Корановедение

Коранове́дение (араб. علوم القرآن‎‎ — коранические науки) — комплекс дисциплин, изучающих особенности внутренней композиции текста Корана, его содержательных, языковых и стилистических свойств, а также историю сложения коранического текста, его кодификации и истолкования. Термин «корановедение» используется в не-исламской среде и предполагает критический подход к изучению особенностей священной книги мусульман.

«Коранические науки» в Средние века

Историки науки не берутся точно сказать, когда впервые появился термин «коранические науки». Анализ раннеисламской традиции позволяет судить, что истолкование коранических текстов началось на самом раннем этапе становления ислама, при жизни пророка Мухаммада. В наиболее ранних сборниках хадисов, относящихся к первой половине VIII века, мы встречаем предания, истолковывающие те или иные аяты, разъясняющие причины и места ниспослания аятов, указывающие на так называемые «отменяющие» и «отменённые» аяты. Однако эти сведения не были систематизированы, и специальные сочинения по данным проблемам появляются несколько позже. В первой половине IХ в. известный басрийский грамматист Абу ‘Убайда сочиняет трактат «Маджāз аль-Kур’āн» (Переносный смысл в Коране), посвящённый особенностям стиля и языка Корана. Примерно в тот же период выдающийся энциклопедист Абу ‘Убайд аль-Касим ибн Саллам (ум. 838) пишет свой труд о традициях чтения и достоинствах Корана.

Впервые выражение ‘улум аль-Kур’āн (коранические науки) мы встречаем в названии книги «аль-Xāвu фu ‘улум ал-Kур’āн» (Собрание о коранических науках) известного историка и переводчика своего времени Мухаммада ибн Халафа ибн аль-Марзбана (ум. 921). Однако широкое распространение этот термин получил, скорее всего, после выхода в свет трактата «‘Аджā’иб ‘улум ал-Kур’āн» (Удивительное в коранических науках) багдадского языковеда Ибн аль-Анбари (ум. 940). Этот трактат посвящён разъяснению преданий о достоинствах Корана и о его ниспослании семью xарфами.

Позднее появились специальные сочинения, в которых кратко освещались важнейшие коранические науки. К ним можно отнести «Фунун ал-афнāн фu аджā’иб ‘улум ал-Kур’āн» (Различные искусства об удивительном в коранических науках) Абуль-Фарадж ибн аль-Джаузи (ум. 1202), «аль-Муршид аль-ваджuз фu-мā йата‘аллак би-ль-Kур’āн аль-‘азuз» (Краткое руководство о том, что связано с великим Кораном) Абу Шамы аль-Макдиси (ум. 1267). Венцом классического исламского корановеденияможно считать трактат «аль-Иткāн фи ‘улум аль-Kур’āн» (Совершенство в коранических науках) Джалалуддина ас-Суюти (ум. 1505), который частично переведен на русский язык.

«Коранические науки» на современном этапе

Интерес к кораническим наукам в исламском мире пробудился с новой силой в начале XX века, что во многом связано с общественно-политической деятельностью мусульманских реформаторов, пытавшихся пересмотреть классическое исламское наследие. Другой толчок данное направление в исламском богословии получило в середине прошлого века, когда была осознана необходимость в усовершенствовании учебных программ. Тогда появились такие значимые труды, как «Манāхил ал-‘ирфāн фu ‘улум ал-Kур’āн» (Источники познания коранических наук) Мухаммада Абдул-Азима аз-Заркани (ум. 1948), «ан-Наба’ аль-‘азим» (Великая весть) Мухаммада ибн Абдуллаха Дарраза (ум. 1958), «Мабāxис фи ‘улум аль-Kур’āн» (Исследования в коранических науках) Субхи ас-Салиха и др.

