Коракс

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Коракс

Коракс (др.-греч. Κόραξ) — сицилиец, после смерти Гиерона I и изгнания Фрасибула из Сиракуз (467 до н. э.), благодаря своему ораторскому дарованию, встал во главе управления республикой.

Позже, оставив участие в общественных делах, открыл школу красноречия. Он и его ученик Тисий обычно называются изобретателями риторического искусства у греков. Коракс считается также первым писателем, изложившим письменно правила риторики. Его труд (Τέκνη), служивший образцом для последующих, до нас не дошёл. Было высказано предположение, что ему принадлежит сохранившаяся среди сочинений Аристотеля «Rhetorica ad Alexandrum».

Напишите отзыв о статье "Коракс"



Литература

  • Дёмин Р. Н. Дэн Си, Гунсунь Лун, сицилийские риторы и школьный курс истории философии // Универсум платоновской мысли. Двадцать четыре века платонизма: традиции и инновации в истории древнейшей европейской философской школы. Материалы XI Платоновской конференции. СПб., 2003. С. 48 −57.
  • Коракс // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Kennedy G.A. The earliest rhetorical handbooks // American Journal of philology. V.80 (1959), p.169-178.
  • Wilcox, Stanley (1943). "Corax and the Prolegomena". The American Journal of Philosophy 64.1: 1-23.
  • Hinks, D. A. G. (1940). "Tisias and Corax and the Invention of Rhetoric". The Classical Quarterly 34.1 (2): 61.

См. также


Отрывок, характеризующий Коракс

Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.