Коринт, Ловис

Ловис Коринт
Автопортрет. 1900 Фонд городских музеев Берлина
Имя при рождении:	Franz Heinrich Louis Corinth
Место рождения:	Тапиау, Восточная Пруссия
Место смерти:	Зандворт, Северная Голландия
Стиль:	импрессионизм, экспрессионизм

Ловис Коринт (нем. Lovis Corinth, полное имя Франц Генрих Луис Коринт; 21 июля 1858, Тапиау (Восточная Пруссия), ныне Гвардейск — 17 июля 1925, Зандворт) — немецкий художник. Наряду с Максом Либерманом, Лессером Ури и Максом Слефогтом относится к наиболее видным представителям немецкого импрессионизма, хотя его последние работы часто считаются синтезом импрессионизма и экспрессионизма.

Биография

Детские годы и образование

Ловис Коринт родился в семье Генриха и Вильгельмины Коринт, державших кожевенную мастерскую и достаточно крупное фермерское хозяйство. Он был единственным общим ребёнком у своих родителей и воспитывался вместе с ещё пятью братьями и сёстрами от предыдущего брака матери. В 1866—1873 годах Луис посещал Кнайпхофскую гимназию в Кёнигсберге и проживал у своей тётки. В 1870 году с началом Франко-прусской войны в квартире тётки встали на постой солдаты. Когда в 1873 году умерла мать Коринта, он вернулся в родной дом, где несколько позже у него появилось желание стать художником.

Чтобы сын учился на художника, отец Ловиса Коринта продал усадьбу в Тапиау и переехал с ним в Кёнигсберг. Коринт поступил в академию, где основы живописи и историческую живопись ему преподавал Отто Гюнтер. Вместе с Гюнтером и другими учениками Коринт съездил в Берлин и Тюрингию, где побывал в мастерских Альберта Бренделя, который на тот момент руководил веймарской школой искусств, Фридриха Преллера и Карла Буххольца. В собственном творчестве Коринт сконцентрировался на портретах и пейзажах.

Мюнхен, Антверпен, Париж

По рекомендации своего учителя Гюнтера в 1880 году Коринт поступил в Академию изобразительных искусств в Мюнхене, которая в те времена считалась наряду с парижской самым известным центром живописи и играла большую роль в культурной жизни города. Луис Коринт сначала обучался в классе Франца Дефреггера, затем у Людвига Лёфца, который когда-то учился у Вильгельма Дица. Вместе с Коринтом в академии учились Ганс Ольде и Бернт Грёнвольд, дружеские отношения с которыми Луис сохранил и после учёбы. Коринт примкнул к направлению натурализма, которое в то время пыталось противостоять классической исторической живописи. Большое место в обучение занимала живопись ню. Ещё одним преподавателем, оказавший влияние на Коринта, стал Вильгельм Трюбнер, на смерть которого в 1920 году Коринт написал некролог.

В 1882—1883 годы Коринт отслужил в армии, а затем до возвращения к учёбе совершил с отцом поездку в Италию и к озеру Гарда. В 1884 году Коринт провёл три месяца за учёбой в Антверпене. В том же году его ожидал первый международный успех с картиной «Заговор»: картина была награждена бронзовой медалью Лондонского салона. В антверпенском ателье появилась и одна из самых известных работ Коринта «Негр Отелло», представляющая собой портрет темнокожего мужчины. В октябре Коринт направился в Париж и поступил в частную Академию Жюлиана, где получил опыт работы с обнажённым женским телом. Этот период оказал значительное влияние на дальнейшее творчество художника и прежде всего на его женские портреты. Пребывание в Париже не принесло Коринту особого успеха, и он вернулся из Парижа с 20 крупноформатными картинами, большей частью ню. Пребывание в Париже одновременно с известными импрессионистами, когда в парижских галереях демонстрировались произведения уже умерших к тому времени Гюстава Курбе и Эдуара Мане, никак не отразилось в творчестве Коринта. Его вдохновляли выставки Жана-Луи-Эрнеста Мессонье, Вильгельма Лейбля и особенно ретроспектива Жюля Бастьен-Лепажа.

Летом 1886 года Коринт отправился вместе с Гансом Ольде на побережье Балтийского моря для написания пейзажей и портретов, в 1887 году он вернулся в Кёнигсберг и написал портрет своего отца, но и этот портрет вновь не был оценён в кёнигсберской академии.

