Корейская живопись

Корейская живопись — неотъемлемая часть корейской традиционной культуры. Корейская живопись по своей природе сложна и самобытна, хотя и ощутила сильное влияние китайской культуры. Традиционные верования корейцев: шаманизм, буддизм, конфуцианство и даосизм, всегда играли важную роль в социально-культурном развитии Кореи. В традиционной корейской живописи переплетаются идеи этих религий. Даже тот факт, что в последнее время в Южной Корее получила распространение западная культура, не мешает развиваться уникальному национальному искусству как самобытно, так и в различных жанровых вариациях. Следы ранней корейской живописи, присутствующие на стенах королевских гробниц периода трёх государств, дают представление о жизни корейцев в то время.

В период позднего Когурё произошёл наибольший расцвет буддизма в Корее. Подтверждение этому служит огромное количество произведений буддийской живописи, хранящиеся в храмах по всей стране. Во времена династии Ли доминировать в Корее стало конфуцианство, и произведения корейского искусства, созданные представителями высших сословий, оказались под сильным влиянием китайских культурных традиций. Народная живопись, распространённая среди низших слоев общества, не испытала влияния каких-либо из школ. Мастера народной живописи использовали свободную и экспрессивную технику, и яркие краски.

История

Когурё

Самые ранние изображения были обнаружены в гробницах периода королевства Когурё (37 до н. э. — 668 н. э. годы), они относятся к четвёртому столетию. Период Когурё настенными росписями в погребальных каменных камерах. Росписи наносились либо на грунтовку из соломы с глиной, либо прямо на гранитную поверхность стен. Первоначально наносился чёрный контур, после чего поверхность рисунка расписывали красками. Состав красок содержал окись свинца и клей. Рисунки содержат глубокий сюжет о продолжении жизни умерших в загробном мире и отражают стремление представителей правящих классов себя увековечить. Иногда изображались вся семья умерших, их родственники, свита и слуги, жилища и хозяйственные постройки, — всё то, что является необходимым для нормальной жизни по соответствии со взглядами людей периода Когурё. По мере того, как усложнялись религиозные взгляды, менялся и мотив рисунков: от конкретных бытовых фресок до росписей четырёх гениев-хранителей четырёх частей света и изображению целой плеяды небожителей. Существует гипотеза, что рисунки этого времени не избежали некоторого влияния росписей центрально-азиатских пещерных храмов и барельефов из камня династии Хань. Фрески Когурё показывают переход от схематического рисунка к сюжетной картине. Подобное художественное развитие нашло воплощение в изображениях животных, северных кочевников и охотничьих сценах. Росписи Когурё стали традицией, прослеживающейся в искусстве последующих эпох. Образцы когурёской живописи, возможно, также имели место быть в храмах и дворцах.

Пэкче

Живопись Пэкче получила огромное влияние со стороны художественных школ Когурё и южных районов Китая, но создала свой собственный, отличный от них, элегантный и чистый стиль. Хотя живописных работ той эпохи дошло до нас крайне мало, их ярким примером можно считать фрески с лотосом и клубящимися облаками из гробницы в Нынсанни близ Пуё и пейзаж в рельефе на черепице из Кюамни. В усыпальнице короля Мурена (501—522), открытой близ Конджу в 1971 году, были обнаружены изящные цветные изображения лотоса, феникса и других мифических животных. Ландшафт на кирпичной стене одного из разрушенных храмов эпохи Пэкче (первая половина VII века) свидетельствует о высоких достижениях пейзажной живописи в этот период.

Силла

В различных видах изобразительного искусства и архитектуре в периоде Силла происходит дальнейшее освоение традиций художественной культуры. Комплексное развитие живописи, скульптуры, декоративно-прикладных ремёсел и архитектуры определялось их тесной связью с буддизмом, этим объясняется исключительно буддийская направленность силланского искусства.

Живопись Объединенного Силла изучена крайне слабо, поскольку творения силланских художников практически не сохранились. Письменные источники сохранили рассказ о выдающемся мастере VII века Сольго, ему принадлежат росписи на стенах храма Хваннёнса и иконографические портреты буддийских божеств — Авалокитешвары (храм Пунхванса в городе Кёнджу) и бодхисатвы Юма (храм Тансокса в городе Чинджу). «Самгук саги» сообщает, что в 921 году монах Чонхва из храма Хыннюнса (Кёнджу) написал портрет бодхисатвы Похён, оценённый современниками как подлинный шедевр буддийской иконографии. Произведение погибло в XIII веке во время монгольских нашествий на Корейский полуостров. В Танской империи широкой известностью пользовались живописные произведения силланского мастера Ким Чуны.

