Корвин-Кербер, Виктор Львович

Виктор Львович Корвин-Кербер
Дата рождения:	13 декабря (26 декабря) 1894(1894-12-26)
Место рождения:	Ревель, Российская империя
Дата смерти:	17 июля 1970(1970-07-17) (75 лет)
Место смерти:	Ленинград, СССР
Страна:	Российская империя Российская империя→ СССР СССР
Научная сфера:	самолётостроение
Известен как:	Морской летчик Русской императорской армии, авиаконструктор
Награды и премии:

Ви́ктор Льво́вич Ко́рвин-Ке́рбер (до октября 1916 — Кербер, после 1942 г. — Корвин) (нем: Victor Oskar v. Körber) (13 декабря 1894, Ревель — 17 июля 1970, Ленинград) — крупный специалист в области авиации и авиапромышленности. Сын вице-адмирала Людвига Бернгардовича Кербера; внук профессора Бернгарда Августовича Кербера и контр-адмирала Фёдора Богдановича фон Шульца; брат доктора технических наук, авиаконструктора Леонида Львовича Кербера, и авиаконструктора Бориса Львовича Кербера; племянник вице-адмирала фон Шульца Максимилиана (Михаила) Фёдоровича, капитанов 2-го ранга фон Шульца Вильгельма Фёдоровича и фон Шульца Константина Фёдоровича.

Биография

Родился 26 (13) декабря 1894 г. в Ревеле в семье офицера флота Л. Б. Кербера. С первых месяцев жизни проживал сначала в Кронштадте, затем в Петербурге с 1902 по 1912 гг. учился в немецкой гимназии Карла Мая, где закончил 8-й — дополнительный реальный класс. Уже в гимназии увлекся авиацией. Принимал активное участие в деятельности первого в России школьного авиационного кружка, созданного по инициативе гимназиста Николая Фаусека. В 1912 г. продолжил образование в Императорском институт инженеров путей сообщения.

С началом Первой Мировой войны поступил на ускоренный курс Пажеского корпуса. 1 мая 1915 г. был выпущен прапорщиком в Лейб-гвардии Егерский полк. До февраля 1916 г. находился в Запасном батальоне в Петрограде. 6 декабря 1915 г. присвоено звание подпоручика. 3 февраля 1916 года вместе с маршевыми ротами убыл в Действующую армию. В составе Лейб-гвардии Егерского полка находился на Западном, а с лета 1916 г. — Юго-западном фронтах В ходе Брусиловского прорыва, в июле 1916 г. принимал участие в кровопролитных боях на Ковельском направлении на реке Стоход и в сентябре — в районе деревень Свинюхи-Корытницы (Галиция). Во время атаки 7 сентября был свидетелем гибели своего двоюродного брата, штабс-капитана Е. Е. фон Гарфа — сына генерал-лейтенанта Е. Г. фон Гарфа. Сам в тот день был тяжело контужен, но остался в строю.

За четыре Ковельских операции был награждён орденом Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом (6 ноября 1916 г.) и орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» (7 февраля 1917 г.). 1 ноября 1916 г. присвоено звание поручика со старшинством с 6 июля 1916 г. 30 октября 1916 г. по «высочайшему повелению», в связи со сменой фамилии отцом, стал называться Корвин-Кербером.

3 декабря 1916 г. убыл в Петроград в отпуск, где подал заявление о зачислении в авиацию. Был командирован для учёбы в Бакинскую офицерскую школу морской авиации (БОШМА). 17 августа 1917 г. успешно сдав экзамены, получил звание «Морской летчик», оказавшись в числе первой сотни пилотов Морской авиации России. Тогда же присвоено звание штабс-капитана гвардии. Был оставлен при БОШМА, где занял должность начальника учебного отряда «Веди» и старшего инструктора, а ещё через несколько недель стал заместителем начальника школы по технической части. Участник воздушной обороны Баку от турок в составе Кубанского авиадивизиона, командиром которого стал после перелета к туркам его первого командира — военного летчика С. П. Девеля. 19 августа 1918 г. получил второе звание — «Военного летчика»