В 1887 году Луис Коринт переехал на зиму в Берлин, где познакомился в частности с Максом Клингером, Вальтером Лейстиковом и Карлом Штауффером-Берном. Скорее всего именно в Берлине Коринт написал свой первый автопортрет. В следующем году Коринт вернулся домой в Кёнигсберг к своему тяжело больному отцу и написал до его смерти 10 января 1889 года его несколько портретов.

Мюнхен, 1891—1900 годы

В 1890 году заявленная на Парижский салон картина Коринта «Пьета» («Снятие с креста») получила награду. Обнадёженный успехом Коринт в 1891 году решился вновь переехать в Мюнхен. Здесь он поселился в Швабинге. Вид из окна своей квартиры Коринт запечатлел в том же году на многих своих картинах. Коринт заинтересовался популярным в том время в Мюнхене творчеством на пленэре, когда художники покидали свои мастерские в поисках сюжетов под открытым небом. Живопись на пленэре сделали популярной в Германии знаменитые персонажи мюнхенской культурной жизни Арнольд Бёклин, Макс Клингер и Ганс Тома. Мюнхенскими князьями от живописи считались Фридрих Август фон Каульбах, Франц фон Ленбах, а также Франц фон Штук. Главным произведением Коринта в этом году стал крупноформатный «Диоген». Однако выставка картин в Стеклянном дворце не оправдала возлагавшихся на неё надежд, а напротив подверглась интенсивной критике, заставив Коринта вновь засомневаться в себе. У своего друга Отто Экмана Коринт учился искусству офорта, и к 1894 году появился его цикл офортов «Трагикомедии», где заметно влияние югендстиля и творчества Макса Клингера. Начиная с 1892 года Коринт создаёт ряд картин со сценами на бойне, произведших впечатление на критиков. Картины написаны в реалистической манере на провокационную тему. Коринт был связан с «революционерами» в мюнхенском искусстве, которые не выставляли свои работы в официозном Стеклянном дворце и встречались в мюнхенском сообществе художников «Аллотрия». В 1892 году из этого объединения выделился Мюнхенский сецессион, к которому помимо Коринта примкнули Макс Либерман, Отто Экман, Томас Теодор Гейне, Ганс Ольде, Ганс Тома, Вильгельм Трюбнер, Франц фон Штук и Фриц фон Уде. Чтобы изменить к лучшему ситуацию с выставками, Коринт вместе с Экманом, Трюбнером, Гейне, Максом Слефогтом, Карлом Штратманом, Германом Обристом и Петером Беренсом хотел в 1893 году создать «Свободное объединение». По этому поводу в Сецессионе возникли разногласия, объединение создано не было, а участвовавшие в этом деле художники были исключены из Сецессиона. Свои выставки они проводили в галерее Шульте.

«Снятие с креста» 1895 года стала первой картиной Коринта, которая была по-настоящему продана. В том же году она была представлена на выставке в Стеклянном дворце и удостоилась золотой медали. С 1895 по 1900 годы на выставках демонстрировались и другие работы Коринта, которые однако не произвели на публику особого впечатления. Через одного из своих друзей Коринт познакомился с членами мюнхенского литературного кружка «Побочное правительство» (нем. Die Nebenregierung), в который в том числе входили писатели Макс Гальбе, граф Эдуард фон Кайзерлинг, Франк Ведекинд и Отто-Эрих Гартлебен. В 1896 году Коринт стал одним из соучредителей существующей и сейчас масонской ложи «Крепкие верностью» (нем. In Treue fest), для которой он написал в 1898 году картину «Братья ложи», изобразив на ней двенадцать членов своей ложи. В последующие годы Коринт создал ряд самых удачных и известнейших произведений. Так, около 1896 года Коринт написал свой знаменитый «Портрет со скелетом», в 1897 году — «Ведьм» и «Искушения святого Антония». В 1900 году он написал «Саломею», на которую возлагал большие надежды, но получил отказ на её участие в выставке Мюнхенского сецессиона. Пережив эту неудачу, Коринт решил покинуть Мюнхен и переехать в Берлин. Там Лейстиков, с которым у него сохранились хорошие отношения, вместе с Максом Либерманом и Паулем Кассирером основал Берлинский сецессион. В июле 1900 года «Саломея» оказывается в центре внимания второй выставки Берлинского сецессиона, и по собственным словам Коринта он становится в Берлине «крупной величиной». Помимо «Саломеи» в этой выставке также участвовали картины «Сусанна и два старца» и «Распятие», а благодаря Лейстикову Коринт получил свои первые заказы на портреты.

