Корабль 1 ранга (парусный)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Корабль 1 ранга (парусный) — самый крупный из линейных кораблей. В британской системе рангов назывался англ. First Rate. В своем высшем выражении (конец XVIII в.) — трехдечный 130-пушечный линейный корабль.





Начало (XVII в)

Когда около 1610 в Англии появилось понятие «первый ранг», к нему относились самые разные корабли Королевского флота от 48 до 72 пушек, как галеоны, так и переходные типы. Общим в них было то, что это были самые крупные из королевских кораблей. С началом программ по строительству близких по характеристикам линейных кораблей, их общие признаки постепенно определяются.

Тон задал HMS Sovereign of the Seas (1637). Начиная с него, типичный корабль 1 ранга был трехдечным, 90-100 пушечным, имел водоизмещение 1900-2000 тонн и 500-550 человек команды. Введение формальной системы рангов в 1677 году закрепило эти признаки.

Век паруса (1756−1815)

Корабли 1 ранга — трехдечные корабли, имевшие 100 и более пушек — были крупнейшими, мощнейшими и самыми дорогими. Вероятно, они являлись и самыми сложными из промышленных сооружений своего века. Поскольку они представляли такое крупное вложение средств, их строили с наивозможной тщательностью и вниманием, всегда на королевских верфях (в Британии — Чатем, Дептфорд, Вулвич, Портсмут), и только из самых лучших материалов.[1] Стремление сделать их долговечными вело к долгой постройке, особенно где касалось корабельного леса: десятилетняя выдержка была обычным делом.

Они редко вводились в строй, кроме как во время войн и кризисов, и потому их корпус не подвергался износу долгих плаваний. Находясь в резерве, они также получали самый лучший уход, а при необходимости проходили обширные ремонты, в некоторых случаях даже серьёзные перестройки. В результате всего этого корабли 1 ранга отличались исключительно большим сроком службы. Хорошо известно, что HMS Victory к моменту Трафальгара плавала уже сорок лет, а HMS Britannia была ещё на три года старше. Но при этом «Виктория» между 1771 и 1788 четырежды проходила периоды ремонта на верфи до 6 месяцев, а между 1801 и 1803 подверглась большой переделке.[2]

Кораблей 1 ранга всегда было немного, а из-за растянутой постройки начатые в 1790-е годы программы стали приносить плоды ближе к концу войны.

Линейные корабли 1 ранга[2]
Год В строю В ремонте

или в резерве

1793 1 4
1796 6 0
1799 4 2
1801 4 2
1805 6 1
1808 4 2
1811 5 2
1814 7 0
1815 0 8

На первый взгляд кажется странным, что самый большой в мире флот — британский — не имел больше всех кораблей 1 ранга. Однако в 1793 Франция могла похвастаться 5 линейными кораблями в 110 пушек и ещё тремя 118-пушечными. Испания в 1796 выглядела ещё внушительнее: десять 112-пушечных кораблей и сверхмощный Santissima Trinidad — номинально четырехдечный, 136-пушечный корабль. Часто его называют самым большим парусным линейным кораблем, хотя по водоизмещению он уступал французским гигантам. Они были не только больше (например Commerce de Marseille весил почти 2750 тонн), но и сильнее вооружены: номинально 36-фунтовые пушки на нижней палубе соответствовали 40 английским фунтам.

Напротив, новейшим кораблем британского флота в 1793 была HMS Queen Charlotte в 2286 тонн, имевшая тридцать 32-фунтовых пушек на нижней палубе, тридцать 24-фунтовых на средней и тридцать 12-фунтовых на верхней, плюс четыре 12-фунтовых и четырнадцать 32-фунтовых карронад на баке и шканцах и шесть 18-фунтовых карронад на юте. В ходе Американской войны за независимость неповоротливые 42-фунтовые пушки были заменены на более практичные 32-фунтовые. Только старая «Британия» сохранила их к 1790 году, чем заслужила прозвище англ. Old Ironsides задолго до USS Constitution.

Развитие 1790−1815

Следующим большим шагом было введение класса 110-пушечных кораблей с появлением HMS Ville de Paris, заказанного в 1788. Он имел 30 пушечных портов на борт на нижней и средней палубах, и 32 порта на верхней, где калибр был увеличен с 12 до 18-фунтового. HMS Hibernia заказа 1790 года втиснула ещё по два порта на каждой палубе, доведя водоизмещение до 2500 тонн. HMS Caledonia 1794 года была первым британским 120-пушечным кораблем, с батареями в тридцать две 32-фунтовые пушки, тридцать четыре 24-фунтовые, тридцать четыре 18-фунтовые и двадцать 12-фунтовых на баке и шканцах. Последним типом времен войны был HMS Nelson, сходный по размерам и составу вооружения.

С середины войны в строй начали входить меньшие 100-пушечные, но возникла тенденция понижать их до 2 ранга и 98 пушек. Тип уменьшенных трехдечных кораблей был чисто британским, в строю таких было немало.

Роль и значение в бою

В бою корабль 1 ранга представлял собой опорный пункт линии и, будучи почти неизменно флагманским, привлекал гораздо больше «внимания» противника. По мере возможности трехдечные корабли старались поставить против соответствующих противников, и лорд Хау перед Битвой первого июня реорганизовал свою линию с учетом имевшихся у французов кораблей 1 ранга. Французские и испанские адмиралы иногда переносили флаг на фрегаты, утверждая, что так им лучше видна общая картина боя, но английские адмиралы обязаны были вести примером, по крайней мере символически, а иногда, как Нельсон и Коллингвуд при Трафальгаре, и буквально. Трехдечные корабли, как правило, находились в самой гуще боя (как HMS Queen Charlotte Хау при Первом июня), и были способны наносить огромные разрушения, благодаря не только весу залпа, но и сосредоточенной огневой мощи трех батарейных палуб. Это рассматривалось как весьма реальное преимущество.

