Конфессиональная политика Российской империи в годы Первой мировой войны

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Под «конфессиона́льной поли́тикой» в данной статье понимается:

  1. во-первых, комплекс стратегий и шагов светского государства по отношению к различным конфессиям, находящимся в равном положении, направленный на урегулирование отношений между ними и государством, а также между религиозной и нерелигиозной частями общества в целом;
  2. во-вторых, политические меры по обеспечению прав и свобод граждан на исповедание любой религии или не исповедание никакой;
  3. в-третьих, сознательная деятельность государства, его аппарата с целью достижения желаемых результатов в религиозной сфере властными инструментами.

С началом Первой мировой войны религиозные и патриотическое настроения в обществе заметно возросли. Многие видели в войне суд Божий за грехи народа.

Однако уже к 1916 году эти настроения резко изменились. В Синод шли тревожные докладные из епархий об упадке веры в народе, о всё более усиленной агитации под лозунгом «Нет Бога, долой Церковь!». На церковном Соборе в 1917 году один из депутатов сказал:

«Мы говорим, что за нами 100 миллионов православных, а может быть их только 10 миллионов».[1]





Изменения в управлении Российской Православной Церкви

В предшествовавшие войне годы русское военное духовенство работало без чёткого плана. Епархиальное начальство без должного внимания относилась к выбору священников, посылаемых в армию. Во время Русско-Японской войны в частях оказалось много слабо подготовленных к служению в военное время священнослужителей. Каждый работал сам по себе, по своему усмотрению. Деятельность свою священники на театре военных действий сводили к совершению молебнов, панихид, литургий, отпеванию умерших, напутствованию больных и умирающих.

На Великую войну православные священники выехали со строго разработанной и одобренной в 1914 году представителями военного духовенства от всех военных кругов и от флота инструкцией.

Значение инструкции было колоссально. Во-первых, она вводила в точный курс работы и круг обязанностей каждого прибывающего на театр военных действий священника. Это в особенности важно было для вновь мобилизованных, совершенно незнакомых с условиями и требованиями военной службы. А их было огромное большинство. В мирное время в ведомстве протопресвитера состояло 730 священников, во время войны — свыше 5000 человек. Инструкция точно разъясняла каждому священнику, где он должен находиться, что он должен делать во время боя и в спокойное время, где и как он должен совершать богослужение, о чём и как проповедовать.

Полковому и бригадно-артиллерийскому священникам было указано, что их место во время боя — передовой перевязочный пункт, где обычно скопляются раненые, а ни в коем случае не тыл. Но и к этому пункту священник не должен быть привязан: он должен был пойти и вперед — в окопы и даже за окопы, если этого потребует дело.

Строевому священнику вменялось в обязанности — помогать врачам, заведовать уборкою с поля боя раненых и убитых, заботиться о поддержании в порядке воинских могил и кладбищ, извещать возможно обстоятельнее родственников погибших, развивать библиотеки. Госпитальному священнику вменялось в обязанность — возможно чаще совершать богослужения для больных, ежедневно обходить палаты, беседовать и утешать больных, писать письма от больных на родину.

В инструкции были указания о попечительном отношении к инославным и иноверным воинским чинам, о принятии мер к недопущению распространения в войсках брошюр и листков, оскорбительных для иных последователей веры.

Организация управления военным и морским духовенством перед Первой мировой войной была несовершенна. Во главе ведомства стоял протопресвитер. При нём находилось Духовное правление. В 1912 году протопресвитеру был назначен помощник. Посредниками между протопресвитером и подчиненным ему духовенством были дивизионные и местных церквей благочинные священники. Их было менее 100, и они были разбросаны по всей стране. Возможностей общения у протопресвитера с ними не было.

Эти недостатки постепенно ликвидировались целым рядом положений и инструкций, что открывало возможность лучшей организации управления военным духовенством. Так, например, Положение утверждало:

  1. главных священников фронта, каждый из которых, находясь в полном подчинении протопресвитеру, должен был объединять деятельность духовенства данного фронта.
  2. священников при штабах армий, совершавших только богослужения при штабе армии.