Берлинский период

Осенью 1901 года Ловис Коринт переехал в Берлин и стал членом Берлинского сецессиона. В том же году его картина «Персей и Андромеда» демонстрировалась на выставке Сецессиона у Пауля Кассирера рядом с полотнами Винсента ван Гога, Вильгельма Лейбля и Арнольда Бёклина. Лейстиков помог с мастерской на улице Клопштокштрассе (нем. Klopstockstraße), и 14 октября 1901 года в ней открылась его художественная школа. Его первой ученицей стала 21-летняя Шарлотта Беренд, ставшая у Коринта постоянной моделью. Ещё одним учеником Коринта был Эрих Лассе. Школа принесла прибыль, а картины Коринта стали пользоваться большим успехом.

Уже в декабре Пауль Кассирер организовал специальную выставку работ Коринта, а годом позже Коринт был избран в правление Сецессиона. «Портрет поэта Петера Хилле» вместе с другими работами Коринта: «Самуил проклинает Савла», «Грации» и «Автопортрет с моделью» демонстрировались на выставке Сецессиона в 1902 году. Помимо работ Коринта на этой выставке были представлены картины Эдуара Мане и Эдварда Мунка, а портрет Хилле приобрёл бременский Кунстхалле. 26 марта 1903 года Ловис Коринт женился на Шарлотте Беренд, которая взяла двойную фамилию Беренд-Коринт. 13 октября этого года на свет появился их сын Томас Коринт, и семья переехала на улицу Хендельштрассе (нем. Händelstraße). Дочь Вильгельмина родилась шестью годами позже 13 июня 1909 года.

На ежегодной выставке 1903 года Коринт представил свою «Девочку с быком» и «Борьбу Одиссея с нищим», в 1904 году были написаны «Тини Зендерс» и «Положение во гроб». В том же году Кассирер провёл в своей галерее выставку француза Поля Сезанна, которая произвела на Коринта сильное впечатление. В 1906 году Коринт начал своё первое крупное литературное произведение — «Автобиографию», над которой он работал вплоть до своей смерти в 1925 году. После смерти художника её опубликовала вдова Коринта. В этом же году Коринт создал целый ряд известных и привлекающих внимание работ, как «Снятие с креста», «Детство Зевса», «После купания», а также «Рудольф Риттнер в образе Флориана Гейера». В 1907 году появились «Пленение Самсона», «Великие мучения», «Автопортрет со стаканом», а также вызвавшая многочисленные споры «Лежащая обнажённая».

В 1908 году свет увидели два литературных произведения Коринта: «Легенды из жизни художника», которая как и «Автобиография» рассказывает о жизни Коринта, и «Изучение живописи», учебник, знакомящий читателя с живописью и её техниками. Заслуживает внимания и художественные работы Коринта этого года: «Сусанна в купальне», «Орфей» и «Портрет художника Вальтера Лейстикова». Лейстиков умер в этот год, и Коринт посвятил ему книгу под названием «Жизнь художника Лейстикова», которая вышла у Кассирера в 1910 году. В 1910 году Коринту удалось представить несколько своих картин на уже получившей признание выставке Сецессиона: «Оружие Марса», «Мытьё ног» и семейный портрет «Художник и его семья», на которой изображены все члены его семьи. Ловис Коринт наряду с Максом Либерманом считался в это время одним из самых признанных и востребованных художников Берлинского сецессиона, и несколько его картин было приобретено Гамбургским кунстхалле.

В 1911 году Макс Либерман, являвшийся президентом Берлинского сецессиона, и члены его правления Макс Слефогт, Пауль Кассирер и др. ушли в отставку, а новым руководителем объединения был избран Ловис Коринт. В том же году Сецессион провёл выставку в честь умершего Фрица фон Уде, являвшегося членом Сецессиона. На весенней выставке Сецессиона также демонстрировались работы Пабло Пикассо и Фердинанда Ходлера. Коринт представил на этой выставке свою картину «Нана» и два портрета поэта Фердинанда Майера. В декабре у Коринта случился инсульт, который закончился односторонним параличом. В 1909—1919 годы Ловис Коринт проводил много времени на новом тогда курорте Нинхаген близ Бад-Доберана и написал много рисунков и картин, посвящённых Мекленбургу. Весну 1912 года он провёл в отпуске вместе с женой на ривьере, а летом написал «Ослеплённого Самсона». В декабре Пауль Кассирер был вновь избран в правление Сецессиона, Коринт ушёл в отставку, отклонив предложение остаться в правлении и жюри.