Корё

Искусство периода Корё находилось под сильным влиянием Китая. В этот период была основана Академия живописи. Учились в ней как представители высших слоев общества, так и профессиональные художники. Тематика картин была разнообразной и выходила за пределы буддийских сюжетов, которые преобладали в более ранний период. Художники писали портреты, пейзажи, животных и четыре благородных растения: сливовое дерево, хризантему, орхидею и бамбук, которые олицетворяют четыре добродетели. Так же как и каллиграфические работы, рисунки выполнялись кистью и тушью на бумаге или шёлке, используя растительные и минеральные краски, так что нужный эффект создавался линиями, фактурой и пропорциями. Складывается типичная форма станковой живописи. Корейская картина — это свиток вертикального, реже горизонтального типа. Само изображение занимает в этом свитке пространство, близкое по форме к квадрату. Живописных произведений периода Корё сохранилось не более десятка экземпляров. В эпоху Корё жили и творили ряд замечательных живописцев, произведения которых не дошли до нас, но в хрониках остались записи об их произведениях. В XII веке работал пейзажист Ли Ён, член китайской Академии художеств. Его работа «Вид реки Ёсон-ган в Корее» вызвала похвалу китайского императора Хуэйцзуна (1082—1135) .Он был проповедником академического стиля Сун. Его современники Ли Гванпхил, Ли Чжонбу и его сын Ли Дек прославились как портретисты, продолжавшие художественные традиции эпохи Трёх государств.

Развивалось писание тушью в черно-белой манере. Причем эта техника наряду с полихромией была уже настолько развита, что литературные источники сохранили имена художников, специализировавшихся в разработке одного какого-либо сюжета: бамбука, сосны, слив, трав, буддийских святых и тому подобное. Большое художественное значение приобрели работы представителей южной школы пейзажа, обнаружившие глубокое понимание настроения природы. Важное значение приобрел повествовательный жанр и «посмертные портреты», всегда отвечавшие конфуцианским представлениям о нравственном совершенстве умершего человека, а потому представлявшие его идеальный облик, в котором важными достоинствами считались признаки возраста и пережитых невзгод.

Чосон

В период Чосон окончательно оформилось понятие станковой живописи как самостоятельного вида искусства. Это была живопись на шёлке, бумаге, особой ткани растительными или минеральными красками, а также тушью. Картина имела форму свитка и предназначалась для украшения храмов и дворцов. Световая и линейная перспектива отсутствовали, а линия играла главную роль в картине.

С воцарением династии Ли в конце XIV века начался новый подъем в изобразительном искусстве. Развивается профессиональная «бескостная» живопись. Это живопись тушью, и ей свойственны быстрые широкие мазки, которые изображают модель, «кость» же, или контур, отсутствует. Такая техника давала широкий простор упрощенному изображению, условности. Все картины — плоскостные: перспектива, светотень очень условны. Романтические пейзажи композиционно рисуются как бы с птичьего полёта. В целом господствует монохромная чёрно-белая живопись. Продолжала развиваться декоративная живопись с эффектным, которая руководствовалась принципом «пренебрежения рисунком и выражения идеи». Деление на «северную» и «южную» школы было осуществлено художественными критиками минского Китая и связано с выделением северной и южной школ буддизма. В истории искусства Кореи эти направления имели свои особенности. Северный академический стиль являлся частью полихромной контурной живописи династии Корё и танского Китая. Художник, чувствуя себя свободным от линии и формы, иногда далеко отступал от сходства, даже в выражении внутренней сущности. Художники южной школы пытались привнести в картину духовную ясность, но достигали этого только частично и в отношении сюжетов, почёрпнутых в родной природе. За это качество «южная школа» считалась в стране корейской, а «северная» — китайской. Была создана и третья школа — школа литераторов под началом художников-любителей, писателей, учёных, аристократов, которые рисовали картину так, будто они писали строку иероглифов. Направление писателей приносило в жертву саму идею картины. Понимание и ощущение считались факторами субъективными и неконтролируемыми. Это устраивало дилетантов, которые оправдывали техническое несовершенство работ мнимой глубиной самовыражения и постижения внутреннего содержания явления. На этой почве наметилось своеобразное сочетание картины, каллиграфии, поэзии.

