Корабль 3 ранга (парусный)
Корабль 3 ранга (парусный) — двухдечный линейный корабль. В британской системе рангов назывался англ. Third Rate. В XVII веке для корабля 3 ранга был установлен рейтинг в 70 пушек. На рубеже XVIII−XIX веков в 3 ранг входили три различных типа: 64-пушечный, 74-пушечный и 80-пушечный. Вместе они составляли самый многочисленный ранг линейных кораблей. Был распространен во всех морских державах эпохи паруса.
Содержание
Начало (XVII в)
«Третий ранг», в Англии произошел из англ. Middling ship в 1610-х годах. В то время к нему относились корабли, способные сражаться в составе флота, но слишком малые для 1 или 2 ранга (англ. Royal Ship или Great ship соответственно). С другой стороны, они были достаточно велики, чтобы избежать классификации англ. Small Ship. Примерно с 1610 года вместо названий рангам стали давать номера. К 3 рангу относились обычно корабли Королевского флота от 38 до 66 пушек. Типы и облик их были самые разнообразные. Нередко это были закупленные для Королевского флота и затем вооруженные торговые суда. Число пушек не обязательно было критерием: случалось, что корабль относили к определенному рангу по численности команды.
С началом программ по строительству близких по характеристикам линейных кораблей, общие признаки рангов постепенно определяются.
Введение формальной системы рангов в 1677 году установило для корабля 3 ранга рейтинг в 70 пушек[1]. В дальнейшем он пересматривался, включая в себя и другие типы.
Регламентация и застой
| Рейтинг,
пушек |
Батарейных
палуб |
Вооружение (пушек × фунтов), по годам | ||||
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1685 | 1706 | 1719 | 1745 | 1760 | ||
| 80 | 3 | 26 × 24, 26 × 12 28 × 6 |
26 × 32, 26 × 12 28 × 6 |
26 × 32, 26 × 18 26 × 9, 4 × 6 |
||
| 80 | 2 | 26 × 24, 26 × 12 28 × 6 |
30 × 24, 32 × 18 18 × 9, 2 × 3 | |||
| 74 | 2 | 28 × 32, 28 × 18 18 × 9 | ||||
| 70 | 2 | варьировалось | 24 × 24, 26 × 9 16 × 6, 4 × 3 |
26 × 24, 26 × 12 18 × 6 |
26 × 32, 28 × 18 16 × 9 |
|
| 64 | 2 | 26 × 24, 26 × 9 12 × 6[3] |
26 × 24, 26 × 18 10 × 4, 2 × 9 | |||
Вся первая половина XVIII века в Британии характеризуется жесткой регламентацией как вооружения, так и конструкции — так называемой эпохой уложений. В этот период только два, практически неизменных, типа входили в 3 ранг: 80-пушечный трехдечный и 70-пушечный двухдечный. Первый был получен надстройкой третьего дека на старых 80-пушечных, и перераспределением вооружения. Фактически он представлял собой уменьшенныую версию 90-пушечного, который сам был «экономичным» трехдечным. Разумеется, в погоне за экономией 80-пушечный унаследовал и все его недостатки, прежде всего в мореходных качествах. Однако Парламент и правительство настаивали на его постройке, считая что преимущество 3-х деков (реальное или мнимое), вкупе с экономией бюджета, перевешивает все недостатки. И все же его постройка по существу пректратилась к 1741 году. После этого были закончены всего 3 корабля, последним стал HMS Cambridge.
Появившийся после 1756 года 80-пушечный двухдечный тип (см. ниже) состоял из призов, прежде всего французских. Два подобных корабля в Британии построили только позже, в порядке эксперимента.
70-пушечный корабль после 1709 года стал самым многочисленным в линии. Он оставался таковым всю эпоху уложений, и Адмиралстейство упорно сопротивлялось росту размеров, хотя некоторые ползучие изменения все же происходили. Его предшественником в этой роли был 64-пушечный, пониженный затем до 4 ранга, как слишком слабый.
Но к 1750 году застой в кораблестроении и отставание от Франции стали слишком явны. По окончании эпохи уложений 64-пушечный появился в 3 ранге снова. Но это был совсем другой проект, имевший увеличенные размеры и вооружение. Прекратился 70-пушечный, его место занял 74-пушечный, ставший, как выяснилось, наилучшим балансом между боевой мощью и ценой.
Век паруса (1756—1815)
| Год | В строю | В ремонте или в резерве |
|---|---|---|
| 1793 | 2 | 28 |
| 1797 | 28 | 2 |
| 1799 | 22 | 4 |
| 1801 | 21 | 6 |
| 1804 | 8 | 12 |
| 1808 | 19 | 2 |
| 1810 | 11 | 1 |
| 1811 | 9 | 0 |
| 1814 | 1 | 0 |
64-пушечный корабль
Двухдечный 64-пушечный линейный корабль к началу Наполеоновских войн уступал позиции. Он ещё считался пригодным к эскадренному бою, и потому сохранил своё место в линии баталии, но все чаще оказывался на второстепенных ролях.
