Коркунов, Николай Михайлович

Николай Михайлович Коркунов
Николай Михайлович Коркунов
Место смерти:	станица Удельная, ныне Ленинградская область
Научная сфера:	юрист
Место работы:	Александровский лицей Санкт-Петербургский университет Александровская военно-юридическая академия
Учёная степень:	доктор юридических наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Санкт-Петербургский университет
Известен как:	философ права, специалист по государственному и международному праву

Николай Михайлович Коркуно́в (14 [26] апреля 1853, Санкт-Петербург — 27 ноября [10 декабря] 1904, станица Удельная, ныне Ленинградская область) — русский учёный-юрист, философ права. Профессор, специалист по государственному и международному праву. Преподавал в Санкт-Петербургском университете, Военно-юридической академии и других учебных заведениях. Разрабатывал социологическое направление в юриспруденции.

Биография

Родился 14 (26) марта 1853 в семье Михаила Андреевича Коркунова (1806—1858), видного русского историка и археолога, академика Санкт-Петербургской Императорской академии наук. Сестра Мария — автор книг по медицинским вопросам.

Выпускник Первой Санкт-Петербургской гимназии (1870 г.).

В 1874 году он окончил курс обучения на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, получив золотую медаль за сочинение по государственному праву.

В 1876 году стал преподавателем энциклопедии права в александровском лицее, а с 1878 года и в Санкт-Петербургском университете (стал заведовать кафедрой государственного права после смерти А. Д. Градовского). С 1879 года читал лекции по государственному праву иностранных государств и основам международного права в военно-юридической академии.

В 1878 году, не прерывая работы в Александровском лицее и Военно-юридической академии, Н.М. Коркунов приступил к чтению лекций по энциклопедии права в Санкт-Петербургском университете.

В 1893 году он защитил в Юрьевском (Дерптском) университете диссертацию на степень магистра государственного и международного права, а в следующем году — на степень доктора в Санкт-Петербургском университете, где потом стал ординарным профессором государственного права.

Конец 1880-х-начало 90-х годов - самый плодотворный период в творчестве Н.М. Коркунова. Совместно с А.Ф. Кони и другими видными юристами, он сотрудничает в ежемесячном журнале "Юридическая летопись", который в 1890-1892 годах издавался в Петербурге. Н.М. Коркунов входит в состав Совета юридического общества при университете, является товарищем (заместителем) председателя его административного отделения, состоит в Союзе взаимопомощи русских писателей. Его научная и общественная деятельность привлекает внимание правительства.И в 1893 году Н. М. Коркунов был также назначен членом комиссии для кодификации основных законов Финляндии.

В 1895 году, Коркунов становится помощником статс-секретаря Государственного совета. Однако в 1897 году из-за тяжелой болезни он оставил работу в Санкт-Петербургском университете и Государственной канцелярии.

Николай Михайлович Коркунов не дожил до первой русской революции и учреждения российского парламента, скончавшись 27 ноября (10 декабря) 1904 года. Похоронен на Смоленском православном кладбище.

Социологические концепции права и государства

Для работ Коркунова характерен социологический подход к изучению феномена государства и права.

Его правовые идеи основывались на закономерностях развития общественных явлений. Поэтому он критиковал господствовавшую тогда школу естественного права, выдвигающую в праве на первый план момент воли и требующей строгого разграничения догматического правоведения от социологии и истории. В трудах Н. М. Коркунова историко-социологический элемент играл значительную роль, он не признавал тогдашних немецких авторитетов в правовой науке и внимательно относится к специфическим явлениям русского юридического и политического быта, тем самым часто идя вразрез с общепринятыми учениями.

Право, по определению Н. М. Коркунова, есть не просто защита интересов, но разграничение их. Разграничение интересов, составляющее содержание правовых норм, совершается в двоякой форме:

1. Путём поделения объекта пользования в частичное, индивидуальное обладание;
2. Путём приспособления его к совместному пользованию многих.

Этим он обусловливал различие частного и публичного права.

В непосредственной связи с этим воззрением, устраняющим из понятия права элемент воли, стоит учение Коркунова о юридической природе государства и государственной власти, намеченное уже в первом издании «Лекций» и сложившееся в законченную систему в монографии «Указ и закон» 1894 года.

Н. М. Коркунов отверг обычное понимание власти, как единой воли, господствующей над подданными государства. По его мнению, эта так называемая «волунтарная теории власти», унаследованная правовой наукой от средневековой схоластики и совершенно чуждая величайшим мыслителям античности должна была быть признана несостоятельной. В его концепции властвование предполагало сознание не с активной стороны, не со стороны властвующего, а с пассивной, со стороны подвластного. Государственная власть — не воля, а сила, вытекающая из осознания людьми их зависимости от государства как общественного союза, в котором принудительно устанавливается мирный порядок.