В XVIII веке элементы всех трёх стилей стали смешиваться. Огромное влияние на развитие корейской живописи оказал принцип, или стиль, Сёи, разработанный в Китае. Стиль Сёи («выражение идеи») характеризуется отсутствием чётких контуров, свободной живописностью, широкими мазками. Созерцание явления и интуитивное образование основного впечатления от существа предмета считалось предварительным условием творчества. Кроме того, каждый отдельный элемент наблюдаемого создавал своё частное впечатление. Но для того чтобы зритель правильно воспринял эти частные и основные ощущения, составные части картины должны обладать «формальным сходством». Созвучие впечатления, ассоциации эпизода дают необходимое «слияние души мастера с пейзажем». Закрепление существенного в пейзаже на бумаге или шёлке должно производиться в определенной последовательности. Поэтому мастер рисовал увиденное одно под другим или в пространственной последовательности. Глубина и объём пейзажа выражались задним планом. Когда художник хотел выразить слуховые или иные впечатления, не выразимые красками и тушью, он помещал на картине хорошо известную зрителю сценку, мифологический сюжет, литературный намёк, символику или прямо писал на картине «мораль» — стихами или прозой. Но так как считалось, что дух изображаемого пейзажа и его элементы находились в постоянной неразрывной связи со всей природой, художник использовал бесконтрольную технику, позволяющую не отделять конкретный предмет от всей картины. Пустое пространство иногда заполняли текстом, каллиграфическим узором. Этот стиль требовал острой наблюдательности, зрительной памяти, настойчивости в осмыслении виденного.

Важным событием в развитии корейской живописи в это время следует считать знакомство через Китай с произведениями западного искусства и чёткое выделение жанров: пейзаж, портрет, натюрморт, бытовые сцены. Не случайно критики попытались искать особенности корейской живописи именно в линиях. Эффективно использовались линии уже на фресках гробницы Кансе «Четыре гения». Корейская живопись обладает своеобразным монохромным колоритом, где центральное место отведено туши. Издавна в Корее говорят о «пяти оттенках туши». Создан самостоятельный жанр -живопись жирной тушью. Технические приёмы, применяемые в корейской живописи, обусловлены материалами, которыми пользуется живописец: это специальная бумага, шёлк, кисти с заострённым концом, тушь и водяные краски.

• Hyewon-Sonyeon.jeonhong.jpg

  "Юноша и девушка, рвущие цветы азалии" (소년전홍 少年剪紅). Художник - Син Юн Бок.

• Hwangmyo.jpg

  "Кот и бабочка". XVIII век. Художник - Ким Хон До.

• Jeong Seon-Gwangjin.jpg

  Район Гуандзин-гу в Сеуле. Художник - Чон Сон.

• Dream Journey to the Peach Blossom Land.jpg

  Путешествие-сон к берегу Цветов персика (1447). Художник - Ан Гён.

Выдающиеся художники и их творения

Корейская живопись знает множество выдающихся художников. Одним из них становится в третьей четверти XVIII века Ким Дыксин — мастер декоративной живописи («Праздник с танцами»). В конце века прославился Юн Дусо, главным образом как каллиграф, портретист и пейзажист. Его произведения рационалистичны и жизненны. «Пилигрим» (начало XVIII века) в чёрно-белой манере останавливает взгляд своим лаконизмом и выразительностью. В «Буре на горной тропе» всё пронизано движением: всадник мчится навстречу буре, деревья и кусты клонятся под порывами ветра. По преданию, он несколько дней изучал модель, прежде чем приступить к рисованию. Первый, кто сделал решительный шаг от шаблонной и академической живописи и работ корейских художников XV—XVI веков, был крупный пейзажист Чон Сон, или Кен Чжа (1676—1759).Он создал много свитков с изображением Алмазных гор в миниатюре (1734). Наиболее известна миниатюра «Десять тысяч водопадов», которая считается вершиной пейзажной живописи Кореи. Композиция впечатляющая, искусно решено пространство. Несмотря на то, что художник оперирует одной тушью, он прекрасно передает нюансы тонов.

Манера Ли Ин Муна отличается лёгкостью, изяществом, выразительностью и совершенством композиции. Мастер лаконичного и тонкого письма, Ли Ин Мун проложил новые пути в колорите, создав свежую и пленительную палитру. Он применял акварельные краски при рисовании не только цветов, но и пейзажей, и кое-где употреблял перспективу: удаленные горы рисовались им не наверху картины, а несколько меньшими.