Примерно в тот же период быстрыми темпами начинается развитие корановедения в Турции. Современная турецкая корановедческая школа отличается системным подходом и совмещением в себе достижений как традиционного исламского, так и критического западного подхода к изучению священной книги ислама. К числу фундаментальных исследований в этой области можно отнести труды Büуük Tefsir Tarihi (Большая история тафсира) Омера Насухи Билмена (Анкара, 1960), Tefsir usûlü (Основы тафсира) Исмаила Джеррахоглы, (Анкара, 1991), Tefsir usûlü (Основы тафсира) Мухсина Демирчи (Стамбул, 2003)

Корановедение на Западе

В христианской Европе первые серьёзные попытки изучения Корана отмечаются в конце XI — начале XII века, после завоевания Толедо кастильцами. Это было связано с тем, что католические священники столкнулись с необходимостью вести проповедь среди мусульман. В ХII веке был выполнен переводы Корана на латинский язык, однако в целом сведения европейцев об исламе и Коране оставались довольно скудными вплоть до эпохи Реформации. Первый печатный текст Корана на основе латинского перевода Роберта Кеттонского был подготовлен к изданию в Базеле Теодором Библиандром в 1543 году и переиздан в 1550 году.

В XVI—XVIII веках интерес к мусульманской культуре и религии был стимулирован соперничеством с Османской империей и стремлением укреплять дипломатические и торговые связи с мусульманским Востоком. Факультеты изучения восточных языков были открыты в Лейдене (1593), Риме (1627) и Оксфорде (1638), а потом и в других европейских университетах. Примерно в этот период появляются издание Корана на арабском языке с обширным предисловием, осуществленное в 1694 году Абрахамом Хинкельманом в Гамбурге, французский перевод Андрэ дю Рие (1647), латинский перевод Людовико Мараччи (1698) и английский перевод Джорджа Сейла (1734). Каждый из них внес большой вклад в ознакомление Запада с важнейшим первоисточником ислама и традициями мусульман.

В конце ХVIII — начале XIX века в европейских университетах были заложены основы критического (научного)исламоведения. Европейские ориенталисты изучали Коран как памятник арабской словесности и источник по ранней истории ислама. Многие исследования того периода опираются на гипотезу о довлеющем влиянии иудео-христианских текстов и доисламской культуры Аравии на коранический текст. Методология, заимствованная у германских библеистов, до сих пор пользуется доверием ведущих западных ориенталистов, что нашло отражение в работах Фридриха Швалли (ум. 1919), Теодора Нёльдеке (ум. 1930), Отто Претцля (ум. 1941), Артура Джеффери (ум. 1959), Ричарда Белла (ум. 1952), Джона Эдварда Уонсбро (ум. 2002), Уильяма Монтгомери Уотта (ум. 2006). Венцом западных исследований в области корановедения на сегодняшний день является пятитомная Джона Эдварда Уонсбро «Энциклопедия Корана» (Лейден, 2001—2006), включающая около 1000 статей о коранических понятиях, концепциях и т. д.

Корановедение в России

В России традиции системного изучения Корана начали зарождаться в петровский период, когда появился первый перевод Корана на русский язык. Преподавание восточных языков в российских университетах было учреждено Первым университетским уставом 1804 года. Первым центром по изучению востоковедения стал Казанский университет (с 1807 года). Начиная с 1819 года востоковедение преподавалось в Петербургском университете. В 1818 году в России было создано хранилище восточных рукописей и монет — Азиатский музей. В начале 50-х годов ХIХ века император Николай I подписал указ о прекращении преподавания восточных языков в Казанском университете, и центр востоковедения был перенесён в Санкт-Петербургский университет, где был основан Восточный факультет. Первый декан этого факультета Мирза Мухаммад Казем-бек (ум. 1870) внёс большой вклад в изучение Корана в России. Он был автором труда под названием «Полный конкорданс Корана, или ключ ко всем словам и выражениям его текстов для руководства к исследованию религиозных, юридических и литературных начал сей книги» (1859).