Но и такая конструкция управления оказалась несовершенной. Дополнение сделал сам Государь, при сформировании штаба Верховного Главнокомандующего, повелевший на время войны находиться при этом штабе протопресвитеру. Дальнейшие дополнения были сделаны протопресвитером.

Были учреждены должности:

  1. гарнизонных благочинных в пунктах, где имелось несколько священников.
  2. благочинных запасных госпиталей, каковые должности были возложены на священников при штабах армии.

В 1916 году, с высочайшего утверждения, были учреждены особые должности армейских проповедников, по одному на каждую армию. Главным священникам фронтов было предоставлено право пользоваться священниками при штабах армий, как своими помощниками по наблюдению за деятельностью духовенства. В конце 1916 года высочайшим повелением были учреждены должности главных священников Балтийского и Черноморского флотов.

Роль Российской Православной Церкви в годы Первой мировой войны

Официально к 1914 году в Российской империи было 117 миллионов православных христиан, которые проживали в 67 епархиях, более 50 тысяч священников и диаконов, которые служили в 48 тысячах приходских храмов. В ведении церкви находилось 35 тысяч начальных школ и 58 семинарий, а также больше тысячи действующих монастырей с почти 95 тысячами монашествующих. Даже эти статистические данные говорят о том, что роль Российской Православной Церкви в годы Первой мировой войны была обширна. В чём же она проявлялась?

Церковь играла особую роль в поддержании морального духа всего общества. С началом войны своеобразную окраску получило общественное богослужение. С особой силой повсюду зазвучала церковная проповедь, причём проповедь шла не только устная, но и и печатным словом. В армию и госпитали отправлялись Евангелия, молитвословы, миллионы листков и брошюр религиозно-нравственного содержания. Были случаи, когда отдельные лица жертвовали для госпиталей целые библиотеки.

Интересна телеграмма главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Н. И. Иванова митрополиту Московскому и Коломенскому Макарию:
Мои подчинённые и лично я благодарим вас сердечно, Владыка, и духовенство Московской епархии за молитвы о ниспослании нам помощи Божьей, за благословение иконою Святого Николая Чудотворца и за подарки для наших воинов в Галиции.

Просим и впредь святых молитв ваших и всего подведомственного вам духовенства о даровании нам победы над жестоким исконным врагом русского народа и о том, чтобы милосердный Бог не допустил из-за наших ошибок и недостатков пострадать тому великому делу, к которому он ныне нас призвал.

От души желаю вам, Владыка, и духовенству утешения в трудах на благо паствы и отрады видеть добрые плоды всех забот, трудов и самоотверженных жертв, которые несут все верные подданные нашего царя с ним самим во главе.[2]

Как отмечали газеты, и в том числе орган российского Александра Невского братства трезвости журнал «Родная жизнь», война заставила вернуться к «верному незыблемому единственному исконному утешению своему — родной Православной Церкви. Великие потрясения, вызванные войной, разбудили душу народа».[2]

Не только молитвами, но и личным участием священников в сражениях поднимался боевой дух воинов. За время войны в действующей армии, исполняя свой долг, побывало более 5 тысяч священников. Не обязанные находиться во время боёв на передовых позициях, полковые священники по собственному пастырскому влечению стремились часто быть во время боя на поле сражения. Они личным примером своего бесстрашия старались вдохновлять воинов, своим участием согревали их души, будили совесть, предохраняли солдат от ожесточения и озверения. Помимо непосредственных своих священнических обязанностей, они помогали врачебному персоналу перевязывать раненых, руководили отправкой последних на перевязочные пункты, напутствовали умирающих и вместе с санитарами хоронили и собирали убитых.

Вот несколько примеров. Священник артиллерийской бригады, отец Константин, находившийся на командном пункте дивизиона, узнав о повреждении телефонной линии, под ружейным и артиллерийским огнём неприятеля направился по линии провода для исправления повреждения. Ободренный его примером телефонист последовал за священником, и благодаря ним связь была восстановлена.