В отличие от более крупных линейных кораблей, он имел только 24-фунтовые пушки в качестве главного калибра, и потому был очевидным слабым местом линии, а значит, и вечной заботой командующих. Этот факт был признан в ходе Американской войны за независимость, и после неё ни Англия, ни Франция таких кораблей не строили. Благодаря большой программе, начатой в Англии в ходе той войны, в 1793 году в строю оставалось ещё 30 таких кораблей. Естественная убыль сокращала их число, но были захвачены многие призы: в основном у голландцев, но также три у датчан и даже два исходно построенных для Мальтийского ордена.
Очень немногие из них годились для крейсерства и те, что не были поставлены сразу на прикол, обычно оказывались в роли войсковых транспортов или плавучих складов. Тем не менее, потребности в кораблях росли так стремительно, что в 1796 году три строившихся на Темзе ост-индских корабля были приобретены флотом и превращены в 64-пушечные. Их порты были переделаны под двадцать шесть 24-фунтовых пушек, вместо задуманных по проекту двадцати восьми 18-фунтовых. Хотя и длиннее чем обычные проекты, они считались неадекватными, из-за плохого хода и неповоротливости — их пузатые корпуса предназначались для больших грузов. Среди моряков они получили презрительное прозвище «чайно-сахарных» (англ. Tea and sugar ships).
В 1809−1810 годах число 64-пушечных кораблей в активной службе резко пошло на спад. Одновременно стали входить в строй корабли т. н. сюрвейерского типа (74). В результате 64-пушечные взяли на себя роли флагманов на отдаленных станциях, конвойную службу, или перешли в разряд вспомогательных.
74-пушечный корабль[6]
Обычный
| Год | Обычные | Большие | ||
|---|---|---|---|---|
| В строю | В ремонте или в резерве |
В строю | В ремонте или в резерве | |
| 1793 | 18 | 40 | 1 | 2 |
| 1796 | 48 | 8 | 6 | 2 |
| 1799 | 41 | 8 | 17 | 3 |
| 1801 | 39 | 11 | 17 | 3 |
| 1805 | 30 | 13 | 19 | 5 |
| 1808 | 47 | 4 | 29 | 1 |
| 1811 | 56 | 6 | 24 | 4 |
| 1814 | 64 | 3 | 21 | 9 |
С начала XIX века двухдечный линейный корабль в 70 пушек или около был хорошо представлен в каждой морской державе. Где-то к 1750 году число пушек выросло до 74. За этим не стояло никакой особенной логики, просто удлинение батарейных палуб позволило добавить по два порта на каждой, и довести число пушек до 28 на дек. Вооружение надстроек осталось 18 пушек.
Около 1755 года основные размерения нивелировались до стандарта 168 фт длины по батарейной палубе и 1650 т водоизмещения. Нижняя палуба имела 24-фунтовую батарею, верхняя 18-фунтовую. Их дополняли 9-фунтовые пушки на баке и шканцах. Эти корабли были в основном детищем Слейда, строителя HMS Victory, любимого мастера Ансона и одного из лучших корабельных мастеров в век паруса. Слейд с учениками экспериментировали с обводами, но основные размерения оставались неизменны до конца Американской войны за независимость, а в некоторых случаях и позже. Прозванные «общим» или «обычным» типом (англ. Common Class), эти корабли составляли основу линейного флота в 1793 году. Хотя их число постоянно падало в 1790-е годы, после Трафальгара они пережили новый подъём. Причина перемены тенденции двояка. С одной стороны, строительство «больших» 74-пушечных и пополнение флота призами компенсировало убыль «обычных». С другой, после 1800 года произошел возврат к более скромным размерам, так как новое строительство и расширение театра войны заставляли вводить в строй все, что может плавать.
Большой
Тип больших 74-пушечных кораблей (англ. Large Class) ведет начало от HMS Valiant и HMS Triumph, 1757 года. Оба были построены по образцу захваченного в 1747 французского L’Invincible. По сравнению со стандартными 74-пушечными их водоизмещение было больше — 1800 т, и 24-фунтовые батареи были на обеих палубах. Со временем, нижняя палуба получила 32-фунтовые пушки.
Они считались чрезмерно большими для своего типа, и до 1793 года последователей не имели. Следует напомнить, что численность флота во время Американской революционной войны стала куда важнее качеств отдельного корабля, в отличие от более ранних времен.