После сдачи Баку, уничтожив технику, эвакуировался морем сначала в Петровск-Порт, откуда в Красноводск. В ноябре 1918 г. вместе с Английским экспедиционным корпусом вернулся в Баку. Служил в составе Каспийской флотилии коммодора Д. Норриса. В августе 1919 г. при передаче англичанами флотилии Деникину был зачислен в состав Донского гидроавиадивизиона Вооруженных сил Юга России. Из-за недостатка техники был направлен в Таганрогскую авиаремонтную мастерскую для подготовки самолетов. В январе 1920 г. с приходом в Таганрог красных не мог уйти с белыми, из-за ожидания скорого рождения ребёнка. В Таганроге несколько недель жил нелегально. Воспользовался знакомством с красным летчиком Б. Г. Чухновским, который поручился за него перед С. М. Будённым. В последующем работал на авиазаводе (б. Лебедева) инженером, где вместе с авиаинженерами Н. Г. Михельсоном и М. М. Шишмаревым в рамках объявленного конкурса, создал проект первый советский истребитель МК-1 «Рыбка».

После победы в конкурсе, для продолжения работ по созданию опытного образца истребителя вместе с соавторами в марте 1922 г. перебрался в Москву, где вместо работы над своим проектом («Рыбку» в Ленинград поехал строить Н. Г. Михельсон), оказался в составе конструкторской части Главкоавиа, по началом ответственного конструктора Д. П. Григоровича, очень скоро став одним из ключевых его сотрудников. Прямо в квартире у Григоровича на Садово-Кудринской 23 участвовал в проектировании морского разведчика М-22 и летающей лодки М-24 (выпускалась серийно) 14 мая 1923 г., вместе со всем отделом Д. П. Григоровича переведен на авиазавод № 1 «Дукс», где работал над проектом, унаследованным у Н. Н. Поликарпова разведчика Р-1 (выпускался серийно), а также истребителей И-1(Григоровича) и И-2 (выпускался серийно). Григорович писал: «Самолеты И-1 и И-2 от первоначального замысла и до мельчайших деталей проработаны мною при ближайшем участии инженеров А. Н. Седельникова и В. Л. Корвина, при сотрудничестве чертежника Шварца, Никитина и, в меньшей степени, других…»

В 1925 г. вслед за Д. П. Григоровичем переехал в Ленинград где при заводе «Красный летчик» был образован отдел морского опытного самолетостроения (ОМОС) Участвовал в создании всех самолетов Григоровича этого периода. Были созданы следующие машины: пассажирский самолёт СУВП (по заказу «Укрвоздухпуть»); Морской разведчик МРЛ-1; истребитель И-2бис; разведчики открытого моря РОМ-1 и РОМ-2, моррской учебный разведчик МУР-1. Не все эти машины оказались удачными. Чаще всего это было обусловлено постоянными изменениями требований к самолётам со стороны заказчика, тем не менее, в ОМОС наметился раскол.