Совсем другим был подвиг иеромонаха Н., священника одного из второочередных полков. В один из воскресных дней 1915 года на Галицийском фронте, вблизи боевой линии в брошенной униатской церкви, он совершал литургию. Церковь была переполнена. В храме совершалась бескровная жертва, а вблизи шёл бой. Беспрерывно громыхали орудия. Литургия приближалась к концу — пели «Тебе поем». Священник читал молитвы. Вдруг снаряд попадает в церковь. Иеромонах спокойно прервал чтение молитв. «Будь ты проклята, окаянная!»— громко произнёс он и при этом перекрестил бомбу, начав после этого спокойно читать прерванные молитвы. Снаряд не разорвался, а молящиеся, видя спокойствие священника, остались на местах. После службы снаряд вынесли из церкви. Узнав об этом, Государь наградил мужественного священника наперсным крестом на Георгиевский крест. На фронте вместе со священниками служили и архиереи.

Верховный Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, в 1915 г. в присутствии своего штаба как-то сказал: «Мы в ноги должны поклониться военному духовенству за его великую работу в армии».[3]

Посильную помощь оказывали по уходу за ранеными открытые лазареты — ещё одна страница жизни Православной Церкви в годы Первой мировой войны. Там, где не было такой возможности, учреждались койки в лазаретах Красного Креста.

Почти в каждом приходе были учреждены Приходские Попечительные Советы для помощи семьям лиц, призванных в армию. Приходские Советы собирали и раздавали деньги, продукты, вещи, зерно, доставляли дрова, уголь, чинили разрушенные постройки. Особенно ценной была организация помощи по уборке и засеву полей, семьям, чьи кормильцы были на фронте. Кроме того, для детей таких семей Совет устраивал временные детские приюты и ясли.

Священство участвовало также в помощи семьям солдат, умерших на фронте, в поисках беженцев, писало письма солдат семьям, выдавало справки, составляла списки нуждающимся. Священникам помогали и их жёны — матушки.

Всестороннюю помощь оказывали не только приходские священники, но и монастыри. Так, например, монашествующие сёстры, как правило, обслуживали местные лазареты. Монастыри давали место беженцам, отводили помещения на нужды войск, устраивали лазареты. Они оказывали и посыльную материальную помощь армии.

Не остались в стороне и учащиеся духовных учебных заведений. Они производили между собой маленькие сборы и отсылали подарки на фронт, старшие посещали лазареты для чтения и пения. Семинаристы нередко исполняли роль санитаров. Воспитанницы женских училищ шили бельё и готовили разного рода вещи. В одном епархиальном училище воспитанницы собрали все имеющиеся драгоценности и на вырученные деньги купили подарки воинам.

Конфессиональная политика в Восточной Галиции

Начиная с момента вступления русских войск на территорию Австро-Венгрии, власти прекрасно осознавали, что, ставя перед собой задачу присоединения Восточной Галиции к Российской империи, невозможно игнорировать религиозный вопрос. На территории Восточной Галиции проводилась активная политика, направленная на воссоединение галицийских униатов с православными. Согласие униатского духовенства на переход в православие решило бы проблему. С отъездом значительной части австро-венгерских чиновников вглубь империи, униатские епископы во главе с митрополитом Андреем Шептицким фактически олицетворяли собой не только церковную, но и политическую власть в крае. Осенью 1914 года в Галицию была направлена комиссия МВД. В её задачи входило изучение вероисповедной ситуации в крае и выяснений настроений униатского епископата. Члены комиссии пришли к выводу, что часть униатских епископов готова сохранить лояльность по отношению к русской власти, но в отношении возможного перехода к православию единодушно занимает отрицательную позицию, что отчётливо проявлялось в их проповедях. В сентябре 1914 года митрополит Андрей Шептицкий был заключён под домашний арест, а затем выслан в центральную Россию. В мае 1917 он был освобождён из-за Февральской революции. События, связанные с арестом митрополита, показали, что расчёт на массовый переход в православие не оправдан. Представители Ставки обращали внимание правительства на то, что основной чертой политики на данной территории должна быть веротерпимость. Начальник Главного штаба Н. Н. Янушкевич заявил об этом в своём запросе в Совет министров.