В 1913 году вышла первая монография о художнике Ловисе Коринте, написанная Георгом Бирманном. В качестве акта примирения с Коринтом Пауль Кассирер организовал в этом году большую ретроспективу работ художника, которую открыл Макс Либерман. Всего в этой выставке участвовало 228 масляных картин Коринта. С творчеством Коринта в тот год можно было также познакомиться на «Большой выставке искусства Дюссельдорф 1913» в Мангейме и на Всемирной выставке в Генте, а также в различных картинных галереях и музеях Баден-Бадена, Мюнхена и Дрездена. На весенней выставке Берлинского сецессиона, отмечавшего в 1913 году своё пятнадцатилетие, были представлены его «Ариадна на Наксосе» и «Торговец восточными коврами». На этой выставке помимо художников, сотрудничавших с Сецессионом в течение этих 15 лет, впервые участвовал художник Анри Матисс. Эта выставка, как и осенняя выставка того же года, в которой приняли участие работы Эдварда Мунка, Пабло Пикассо, Эрнста Людвига Кирхнера и др., пользовались большим успехом. Однако успехи Сецессиона и выставок Кассирера не могли скрыть внутренние противоречия. В том же году Кассиреру как члену жюри Сецессиона были предъявлены серьёзные обвинения, связанные с его коммерческой деятельностью в сфере искусства, что привело к выходу из Сецессиона 42 художников, включая Макса Либермана и всего состава правления. Ловис Коринт остался в Сецессионе, получившем название Свободный сецессион, где он был единственным художником с международной славой.

В 1914 году Коринт объездил Монте-Карло и Рим, где его внимание в особенности привлекли фрески Рафаэля в Ватикане. Далее он направился в Санкт-Мориц, где его поездка была прервана начинающейся Первой мировой войной. Коринт вместе со Слефогтом, Либерманом и Эрнстом Барлахом был среди тех известных художников, которые приветствовали начало войны. Ловис Коринт, который в своём докладе «О сути живописи» перед свободным студенчеством Берлинского университета в январе 1914 года уже заявил о своих патриотических взглядах, видел в войне возможность нового начала, которое позволить немецкому искусству доказать свою значимость:

«Мы покажем миру, что сегодня немецкое искусство марширует на вершине мира. Прекратить галлийско-славянское обезьянничанье последнего периода нашей живописи!»

В 1915 году Коринт вновь был избран председателем Берлинского сецессиона и работал над выставкой, которая по его идее была призвана подчеркнуть старые ценности немецкой живописи. Для неё он предоставил несколько своих натюрмортов и портретов, а также картину «Иосиф и жена Потифара». В последующие годы Коринт всё больше концентрируется на войне, что находит отражение в его творчестве. Так в 1917 году появились «Каин» и «Портрет гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица». В тот же год писатель Карл Шварц опубликовал книгу «Графика Ловиса Коринта», подробно рассказывающую о рисунках и графике Коринта. В августе Коринт побывал в Тапиау и подарил родному городу, присвоившему ему звание почётного жителя, несколько своих работ.

В марте 1918 года Берлинский сецессион посвятил Ловису Коринту выставку по случаю его 60-летия, на которой было представлено 140 его картин маслом, несколько работ Коринта участвовали также в весенней выставке Сецессиона. В это же время берлинская Национальная галерея приступила к созданию систематической коллекции работ Коринта, которая после войны демонстрировалась в отделе нового искусства во Дворце кронпринцев. Берлинская академия художеств присвоила ему звание профессора. После окончания войны, слома империи, за которыми последовала Ноябрьская революция и Веймарская республика, вера Коринта в немецкую живопись была подорвана:

«Государство Гогенцоллернов уничтожено до основания. Я чувствую себя пруссаком и имперским немцем.»

Позднее творчество на Вальхензее

В 1919 году Ловис Коринт приобрёл земельный участок в деревушке Урфельд на озере Вальхензее, где его супруга Шарлотта Беренд построила дом. Он стал местом уединения художника, где он писал преимущественно пейзажи, портреты и натюрморты, всё более удаляясь от художественной жизни. Его картины на Вальхензее получили признание и стали успешными с финансовой точки зрения. По его собственным словам так много работ «никогда не было продано, как после развала страны. Картины практически срывали с мольберта, и выставки никогда не переживали такого расцвета, как сейчас». В том же году вышел альбом офортов «Античные легенды», вслед за которым в 1920 году вышло «Полное собрание сочинение», включившее в себя наиболее значимые газетные статьи и произведения Коринта.