В 1926 г. с прицелом на полярную авиацию, по предложению Б. Г. Чухновского Корвин-Кербер вместе с конструктором А. Н. Седельниковым в инициативном порядке создали авиетку «СК» с предельно минимальной посадочной скоростью и высокими аэродинамическими свойствами. Вскоре по подсказке Б. Г. Чухновского, так же для арктической авиации Корвин-Кербер начал проектирование летающей лодки-амфибии. Позже к этому проекту был подключен молодой специалист, недавно пришедший в ОМОС В. Б. Шавров. Работа над проектом во внеурочное время велась довольно долго и тщательно. Осенью 1927 г., в связи с отъездом в длительную командировку в Севастополь для испытаний РОМ-1 Корвин-Кербер прервал работу над амфибией. В его отсутствии В. Б. Шавров представил проект Осоавиахиму и добился финансирования создания опытного образца самолёта. К этому времени ОМОС перебрался в Москву, а Корви-Кербер, вернувшись весной 1928 г. из Севастополя, из-за конфликта с Григоровичем остался в Ленинграде. По его настоянию В. Б. Шавров уволился из ОМОС и возвратился в Ленинград, где прямо на квартире Корвин-Кербера, при участии механика завода «Красный летчик» Н. Н. Фунтикова, в огромной комнате коммунальной квартиры на 3 этаже летом 1928 г. был построен опытный образец амфибии. В разобранном виде самолет был спущен из окна и прямо во дворе собран, однако осенью Корвин-Кербер был арестован и первую советскую амфибию В. Б. Шавров заканчивал самостоятельно. При государственных испытаниях в Москве в 1929 г. она стала называться Ш-1 и позже с более мощным двигателем уже под названием Ш-2 выпускалась серийно.

Арестовали Корвин-Кербера 5 ноября 1928 г. Это произошло вскоре после ареста в Москве его бывшего шефа Д. П. Григоровича. После первого допроса Корвин-Кербер был этапирован в Москву на Лубянку. По делу кроме Д. П. Григоровича и Корвин-Кербера проходили ещё трое бывших сотрудников ОМОС: А. Н. Седельников, А. Д. Мельницкий и В. М. Днепров. Следствие по 58 статье с обвинением всех фигурантов во вредительстве вяло продолжалось до осени 1929 г. После короткого судебного разбирательства, 29 сентября 1929 г. был оглашен приговор. Все осужденные получили различные сроки заключения в «концлагерь».

Вскоре, вместо концлагеря заключенных перевели в Бутырки, где одновременно были собраны авиаработники, осужденные по другим делам. Здесь оказались Н. Н. Поликарпов, В. А. Тисов, Б. Н. Тарасович, А. В. Надашкевич, И. М. Косткин, Е. И. Майоранов. П. М. Крейсон, Н. Г. Михельсон, В. Д. Яровицкий, Г. Е. Чупилко, С. Н. Шишкин и многие другие. 31 октября 1929 г. всех собрали в здании бывшей тюремной церкви, куда прибыл заместитель начальника ВВС РККА Я. И. Алкснис. Он объявил, что искупить свою вину вредители смогу лишь создав, причем в самое короткое время, истребитель, который бы превосходил самые лучшие западные образцы. Первоначально тюремное ОКБ работало прямо в этой же церкви, но когда стало ясно, что скоро потребуется строить опытный образец, в январе 1930 г. всю группу перевели в переоборудованный под тюрьму авиазавод № 39 им Менжинского. Так была образована первая авиационная «шарага» — ЦКБ 39 ОГПУ им. Менжинского, где за производство опытных образцов отвечал именно Корвин-Кербер. Уже 28 апреля 1930 г. на Центральном аэродроме был испытан первый опытный образец истребителя, названный ВТ-11 (внутренняя тюрьма,11 вариант) и позже получивший название И-5. Результаты испытаний показали великолепные качества самолёта. Он был принят комиссией, выпускался серийно и находился на вооружении красной армии до начала войны. Что касается апологетов использования рабского труда, то они получили великолепный пример эффективности своей теории. В результате ЦКБ получило новое задание на создания целого ряда боевых самолетов: первого отечественного пушечного истребителя И-Z, бомбардировщика ТБ-5, штурмовика ТШ-1 и двухместного истребителя. Справедливости ради следует сказать, что за свою работу большинство конструкторов были поощрены, многие досрочно освобождены и с них была снята судимость. Корвин-Кербера это коснулось 30 апреля 1931 г. В качестве вольнонаемного сотрудника ЦКБ-39 он ещё некоторое время работал в Москве, однако уже 27 сентября приказом ВАО (Всесоюзного авиационного объединения) был назначен сначала помощником технического директора, а затем главным инженером завода № 16 в Воронеже.