Выработка программы конфессиональной политики в Восточной Галиции была сосредоточена в руках обер-прокурора В. К. Саблера. По решению Святейшего Синода в Галицию был направлен архиепископ Евлогий. Вместе с ним поехали его сподвижники, в основном монахи Почаевской лавры.

Как бы для неуспеха в работе, их поставили в самое несносное положение, выплачивая время от времени 10-15 рублей. Сумма была незначительной, поэтому они жили в основном подаяниями. Архиепископа Евлогия встречали очень торжественно. К моменту прибытия архиепископа в Галицию, 3 прихода приграничного Бродского уезда были присоединены к православной церкви.

Архиепископ Евлогий по согласованию со Святейшим синодом разработал программу деятельности в Галиции. Предполагалось введение должности благочинного, чтобы организовать работу священников на местах, приезд в Галицию священников для удовлетворения потребностей новых православных приходов, создание миссионерской библиотеки, снабжение храмов богослужебными книгами, утварью. Однако осуществление программы было невозможно. Архиепископу Евлогию 13 сентября была передана копия телеграммы Н. Н. Янушкевича на имя генерал-губернатора Г. А. Бобринского, в которой говорилось о том, чтобы «не было допускаемо никаких мер к обращению униатов в православие, исключая совершенно добровольного желания отдельных лиц, самостоятельно ими выраженного».[4]

Это указание через два дня подтвердил лично император Николай II. Фактически уже в первой половине сентября 1914 года архиепископ Евлогий оказался лишён какой-либо возможности действовать самостоятельно и реализовывать намеченную Св. Синодом программу. Любая миссионерская работа могла быть расценена как мера к обращению униатов в православие.

Сразу после получения архиепископом Евлогием упомянутой телеграммы, к нему приехали по поручению генерал-губернатора Г. А. Бобринского два члена Государственной Думы — В. А. Бобринский и Д. Н. Чихачёв. В. А. Бобринский представил архиепископу составленный им проект общей программы по устройству православной церкви в Галиции.

Программа мероприятий в отношении униатов и униатского духовенства разрабатывалась националистически настроенными деятелями, как в Галиции, так и в Петрограде. На заседании Петроградского отделения Галицко-русского общества 14 сентября 1914 года была принята подробная резолюция по религиозному вопросу в Галиции. Рекомендовалось строжайшее соблюдение принципа добровольности при переходе из униатства в православие с сохранением для воссоединившихся всей местной церковной обрядности. Но наряду с этим предлагалось:

  1. отрешить от должности грекокатолических епископов, стремящихся к латинизации восточного обряда;
  2. пресекать всякую агитацию против православия;
  3. изгонять униатских священников из сёл, которые целиком перейдут в православие.

В октябре Галицко-русское общество приняло ещё более радикальную резолюцию, где помимо ранее высказанных предложений, были следующие пожелания:

  1. униатские храмы, где большая половина жителей воссоединилась с православием, должны быть переданы православным;
  2. Упразднение ордена иезуитов, существующего в Галиции, воспрещённого в Российской империи.

Среди предлагавшихся Галицко-русским обществом мероприятий особенно примечателен пункт о фактической высылке униатских священников. Пункт о постепенной замене униатского духовенства стал своеобразным центром вероисповедной программы националистов. Все они сходились на том, что местное население малограмотно, достаточно плохо понимает суть различий между униатской и православной церковью, поэтому наиболее удобный и бесконфликтный путь присоединения униатов к православию, это не долгая миссионерская деятельность, а активная замена местного униатского духовенства православным.

Также В. А. Бобринский предлагал русским властям сделать следующие распоряжения:

  1. разрешить православным священникам служить на своих антиминсах в пустующих униатских церквах, не принуждая крестьян ходить в церковь ;
  2. разрешить этим же священникам совершать требы, не требуя формального отречения народа от унии;
  3. разрешать униатским священникам добровольно принимать православие;
  4. предложить всем православным священникам придерживаться местной обрядности в той мере, в какой её придерживали униатские священники-русофилы.

Предложения В. А. Бобринского были первоначально одобрены протопресвитером военного и морского духовенства Щавельским, а затем Верховным Главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем. Архиепископ Евлогий согласился с предложениями, потому что они ослабляли силу тех указаний, которые были указаны в той телеграмме.