Кладя в основание социума общность интересов субъектов и связывая его специфику со способностью образования идеалов, Н. М. Коркунов концентрировал внимание в первую очередь на духовных факторах общественной жизни и субъективистских мотивах.

Свою точку зрения на государственную власть в философии права Коркунов обозначал как «субъективный реализм», противополагая её с одной стороны «наивному» объективному реализму, отождествляющему власть с личной волей властителя, с другой стороны — метафизическому объективному идеализму, признающему власть волей государства, как особого субъекта, отличного от составляющих его личностей. С точки зрения субъективного реализма, государство — не лицо, а юридическое отношение, в котором субъектами права являются все участники государственного общения, начиная с монарха и кончая последним подданным, а объектом служит сама государственная власть, как предмет пользования и распоряжения.

С таким видением власти тесно связан и взгляд автора на теорию разделение властей. Признание государства как отношение многих лиц устранило возражение, которое немецкие юристы использовали против теории Монтескьё — указание на несовместимость её с единством государственной воли.

Возведением принципа разделения властей к более общему началу совместного властвования, по мнению Коркунова, объясняло признание за правительством самостоятельного права издавать общие юридические правила в административном порядке. Установление юридических норм в двоякой форме — законов и подзаконных правительственных распоряжений (указов) — служит лишь одним из проявлений совместности властвования. Взаимное сдерживание государственных органов выражается здесь в том, что указы имеют юридическую силу только при условии непротиворечия законам. Причём, истинная гарантия такого соотношения между указами и законами лежит не в существовании народного представительства и не в ответственности министров, а в праве суда проверять юридическую силу указов.

То есть он указывал, что институты народного представительства и ответственности правительства перед парламентом являются второстепенными, а главной гарантией законности должен быть независимый суд, имеющий право проверять на соответствие законам всех подзаконных актов правительства.

Поэтому Н. М. Коркунов обосновал, что разделение законодательной функции и исполнительной возможно и в абсолютной монархии. Тем самым он выражал идеи правового государства и стремился применить эту идею к российским условиям самодержавия.

По мнению Коркунова, для того, чтобы издавались справедливые законы, чтобы суды были способны разрешать противоречия между указами и законами, чтобы суды могли отменять незаконные распоряжения и охранялись гражданские права (неприкосновенность собственности, право граждан на подачу петиций) в России не нужно наделять подданных политическими правами и создавать представительный орган, ограничивающего власть самодержца. В России должна быть монархия, которая «сосредоточивает в своих руках всю полноту верховной власти безраздельно, но осуществляет её правомерно».

Научная деятельность Н.М. Коркунова начиналась в период, когда в европейской философской науке всё более прочные позиции занимал позитивизм, который, по мнению учёного, открывал новую веху не только в истории философии, но и в юриспруденции. Исходя из принципов философского позитивизма, учёный настаивал на необходимости перестройки современной ему юриспруденции, обращая особое внимание на три аспекта этой проблемы: задачи, предмет и метод юридической науки. Формулируя задачи юридической науки, Н.М. Коркунов, вслед за выдающимся немецким юристом Иерингом, полагал, что юрист обязан исследовать реальные явления правовой действительности, а не измышления о ней. С этих позиций он подверг критике А.Д. Градовского: "у него, - писал Н.М. Коркунов,- сказывается стремление излагать преимущественно не то, что есть, а скорее идеализированную действительность". При постановке научных задач Н.М. Коркунов считал крайне важным учитывать и состояние самой науки, её возможности."

Как и выдающийся его современник С.А. Муромцев, Н.М. Коркунов исходил из необходимости изучения права в его жизни, в его движении. Именно этот тезис станет центральным в западной социологической юриспруденции XX века. Учёный отстаивал демократическую идею долга науки перед народом, стремился обосновать необходимость перемен и в обществе, и в самом правоведении. Определение предмета юридической науки русский правовед связывал с психологической интерпретацией права, считая, что право в одном из его аспектов, безусловно, выступает в качестве факта индивидуального сознания. Но сознаваемое индивидом право остаётся только субъективным убеждением, если оно не будет признано и теми, к кому обращаются с правовым притязанием. При таком подходе право объемлет всё то, что "мы сознаём как право" и что "так или иначе возбуждает чувство права".