Предполагалось что в Воронеже, где уже существовал авиазавод № 18, по близости, на базе завода № 16 будет создано производство гидросамолетов и организован собственный ОКБ морской авиации. Уже удалось начать производство отдельных самолетов, однако вскоре завод был перепрофилирован сначала для производства авиаприборов, а затем в авиамоторостроительный. Точки приложения для Корвин-Кербера здесь уже не было.

Будучи в очередной командировке в Москве, неожиданно в главке Корвин-Кербер встретил Б. Г. Чухновского и полярного летчика М. С. Бабушкина. Они поведали, что Р. Л. Бартини спроектировал ДАР, который, как и все предшествующие его проекты, отличается массой нестандартных решений и что он разыскивает технолога, который бы взялся воплотить его проект в металле. Корвин-Кербер сразу согласился на эту работу. Чухновский c Бабушкиным добились его перевода в Ленинград. Более того, зная истинную историю создания амфибии Ш-1 они выступили инициаторами того, чтобы в Ленинграде его премировали квартирой во вновь построенном «Доме специалистов» на Лесном пр.

В 1934 году Корвин-Кербер вернулся в родной город. Самолет Бартини был столь необычным, что строить опытный образец пришлось не на авиационном, а на судостроительном заводе им. Марти (бывший Адмиралтейский). Для строительства самолета пришлось придумывать массу нетривиальных технологических приемов. Впервые, например, пришлось применить, «негативный стапель», сварку нержавеющей стали.

После удачных испытаний арктического разведчика, в 1936 г. Корвин-Кербер был назначен заместителем начальника в ОКБ молодого перспективного конструктора в области морского самолетостроения И. В. Четверикова. ОКБ Четверикова находилось в Севастополе. Здесь он участвовал в создании Морского дальнего разведчика МДР-6 (Че-2). После завершения испытаний в 1938 году МДР-6 был рекомендован в серию. Интересно, что именно МДР-6 в первые дни Отечественной войны осуществлял разведку при знаменитых бомбардировочных полетах на Берлин с острова Эзель.

В феврале 1938 года Корвин-Кербер был назначен руководителем проектно-конструкторского отдела завода 23 НКАП (б. «Красный летчик»), заменив в этой должности своего старого друга Н. Г. Михельсона, недавно вновь арестованного и на этот раз расстрелянного НКВД. В наследство от Н. Г. Михельсона ему остались проекты амфибий Му-4, Му-5 и Му-6. Для него это была близкая тема, поскольку самолеты были прямым продолжением Ш-1. Более того, амфибию Му-4 он испытывал ещё в Севастополе. Проекты были весьма перспективными, однако к лету НКВД их закрыло, считая, что «враг народа» Н. Г. Михельсон не мог сделать хороших машин. Такая же судьба постигла и ещё один, весьма оригинальный проект Н. Г. Михельсона, который продолжил Корвин-Кербер. Легкий торпедоносец МП. С торпедой он не был способен самостоятельно оторваться от воды, поэтому с полным вооружением его должен был поднять и транспортировать к месту атаки бомбардировщик ТБ-3. В воздухе отсоединившись от носителя МП должен был поразить противника и, освободившись от торпеды, самостоятельно возвратиться и сесть на воду.

В оставшиеся до войны годы Корвин-Кербер занимался созданием различных модификации У-2 Поликарпова, который серийно выпускался на заводе. Был создан У-2СП «Лимузин», У-2С (санитарный). Уже в 1940-41 гг на заводе при его непосредственном участии был освоен выпус истребителя ЛаГГ-1 доведенный до варианта ЛаГГ-3.