Относительный успех французов в том конфликте вызвал немалое уважение британцев, в том числе за размеры и возможности кораблей. Несколько больших 74-пушечных были заложены после войны, вначале с упором на удлиннение ватерлинии. В 1790-е при дальновидном лорде Спенсере процесс набрал силу. Некоторые из кораблей имели 24-фунтовые пушки и на верхней палубе. К ним регулярно добавлялись французские призы, и численность быстро росла.
Несмотря на очевидные преимущества, в конце 1790-х большие двухдечные корабли вышли из милости лордов Адмиралтейства. Победы при Сент-Винсенте, Абукире и Трафальгаре были почти исключительно делом «обычных» 74-пушечных. Ресурсы — как вообще финансовые, так и кораблестроительные — были напряжены до предела, и обычный тип получил предпочтение.
80-пушечный двухдечный корабль
| Год | В строю | В ремонте
или в резерве |
|---|---|---|
| 1793 | 0 | 1 |
| 1796 | 5 | 0 |
| 1799 | 6 | 1 |
| 1801 | 5 | 3 |
| 1805 | 4 | 2 |
| 1808 | 7 | 0 |
| 1811 | 6 | 1 |
| 1814 | 1 | 4 |
80-пушечный двухдечный тип был «подарком» британскому флоту от противников. Адмиралтейство не жаловало этот тип, и вероятно, предприняло постройку одного такого корабля, только чтобы на деле проверить его непрактичность для Англии. В остальном этот тип пополнялся за счет французских (иногда испанских) призов. Первым в британской службе был Foudrouyant, взятый у французов в 1758, затем бывший испанский Gibraltar в 1780.
Преимущества
Будучи длиннее, 80-пушечный имел больше пушек на палубу, чем любой двухдечный, и калибр пушек верхней батареи был с самого начала больше. Собственно, французский 80-пушечный имел больший вес залпа, чем британский 98-пушечный. Далее, большая длина ватерлинии делала их быстрее, а имея только два дека, они ходили гораздо острее. Их длинные ряды пушечных портов создавали впечатление внушительных размеров. Многие моряки считали их лучше любого корабля на свете, и не без основания.[7] И все же, несмотря на очевидные преимущества, с 1793 по 1815 год только два 80-пушечных британской постройки служили в Королевском флоте.[7] Кажущуюся нелогичность можно отнести к трем причинам.
Недостатки
Важнее всего было отсутствие ясно обозначенной роли — по крайней мере, в первое десятилетие войны — для такого дорогостоящего корабля. У них не было ни кают, способных удовлетворить адмирала с его штабом, ни внушительного вида трехдечных. Так что англичане решительно предпочитали 98-пушечный трехдечный.
Вторая причина тоньше, и часто ускользала от внимания исследователя. Исключительно большое удлинение делало их уязвимыми для перегиба (англ. hogging) — искривления корпуса от неравномерного проседания оконечностей. Меньшая плавучесть оконечностей по сравнению с широкой средней частью вела к их «обвисанию»: со временем палуба приобретала заметный горб. До введения Робертом Сеппингсом диагональной конструкции трудно было создать корпус свыше 180 футов длины с достаточной, по британским требованиям, жесткостью. Французские и испанские корабли делали только краткие вылазки, но когда 80-пушечные подвергались трудностям практически непрерывной службы в море, содержать их в порядке было крайне дорого.
Третьей и последней причиной было то, что значительное число брали в бою у противника. Из перечисленных в таблице кораблей все, кроме двух, — призы. Для столь малочисленного типа трудно делать обобщения об их использовании. Но, как и остальные первоклассные корабли, они имели тенденцию оказываться в Канале или на Средиземном море. Некоторые более амбициозные флагманы открыли для себя преимущества 80-пушечных, и переносили флаг на них, особенно для зимних походов или ближней блокады: вице-адмирал Корнуоллис держал флаг на HMS Caesar (80), пока не получил корабль 1 ранга.
Роль и место
Типичной для 64-пушечного корабля была роль флагмана конвоя при защите торговли, особенно в Северном море и на Балтике, либо флагмана на незначительных колониальных станциях. Он вполне мог оказаться в линии против эскадры противника, как при Пондишерри, но и тогда обычно шел концевым.[4] Из-за слабого залпа 64-пушечные старались держать подальше от главных флотов, где только возможно. Даже в 1794 году, когда не хватало кораблей любого типа, лорд Хау в Канале не имел ни одного, а в период ближней блокады их редко использовали в этой роли. Будучи первой линией защиты Англии, Флот Канала был первым в очереди при распределении лучших кораблей, но 64-пушечные исчезали и из других стратегически важных эскадр. Средиземноморский флот Сент-Винсента имел тогда только один, да и тот, что характерно, обычно отряжался для конвоирования. Больше всего их было в эскадре Северного моря адмирала Дункана: 10 — половина его номинальной линии. Следующей шла Ост-Индская станция контр-адмирала Реньера: шесть 64-пушечных (при четырёх 74-пушечных и четырёх 50-пушечных). Ожидалось, что их противником будут голландцы, а не французы. При Кампердауне, в октябре 1797 года, было по шесть 64-пушечных с каждой стороны.