Син Юн Бок, или Хе Вон (1758—1820), один из выдающихся корейских художников-реалистов. Он выступал против ретроспективной школы живописи, копировавшей старые образцы. Он впервые широко ввёл в живопись изображения праздничной жизни и развлечений, певиц и танцовщиц. Он был великолепным жанристом, но помимо жанровых сцен писал пейзажи и животных. При этом он писал произведения по памяти, как большинство художников того времени, а также с натуры. В своих жанровых картинах он с любовью изображал жизнь простого люда. Сами названия картин говорят об их содержании: «Питейный дом», «Игра в комунго», «Прогулка на лодке», «Веселье под музыку». В «Питейном доме» намечены характеры посетителей трактира: людей разного возраста и социального положения, окружающих женщин. В «Веселье под музыку» и в «Прогулке на лодке» противопоставлены чванство феодальной аристократии и скромность артистов и музыкантов. На картинах «Путешествие дамы верхом на лошади» и «Праздник Татьо» даны прекрасные женские типы.

Народная живопись

Особенности

Народная живопись является формой выражения народных масс, элементом повседневного быта. Если пейзажная живопись ставила своей целью сентиментальное восприятие мира, то народная живопись непосредственно связана с проблемами повседневной (религиозно-обрядовой) жизни, такими как «спасение от злых чар», «призыв счастья в дом», «призыв совершать добрые дела». Эти картины передавались из поколения в поколение и имеют некоторые отличительные особенности:

• Народная живопись на придерживается правил строгой пространственной структуры, нет чёткого разделения пространственного расположения объекта на полотне.
• Повторяемость и комбинированный характер сюжета. Повторяемость (в контексте заклинаний) даёт своего рода психологический эффект.
• Цветовые контрасты. В народной живописи почти нет тёмных, густых красок, всё даётся в светлых тонах.
• Одновременная подача прошлого, настоящего и будущего. Полотна народной живописи не сковываются временными рамками. Жизнеописание развёртывается одновременно в прошлом, настоящем и будущем. Поэтому в одном полотне могут одновременно появляться и солнце, и луна, или человек в облике мальчика, юноши, старика.

Содержание

Народная живопись развивалась в бесконечных повторах, в бесконечных подражаниях, в конечном счёте, приобретая свою специфику. Такое своеобразие помогает отличить народную живопись от основанной на стандартизированном приёме рисования. Народная живопись, предназначенная для украшения быта, создаётся в соответствии с нравами, обычаями народа, и поэтому она в самой непосредственной, правдивой форме выражает общее для всего народа эстетическое мировоззрение, чувствование. Народная корейская живопись имеет несколько особенностей содержания:

• Декоративность. Большая часть произведений народной живописи хранится в доме в виде картин на ширмах, причём содержание каждой картины должно соответствовать пространственному расположению ширмы.
• Отражение этнического вероисповедания и мировоззрения. Картины народной живописи имеют общую символичность той или иной эпохи. Это помогает постижению особенностей культуры того или иного периода истории. Символичность народной живописи не только способствует взаимопониманию между людьми, но и формирует общее мировоззрение народа.
• Отражение народной веры в силу заклинания (заговора). Народная живопись отличается от современной живописи мистическим характером, народная картина несла в себе элементы заклинания против бедствий, несчастий. Люди верили, что при помощи картин смогут защитить себя от напасти и достигнуть желаемого. В картинах переплетались элементы туземной (первобытной) религии и народных обычаев, что усиливало заклинание.
• Отражение коллективного мировоззрения (чувственное выражение сверхчувственного). Если в ортодоксальной живописи художник выражает свою индивидуальность, своё видение мира, то в народной живописи проявляется коллективный эстетический вкус или коллективное сознание народа в очень непосредственном, первозданном виде. В этом плане можно утверждать, что народная живопись является средством совладения общим мировосприятием.
• Элементы подражания. Народная живопись по сюжету и по форме подражает стилю картин, нарисованных профессиональными придворными художниками, однако по содержанию и по техническим приёмам значительно отличается от них.

Литература

• Мировое искусство. Москва: Феникс,2006 г.
• Лобода И. Г. Корейская мозаика. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985.
• Всеобщая история искусств. М.: Институт теории и истории изобразительных искусств, 2001.

Отрывок, характеризующий Корейская живопись

– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.