя, таким образом, все проявления политической свободы, Бонапарт энергично проводил в жизнь положительную часть своей программы. Она состояла в создании твёрдой, крайне централизованной власти, в покровительстве промышленности, особенно земледелию, в примирении с новым порядком вещей всех тех элементов старого общества, которые только могут с ним примириться (в особенности церкви), в улучшении финансов. Законом 28 плювиоза VIII года (17 февраля 1800 года) «о разделении территории и администрации» сохранено и упрочено разделение Франции на департаменты и введено новое деление на округа (arrondissements). Во главе департамента поставлен назначаемый правительством префект; при нём учреждены совет префектуры и генеральный совет, и те, и другие назначаемые правительством из предлагаемых избирателями списков департаментских нотаблей (избиратели избирали из своей среды одну десятую часть лиц, являвшихся коммунальными нотаблями; эти последние из своей среды тоже одну десятую — то есть на всю Францию около 50 000 человек — департаментских нотаблей, из коих и замещались департаментские должности). В округах при супрефектах состояли тоже назначаемые правительством окружные советы. В городах городским хозяйством должны были заведовать назначаемые мэры.
Таким образом все управление сверху донизу делалось строго централизованным, возвращаясь вполне к дореволюционным временам; префекты занимали место интендантов старой монархии, но были облечены гораздо более реальной властью и действовали под гораздо более действительным контролем центрального правительства. 18 марта 1800 года состоялся закон о судебной организации Франции, проникнутый теми же стремлениями. 7 февраля 1801 года этот закон, ввиду роялистского покушения на жизнь Бонапарта, был пополнен законом об особых трибуналах для всех случаев, когда правительство сочтет необходимым направить дело в порядке исключительной подсудности. Важным законодательным актом был гражданский кодекс 1804 года, впоследствии (1807) переименованный в кодекс Наполеона (Code Napoléon); за ним уже во время империи последовали кодексы гражданского и уголовного судопроизводства (1806), торгового права (1807), уголовных законов (1810); во всех этих законодательных актах было довольно строго проведено созданное революцией равенство перед законом и уничтожены остатки феодализма. Гражданский кодекс допускал развод по простому желанию супругов, но очень расширял в семье власть мужа и отца, безусловно подчиняя ей жену и детей; незаконным детям запрещалось отыскивать отца. В области уголовного права Наполеоновское законодательство безусловно возвращалось к дореволюционным традициям, щедро рассыпая смертную казнь, восстанавливая такие наказания, как отсечение отцеубийцам перед казнью правой руки, клеймение плеча, приковывание к каторжникам тяжёлого ядра; эти наказания были окончательно отменены лишь в 1832 году.
В 1801 году при содействии правительства было основано общество поощрения национальной промышленности. Значительно улучшены пути сообщения как сухопутные, так и речные; закон об охране лесов XI года спас их от нерасчётливого истребления. 7 нивоза VIII года (25 декабря 1799) церковные здания были возвращены церкви; 15 июля 1801 года заключён с папой Пием VII конкордат, в силу которого законом 18 жерминаля Χ года (8 апреля 1802) восстановлена государственная церковь во Франции; епископы должны были назначаться первым консулом, но получать утверждение от папы; последней важной в этом направлении мерой, принятой уже при империи, была отмена республиканского календаря и восстановление календаря христианского (1 января 1806 года). Католическая церковь настолько примирилась с новым порядком вещей во Франции, что папа согласился венчать Наполеона на царство. Впоследствии отношения их вновь испортились, так что папа отлучил Наполеона от церкви.
Заговоры против Наполеона, расстрел герцога Энгиенского, изменения в конституции Χ года (признание Бонапарта пожизненным консулом), конституция XII года, признавшая Наполеона императором, коронация Наполеона в 1804 году — см. Наполеон I.
Напишите отзыв о статье "Французский консулат"
Ссылки
- [LaRevolution.ru/Constitution99.html Конституция 1799 года]
Отрывок, характеризующий Французский консулат– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья. – Но что же мне делать? – Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю… Пьер смотрел в глаза княжне Марье. – Ну, ну… – говорил он. – Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья. Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью. – Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?! – Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет. – Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи. – Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она. – В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам? На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью. Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей. «Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..» – Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом. И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер. В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен. Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее». Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось. Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания. Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви. Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком. Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен. «Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив». Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их. С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи. Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой. Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей. Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело. Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге. – Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи. – Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне. Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви. «Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась. – В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня… – Ты любишь его? – Да, – прошептала Наташа. – О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи. – Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas. – Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе. Они помолчали. – Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо… Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие. Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов. |