Центральным пунктом программы Бобринского была задача вытеснения униатского духовенства из приходов под разными предлогами и замена их православными священниками. Но было решено ввести формальный порядок в дело замены униатского духовенства православным. Уже 26 сентября 1914 года был опубликован циркуляр военного генерал-губернатора Галиции Г. А. Бобринского, где наряду с предложением строго соблюдать полную веротерпимость, говорилось о том, что приезд православного священника в село возможен только тогда, когда об этом будут просить ¾ населения.

При этом в циркуляре была сделана любопытная оговорка: запрещалось допускать обратно в сёла священнослужителей, выехавших при появлении русских войск. Поэтому циркуляр 26 сентября имел двойственное значение: генерал-губернатор, с одной стороны, отстаивал принципы веротерпимости, с другой, налагал ограничения на деятельность священников-униатов.

Св. Синод относился к действиям генерал-губернатора критически. Во-первых, недовольствие вызвал сам факт регламентации деятельности православного духовенства в Галиции без согласования со Св. Синодом. Во-вторых, указание циркуляра 26 сентября о порядке совершения богослужения в униатских храмах православными священниками тоже было расценено как непозволительное вмешательство в компетенцию Св. Синода.

Благодаря работе МВД и некоторой стабилизации ситуации в Восточной Галиции, местные власти внесли некоторые коррективы в порядок взаимоотношений униатского и православного духовенства. 20 ноября 1914 года генерал-губернатор Г. А. Бобринский издал новый циркуляр губернаторам Галиции, в котором были изменены условия приезда православных священников в униатские сельские приходы. В циркуляре говорилось, что в тех сёлах, где униатский священник бежал, и большинство населения просит о присылке православного священника, то такого присылать незамедлительно и предоставлять ему полное пользование униатской церковью. Примечательно, что теперь сохранение униатской обрядности при богослужении не являлось важным. Циркуляром запрещалось занимать униатские храмы, если в селе остался униатский священник, который не желает поочерёдно служить с православным, даже если ¾ населения просили о присылке православного священника. Передача храма православному священнику признавалась возможной только в том случае, если униатский храм пустовал в течение одного месяца.

Благодаря этому циркуляру, православное духовенство расширило свою деятельность в Галиции. К концу декабря 1914 года в Галиции образовано 50 православных приходов. В связи с этим архиепископ Евлогий обратился в Совет министров с ходатайством об организации финансирования православного духовенства из казны, мотивируя это крайним обнищанием крестьянского населения Галиции. Ходатайство архиепископа было удовлетворено.

25 января 1915 года генерал-губернатор Г. А. Бобринский издал новый циркуляр «По церковно-религиозному вопросу», которым разрешалось присылать в приходы, где нет постоянного униатского священника, православного, даже если об этом просит меньшинство населения. при этом оговаривалось, что назначенный православный священник должен предоставить право оставшемуся униатскому священнику возможность совершать богослужения в храме и пользоваться церковной утварью. Для этого по взаимному согласию священников устанавливалась очередь. Также в циркуляре говорилось, что если униатский священник переходит в православие, то он остается в своём приходе, если нет жалоб со стороны населения.

Г. А. Бобринский вводил следующий порядок назначения духовенства в приходы: в случае просьбы населения о присылке православного священника местный православный епископ должен подобрать кандидата, сообщив об этом генерал-губернатору. Генерал-губернатор в свою очередь делал распоряжения о допущении православного священника в приход. Контроль генерал-губернатора устанавливался также за назначениями духовенства в униатские и католические приходы. Новые назначения делались соответствующей духовной властью с последующим утверждением генерал-губернатором.

Циркуляр, который казалось бы сохранял принцип веротерпимости, в силу непродуманности ряда пунктов, принятых, видимо в спешке, оставил возможность особо ретивым местным администраторам толковать его по-своему. Особенно это касалось пункта об оставлении униатского священника в своём приходе в случае перехода в православие. Многие местные чиновники, не глядя на другие пункты циркуляра, восприняли его как требование всем униатским священникам принимать православие или же покидать свои приходы. В результате, где священники-униаты продолжали служение, им предлагали принять православие.