Примерно в тот же период в Казанской духовной академии были открыты миссионерские отделения, в задачи которых входила организация просветительской работы среди неправославного населения, в том числе среди мусульман. В 1849—1862 годах в Академии преподавал Г. С. Саблуков, автор самого популярного перевода Корана на русский язык в дореволюционной России. Казанская миссионерская школа не ставила целью углублённое изучение теоретических проблем корановедения, однако её представителям принадлежит заслуга в сборе и систематизации сведений о мусульманской культуре и религии. В этом отношении примечательны труды «Коран и прогресс» (1901), «Коран; описание внешнего вида и история текста» (1912), «Вероучение Корана» (1915) Н. П. Остроумова (ум. 1930).

Преподаватели Казанской духовной академии оценивали ислам, в первую очередь, исходя из интересов христианского миссионерства. Однако миссионерская тенденциозность работ казанской школы была встречена жесткой критикой со стороны других российских востоковедов. В частности, В. Р. Розен критиковал узость практических направлений их исследований, но при этом отмечал их прекрасное владение арабским языком и знакомство с мусульманскими источниками.

Становление советского корановедения связано с именами А. Е. Крымского (ум. 1942) и академика И. Ю. Крачковского (ум. 1951). В отдельное направление можно выделить статьи Ксении Савельевны Кашталёвой (ум. 1939), в которых западный подход к изучению коранической лексики сочетается с критическим анализом собственно мусульманских источников. Общепризнанным фактом является то, что перед советской коранистикой ставились идеологические задачи, что и определило её тенденциозный характер. Тем не менее, на фоне псевдонаучных книг о Коране резко выделялись историко-филологические исследования Б. Я. Шидфар (ум. 1993), А. А. Долининой, О. Б. Фроловой.

В постсоветский период корановедение в России развивается в разных направлениях. Наряду с научным востоковедением издаются труды, написанные мусульманскими авторами. К значимым работам, опубликованным в последние годы, можно отнести труды «Коранические сказания» видного арабиста и историка М. Б. Пиотровского, «Фразеология Корана (Опыт сопоставления фразеоречений Корана и арабского классического языка)» В. Д. Ушакова, «Коран и его мир» Е. А. Резвана, «Истории пророков в Коране» А. Р. Гайнутдиновой.

Тщательный разбор фонетических, морфологических и синтаксических конструкций в Коране приводится в учебном пособии «Учись читать Коран по-арабски» В. В. Лебедева. Под руководством и при непосредственном участии Д. В. Фролова осуществляется перевод на русский язык сочинения аль-Иткāн фи ‘улум аль-Kур’āн (Совершенство в коранических науках) Джалалуддина ас-Суюти.

В 2011 году был издан первый учебник по корановедению, составленный российским востоковедом М. Ф. Муртазиным и азербайджанским философом-религиоведом Э. Р. Кулиевым.

Литература

• Кулиев Э. Р., Муртазин М. Ф. [www.guliyev.org/news/a-418.html Корановедение]. — Баку: Изд-во «Шерг-Герб», 2011. — С. 7-8.
• Густерин П. Первый переводчик и первое издание Корана на русском языке // Исламоведение. — 2011. — № 1.
• Густерин П. В. К вопросу о первенстве в переводе Корана на русский язык // Вопросы истории. — 2013. — № 12.
• Густерин П. В. Коран как объект изучения. — Саарбрюккен: LAP LAMBERT Academic Publishing. — 2014. — ISBN 978-3-659-51259-9.
• Густерин П. В. Русскоязычная коранистика досоветского периода // Вопросы истории. 2015, № 5.

Ссылки

• [musulmanin.com/audio-na-russkom-muhammad-basir-koranovedenie.html Корановедение (цикл аудиолекций)]
• Густерин П. В. [islam-info.ru/koran/1630-o-tureckom-izdanii-korana-v-perevode-dn.html О турецком издании Корана в переводе Д. Н. Богуславского]
• Густерин П. [ricolor.org/history/eng/vs/16_06_2014/ Русскоязычная коранистика досоветского периода]

Отрывок, характеризующий Корановедение

Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.