С началом Отечественной войны завод 23 НКАП был эвакуирован в Новосибирск, где влился в состав авиагиганта — завод им. Чкалова. На оставшихся в Ленинграде площадях при участи Корви-Кербера была создана Рембаза № 1. Из оставшихся деталей здесь удалось собрать ещё 73 самолёта ЛаГГ-3 и организован ремонт самолетов доставляемых с фронта. Как опытный организатор и технолог в ноябре 1941 он временно был переведен на завод точного машиностроения им. Макса Гельца для организации производства реактивных снарядов «РС» для легендарных «Катюш». Уже весной 1942 г. он выполнял такое же задание на Государственный механический завод № 77. В августе 1942 г. Корвин-Кербер был призван в армию. Лейтенантом особого отдела НКВД КБФ в развед школе под Ленинградом он готовил разведчиков и выполнял обязанности переводчика. Несколько раз ему приходилось участвовать в разведывательных операциях за линией фронта.

Летом 1944 г., Корвин (вторая часть фамилии исчезла из его документов) был демобилизован и направлен начальником производства авиазавода № 273. Производства практически не существовало, предстояла сначала восстановить завод, и подготовить его к приему возвращающегося из эвакуации оборудования. 7 мая 1945 года, накануне победы над Германией, приказом Минавиапрома он был переведен научным сотрудником в лабораторию аэродинамики Ленинградского политехнического института.

Однако деятельность Корвина в авиапроме на этом не закончилась. Ровно через год, 5 августа 1946 года он получил неожиданное назначение — главным инженером авиационного завода № 458 МАП. Вновь предстояло работать вместе с И. В. Четвериковым. На этот раз в Ленинграде, для нужд Аэрофлота они создавали летающую лодку-амфибию ТА-1. Одновременно проектировались транспортный и пассажирский варианты самолёта. Все складывалось удачно, амфибия явно получилась, но неожиданно в 1949 г. проект был закрыт, а ОКБ расформировано. Корвин был переведен на свой родной завод № 272 (бывший 23 НКАП) где проработал ещё до весны 1962 г. Он участвовал в налаживании производства вертолета Як-24, некоторых других машин, но конструкторской деятельностью уже не занимался. После перепрофилизации завода на выпуск ракетной техники был вынужден выйти на пенсию.

Потомственный дворянин, сын адмирала Императорского флота, бывший офицер царской армии, белогвардеец, да ещё и немецких кровей, Корвин-Кербер, обладая незаурядным талантом, всегда оставался в тени своих более именитых, или политически более надежных коллег, что правда, никогда не угнетало его. Последние годы жизни вместе с морским лётчиком Л. И. Гикса он собирал материалы по истории морской авиации. Вместе они собирались написать книгу, но так и не успели. В. Л. Корвин умер 17 июля 1970 г. Похоронен в Ленинграде на Северном кладбище.

Семья

• мать Ольга Федоровна ур. фон Шульц (1866—1942) — дочь контр-адмирала Федора Богдановича фон Шульца (1820—1880);
• жена Юлия Леопольдовна ур. Беккер (1896—1994);
• дочь Ирина Викторовна Копытова (1920—2004);
• сын Павел Викторович (1924—1942).

Награды

• Орден Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом (6 ноября 1916 г.)
• Орден Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» (7 февраля 1917 г.)
• Медаль «За оборону Ленинграда»
• Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»

Ссылки

• [forum.evvaul.com/index.php?topic=1087.110 «Забытый дивизион» или история Корвин-Керберов]
• [peterburg21vek.ru/static/img/0000/0001/7178/17178054.hbd3xnwwzd.jpg?1 Копытов Г. А. Керберы. Фамильный код. XIV—XXI вв. книга вторая // изд. «Петербург — XXI век». 2013]
• [www.repka.ee/?page=portret&block_id=3&sect=7 Мировая история в лицах > ЭСТОНСКИЙ СЛЕД В ИСТОРИИ]

Отрывок, характеризующий Корвин-Кербер, Виктор Львович

– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.