В феврале 1915 года дополнительным циркуляром генерал-губернатора от 28 февраля была упрощена процедура назначения православных священников в приходы. Теперь прихожане, выразившие желание иметь православного священника, обращались к высокопреосвященному Евлогию, затем к начальнику уезда, который был обязан в 7-дневный срок провести баллотировку среди прихожан и на основании её результатов решить вопрос о правомерности назначения православного священника.

За 9 месяцев управления русскими властями территорией Восточной Галиции по данным канцелярии военного генерал-губернатора по разрешению Г. А. Бобринского было назначено в приходы 86 православных священников. Из них 35 по ходатайствам прихожан и 51 по удостоверениям архиепископа Евлогия. Эти данные отличались от данных канцелярии архиепископа Евлогия, согласно которым к 4 апреля 1915 года в Восточной Галиции находилось 113 священников.

Деятельность православного духовенства в униатских приходах затруднялась целым рядом обстоятельств. Во-первых, практика пастырской работы униатского приходского духовенства существенно отличалась от того, что было принято в православных приходах. Православные священники, приехавшие в Галицию, не были достаточно осведомлены о традициях униатских приходов, политической и национальной жизни края. Во-вторых, православные священники находились в тяжёлом материальном положении.

Бурная реакция на вероисповедную политику российских властей в Галиции в Российской империи заставила искать виновников происходящего. В руководстве Галицкого генерал-губернаторства, в Ставке, среди местной интеллигенции к весне 1915 года сложилось твёрдое убеждение в том, что бурное и не всегда добровольное обращение униатов в православие — результат торопливой деятельности российского духовного ведомства и лично архиепископа Евлогия.

Как известно, обращение униатов в православных было связано с работой местной администрации. Качество присылаемых в Галицию местных чиновников оставляло желать лучшего. Большинство из них отличалось выраженной склонностью к поборам. Нередко переход в православие или не переход в масштабе отдельного села был связан с тем, какая именно сторона — униаты или православные — оказывалась в состоянии больше заплатить уездному начальнику.

После прибытия императора в Галицию архиепископ Евлогий был удалён из Галиции с почётом. Вскоре после этого началось наступление немцев, закончившееся отступлением российских войск из Галиции. Все воссоединители бежали. Бежало много воссоединённых. Оставшиеся на месте погибли от виселиц и от расстрелов. Огромный процент составляли воссоединённые.

См. также

Напишите отзыв о статье "Конфессиональная политика Российской империи в годы Первой мировой войны"

Примечания

  1. Дмитрий Поспеловский. Православная церковь в истории Руси, России и СССР. Москва. 1996 год. Стр. 214
  2. 1 2 Юрий Хечинов. Ангелы-хранители. М., 1996. С. 97.
  3. [minds.by/stupeny/nomera/17/st17_33.html СКРИПТОРИЙ — Церковь и Первая мировая война]
  4. А. Ю. Бахтурина. Окраины российской империи: государственное управление и национальная политика в годы Первой мировой войны (1914—1917 гг.). — М.: РОССПЭН, 2004. С. 188.

Литература

  1. А. Ю. Бахтурина. Окраины Российской империи: государственное управление и национальная политика в годы Первой мировой войны (1914—1917). — М.: РССПЭН, 2004.
  2. А. Н. Кашеваров. Православная Российская церковь и Советское государство (1917—1922). — М.: Издательство Крутицкого подворья. Общество любителей церковной истории, 2005.
  3. Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. М.: Московский рабочий, Издательский отдел всецерковного православного молодёжного движения, 1994.
  4. Д. Поспеловский. Православная церковь в истории Руси, России и СССР. М., 1996.
  5. Протопресвитер Георгий Шавельский. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1996. Том 1, 2.
  6. Ю. Хечинов. Ангелы-хранители. М.: РИА ДЮМ, 1996.
  7. minds.by/stupeny/nomera/17/st17_33.html

Ссылки

  • www.voskres.ru/army/library/fleetpr218.htm

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Конфессиональная политика Российской империи в годы Первой мировой войны

Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.