Если 100-пушечный корабль представлял собой опорный пункт линии баталии, то 74-пушечный был её основой и становым хребтом. Он составлял большинство линии во всех основных сражениях века паруса. Он же был оптимальным кораблем для отдельных экспедиций и роли флагмана для удаленных командований (станций), где не оправдано было присутствие трехдечных. Если эти роли порой доставались другим кораблям, то скорее из-за хронической нехватки 74-пушечных.
Большие 1850—1900-тонные корабли (74—80-пушечные) в истории связаны с политикой дальней блокады Хау и Бридпорта. Предполагалось, что главные силы будут проводить бо́льшую часть времени в закрытых водах дома, не подвергаясь слишrом большому риску у французских берегов. Наблюдение за гаванями противника поручалось прибрежным эскадрам. По их сигналу флот должен был выходить и преследовать противника, при попытках прорыва. Для этого предположительно требовались быстрые — а значит более длинные — корабли. Если такова действительно была логика Адмиралтейства, надо признать её далеко не блестящей. Скорость эскадры, очевидно, зависит от самого медленного её корабля. Вряд ли кто-нибудь собирался бросать позади медленные трехдечные флагманы. Скорее можно отнести эту тенденцию на счет общего желания улучшить флот, так как Адмиралтейство при Спенсере и при Чатеме вкладывало также средства в постройку больших шлюпов.
Настоящим тактическим преимуществом «больших» 74-пушечных было то, что они могли составлять быстроходный дивизион флота. В этом качестве они были способны отрезать замыкающие корабли противника в преследовании, или сковать боем его главные силы до подхода своих. Такой дивизион назывался просто «быстрый двухдечный», и мог включать хороших ходоков из «обычных» 74-пушечных, но «больших», несомненно, было большинство. В сочетании с трофейными 80-пушечными они составляли идеальный летучий отряд.
Победа Дакворта при Сан-Доминго, безусловно, плод усилий больших двухдечных кораблей, при содействии одного «обычного», плюс знаменитого своим ходом HMS Agamemnon (64).
По мере совершенствования блокадной тактики, большие 74-пушечные корабли находили все больше применения, особенно вблизи берегов. Так, сэр Ричард Страчан при Рошфоре командовал однородным отрядом из семи больших двухдечных кораблей, держа свой флаг на HMS Caesar (80).[6]
Другие страны
64-пушечный тип был популярен в течение всего XVIII века среди второклассных морских держав, особенно в Голландии, а также у балтийских стран: Дании, Швеции, России. Имелись они и у Неаполя, Венеции, Португалии. Соответственно, британский 64-пушечный обычно находился в эскадрах, противостоящих этим флотам.
Франция не строила его начиная с 1782 года, но приобретала у своих вассалов, например у Голландии и Венеции. Испания сохраняла его в колониях, но новых кораблей не строила. В России этот тип, и его развитие 66-пушечный, просуществовал всю первую четверть XIX века. Но на фоне общего упадка флота при Александре это значения не имело.
См. также
- Рейтинг (пушечный)
- Ранг в парусном военно-морском флоте
- Корабль 1 ранга (парусный)
- Корабль 2 ранга (парусный)
- Корабль 4 ранга (парусный)
Напишите отзыв о статье "Корабль 3 ранга (парусный)"
Примечания
- ↑ Lavery, Brian. The Ship of the Line — Volume 1: The development of the battlefleet 1650—1850. Conway Maritime Press, 2003. ISBN 0-85177-252-8. (англ.)
- ↑ B. Lavery. The Ship of the Line — Volume 1. — P. 68-69, 167-168.
- ↑ Вариант
- ↑ 1 2 The Victory of Seapower. Winning the Napoleonic War 1806—1814. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, London, 1998. p.70-71.
- ↑ Все табличные данные относятся к Королевскому флоту
- ↑ 1 2 3 The Campaign of Trafalgar: 1803—1805. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, London, 1997. p.174-177.
- ↑ 1 2 3 The Naval War of 1812. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, London, 1998. p.135-136 ISBN 1-55750-654-X
Литература
- Lavery, B. The Ship of the Line. The development of the battlefleet 1650-1850. — Conway Maritime Press, 2003. — Vol. I. — ISBN 0-85177-252-8.
- Британские парусные линейные корабли / Иванов С. В. — Белорецк: Нота, 2005. — 32 с. — (война на море). — 300 экз.
Отрывок, характеризующий Корабль 3 ранга (парусный)
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.
15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…
В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