Корабль 1 ранга мог к тому же уцелеть при очень больших повреждениях. В начальной фазе Трафальгара HMS Royal Sovereign Коллингвуда в одиночку вел бой против всей французской линии в течение пятнадцати минут, и только потом подошла помощь. Ни один английский корабль 1 ранга не погиб в бою в течение всего XVIII века. Равным образом, очень немногие были захвачены у противника (куда больше было уничтожено): Ville de Paris де Грасса, взятый в 1782 в бою при островах Всех святых и затонувший от шторма в том же году, и Commerce de Marseilles, уведенный из Тулона в 1793. Этот последний оказался настолько слаб корпусом, что под британским флагом не ходил. Подобно им, из двух испанских трехдечных, взятых при Сент-Винсенте, только исп. San José был в активной службе в британском флоте — единственный в этом качестве из когда-либо взятых кораблей 1 ранга.

С точки зрения походов, корабль 1 ранга почти без исключения оказывался в одном из двух главных флотов — в Канале или в Средиземном море. Где именно, определялось стратегической ситуацией. Эти корабли были ценнейшими единицами, за ними пристально следили и оберегали. Такой корабль был неповоротлив, имел осадку до 27 футов, и при любом мало-мальски серьёзном повреждении нуждался в услугах крупной верфи, а потому не уходил от неё далеко. Во время войн отношение к ним менялось — под командой лорда Хау ими не рисковали под французским берегом, разве что в летние месяцы, тогда как граф Сент-Винсент исповедовал более суровый взгляд на блокаду. Однако следует упомянуть, что вновь построенные корабли были мореходнее и прочнее, и такой взгляд был более оправдан. Нижние порты Queen Charlotte были всего в 4½ футах от ватерлинии, и после стычки 29 мая 1794 её нижняя палуба была полна воды. «Каледония» (англ. HMS Caledonia) уже имела на фут больше, и немалая доля усилий Сент-Винсента в качестве Первого лорда Адмиралтейства ушла на создание линейных кораблей с большей высотой свободного борта.

Как пример меняющейся стратегической ситуации, когда эскадра адмирала Брюи прорвалась из Бреста в Средиземное море в 1799, три из четырех английских кораблей 1 ранга были посланы вслед, и только один остался в Канале. Равным образом, в 1801 году, когда угроза вторжения считалась неминуемой, все четыре (включая новоприобретенный San Josef) были дома, а считая и корабли 2 ранга, Корнуоллис мог выставить пятнадцать трехдечных кораблей.

Другие страны

Во французской системе рангов, где была тенденция прямо указывать на число пушек либо число батарейных палуб, а не на ранг, они назывались, например фр. Vaisseau de 130-canons, или фр. Vaisseau de 3 ponts соответственно, хотя был в ходу и термин фр. Vaisseau de 1er Rang.

В Испании система рангов не получила должного развития, хотя самые крупные из линейных кораблей были испанскими. Возможно, устарелость государственной бюрократии отразилась в устарелости флотской системы.

В России система рангов в целом копировала западные образцы. Однако корабли первого ранга имели тенденцию быть меньше своих западных соперников. Например, 66-пушечный «Св. Павел» Ушакова при Фидониси оказался против 80-пушечного «Капудания» турок (турецкие корабли были построены исключительно по французским образцам). Ситуация выравнялась после 1825 года, но в это время западные флота уже начали переходить на паровые и парусно-паровые корабли. Русский флот дольше других сохранил классические трехдечные линейные корабли.[3]

Соединенные Штаты в 1776-1848 гг, строго говоря, не имели системы рангов за ненадобностью. Конгресс очень неохотно разрешал постройку крупных кораблей, и ещё неохотнее выделял деньги. В результате уже заложенные корабли останавливали постройкой и переделывали проект по мере развития техники. В результате далеко не все начатые линейные корабли были достроены и не все достроенные вступили в строй, да и те что вступили, обозначали не по рангу, а по числу пушек. Из заложенных трехдечных кораблей исходно в 100 пушек или более, только один (USS Washington) вступил в строй и совершал походы, в том числе в Средиземное море в 1816. Другой (USS Alabama, позже переименованный в USS New Hampshire) после нескольких изменений в составе вооружения остался на стапеле, где хранился на случай войны. Случай представился только в 1864 году. Но это уже было далеко за пределами эпохи паруса.[4]

См. также

Напишите отзыв о статье "Корабль 1 ранга (парусный)"

Примечания

  1. George III and his Navy. in: Navies and American Revolution, 1775—1783. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, 1997, p.39-42.
  2. 1 2 Fleet Battle and Blockade. The French Revolutionary War 1793—1797. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, 1997, p.24-26.
  3. Андриенко, В. Г. До и после Наварина. Б.м., Terra Fantastica, 2002. ISBN 5-17-011575-X
  4. [www.hazegray.org/danfs/line/sotl.htm#1776 DANFS. Ships-of-the-Line Appendix]

Отрывок, характеризующий Корабль 1 ранга (парусный)

– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!