15 марта 1921 года Ловису Коринту было присвоено звание почётного доктора кёнигсбергской Альбертины, сам Коринт до самой смерти в 1925 году редактировал свою «Автобиографию» и написал картины «Красный Христос», где художник отобразил жестокости распятия, «Флору» и последнюю версию «Сусанны и старцев». Кроме того в это время Коринт по памяти написал портреты своих коллег: Бернта Грёнвольда, Леонида Пастернака и Георга Брандеса. Другими известными произведениями позднего периода являются «Троянский конь», «Карменсита» и портреты детей Коринта Томаса и Вильгельмины. В 1923 году к 65-летию Коринта Национальная галерея организовала выставку с участием 170 картин, находившихся в частных собраниях. Поздние произведения художника участвовали в выставке Сецессиона в Берлине и крупных выставках Коринта в цюрихском Кунстхаусе и Кёнигсберге в 1924 году. В том же году Коринт написал портрет имперского президента Фридриха Эберта, в котором по его собственному признанию он видел не столько социал-демократа, сколько современного правителя Германии с хорошим характером.

В 1925 году Коринт стал почётным членом Баварской академии художеств, а в Берлине прошла выставка акварелей Коринта. Его последней крупной работой стал «Ecce Homo», который он закончил прямо перед отъездом в Дюссельдорф и Амстердам 16 июня 1925 года, чтобы ещё раз посмотреть на работы Франса Халса и Рембрандта. 17 июля Коринт умер в Зандворте близ Амстердама от воспаления лёгких, его тело было перевезено в Берлин и погребено на Юго-Западном кладбище в Штансдорфе. После смерти Коринта вышла в свет серьёзная монография Альфреда Кунса, в Берлине в память о художнике в Национальной галерее состоялась выставки картин и акварелей художника, а в академии художеств — выставка графики.

Оценка творчества Коринта при национал-социалистах

Хотя при жизни Коринт считался видным представителем немецкого искусства и как патриот всячески способствовал его развитию, многие его работы подверглись критике во времена Третьего рейха. Если ранние импрессионистские работы Коринта полностью соответствовали национал-социалистическим представлениям национал-социалистов, то поздние, частью экспрессионистские работы были признаны «дегенеративным искусством». Эту трансформацию в творчестве художника рассматривали как следствие апоплексического удара в 1911 году и якобы случившегося второго инсульта в 1918 году.

В ходе чистки было конфисковано 295 работ Ловиса Коринта, среди которых оказалась большая часть собрания Национальной галереи и Гамбургского кунстхалле. Некоторые произведения попали на выставку «дегенеративного искусства» в Мюнхене. Большинство работ Коринта впоследствии было продано за границу, преимущественно в Швейцарию.

Творчество

Картины, рисунки, графика

Ловис Коринт создал более 1000 картин и столько же акварелей, рисунков и графики. Кроме этого он написал целый ряд книг и статей для нескольких печатных изданий в сфере искусства.

Многие из его произведений в настоящее время демонстрируются в галереях и музеях Германии и за рубежом, большая часть творческого наследия Коринта находится в частных коллекциях. Много работ Коринта было утеряно во Вторую мировую войну.

Сочинения

Помимо статей для газет Коринт опубликовал несколько книг:

• Das Leben Walter Leistikows. Ein Stück Berliner Kulturgeschichte. Bruno Cassirer Berlin 1910.
• Das Erlernen der Malerei. Ein Handbuch. 1-3. Auflage, Bruno Cassirer Berlin 1920.
• Legenden aus dem Künstlerleben. 1. und 2. Auflage, Bruno Cassirer Berlin 1918.
• Selbstbiographie. Hirzel Leipzig 1926
• Meine frühen Jahre. Claassen Hamburg 1954.
• Gesammelte Schriften. Herausgegeben und mit einem Vorwort von Kerstin Englert, Fritz Gurlitt Berlin 1920.

Отрывок, характеризующий Коринт, Ловис

Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.


Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.
– Это неприятель?… Нет!… Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? – послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить апшеронцев, – закричал он, – ваше высокопревосходительство!» Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.
Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Раны не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. – Остановите их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
– Остановите этих мерзавцев! – задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в 20 ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.
«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
Действительно, другой француз, с ружьем на перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой палкой кто то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются», подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба – высокого неба, не ясного, но всё таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!…»


На правом фланге у Багратиона в 9 ть часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10 ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
– А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? – сказал Ростов, держа руку у козырька.
– Можете передать его величеству, – поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба всё усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие то люди, двигались и спереди и сзади какие то холсты войск; но зачем? кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
«Ну, еще, еще наддай!» – обращался он мысленно к этим звукам и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал Ростов.
Проехав какие то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.