Н.М. Коркунов был в числе тех представителей отечественной науки (Н.К. Михайловский, М.М. Ковалевский, Н.И. Кареев и другие), кто резко возражал против трансформации социальных проблем в проблемы биологической науки, на чём настаивали некоторые его современники (П.Ф. Лилиенфельд и др.), и выступал за сближение общественных наук с психологией. В своих исследованиях учёный не просто использовал категорию "психическое", но стремился истолковать её в контексте "социального взаимодействия". Психическое, подчёркивал он, не сводится к индивидуальному сознанию; это продукт коллективной духовно-психической деятельности людей".

Н.М. Коркунов был одним из первых учёных, обративших внимание на необходимость всестороннего анализа психологического механизма действия права. Он придавал первостепенное значение исследованию вопросов о том, как человек воспринимает нормы, почему признаёт одни из них и не признаёт другие, какова роль его субъективных представлений в формировании правоведения. Трактовка права как взаимного психологического воздействия сделала его предтечей психологического направления в отечественной юриспруденции.

Обращаясь к анализу методов исследования правовых явлений, с которыми он связывал перестройку юридической науки , учёный с присущей ему наблюдательностью отмечал, что хотя "большинство юристов уже не верит старым философам, но их категории, понятия, номенклатура всё ещё остаются ходячими денежными знаками". Однако и не все новые методы исследования права, предложенные позитивистами, Н.М. Коркунов считал правильными.

В частности, это относится к попытке автоматически распространить на юридическую науку выводы, полученные естествознанием. Правовед подчёркивал, что "успехи естествознания не могут не оказывать влияния и на науку права, но это влияние должно ограничиться лишь соответственным изменением научной постановки вопросов, а не их прямого решения".

Правоведение, по мнению Н.М. Коркунова, должно сосредоточить внимание на применении в научных исследованиях преимущественно исторического, сравнительного и критико-догматического методов. Значительную роль, Н.М. Коркунов отводит критико-догматическому методу, настаивая на том, что использование только догматического метода не может дать науке нужных результатов. Коркунов крайне низко оценивал книгу известного правоведа А.В. Романовича-Словатинского "Пособие к изучению русского государственного права", в которой есть "догматический элемент", но "критический элемент не получил себе надлежащее место". Однако в собственных научных исследованиях Н.М. Коркунов не ограничился только изложенными выше методами. Он, одним из первых в отечественном правоведении использовал системный подход при подготовке курса "Русское государственное право".

Наконец, следуя позитивистской традиции, Н.М. Коркунов полагал, что анализ социальных явлений может быть научным только в случае учёта особой позиции учёного. Субъективный метод, в его интерпретации, не требуя отказа от данных объективной науки, в то же время учитывает идеалы, с позиций которых исследуется явление. Давая целостную характеристику защищаемым им приёмам исследования, учёный объединил их понятием-"субъективно-реалистический метод". Современная отечественная юридическая наука включила в свой арсенал все упоминавшиеся Н.М. Коркуновым приёмы исследования.

Многие теоретические положения, выдвинутые Н.М. Коркуновым, до сих пор относятся к числу дискуссионных в отечественной юридической литературе. Так, рассматривая вопросы соотношения права и морали, Н.М. Коркунов утверждал, что на основе нравственных норм даётся оценка интересов , а на основе юридических норм проводится их разграничение. Юридические нормы, в отличие от нравственных, не давая материала для разграничения добра и зла, указывают только, насколько мы имеем или не имеем права осуществлять наши интересы при столкновении их с чужими интересами. Преимущество такого подхода Н.М. Коркунов усматривал в том, что он не ведёт к оправданию безграничной правительственной опеки над личностью. Охрана интересов предполагает выбор наилучшего способа их реализации, а это означает, что правительство должно контролировать средства осуществления интересов. Если же право рассматривать как средство разграничения интересов, то оно должно регулировать только их взаимное столкновение, "не вмешиваясь в выбор лучших средств осуществления каждого интереса в отдельности.

Оригинальной является позиция учёного по вопросу о судебной практике как источнике права. Имея дело с практическими казусами, подчёркивал Коркунов, суд должен применять законы как одно логическое целое, хотя на самом деле законодательство вовсе не лишено логических противоречий.

Выбор, который делает судебная практика при наличии таких противоречий, имеет творческий характер. То есть проблема признания судебной практики в качестве источника права вовсе не сводится к вопросу о том, может ли суд творить любые нормы. Речь идёт о втором аспекте этой проблемы - какие решения должны приниматься по конкретным делам в рамках существующего законодательства. Суд не может не учитывать практики рассмотрения данной категории дел другими судами. При такой схеме, полагал Коркунов, признание судебной практики в качестве самостоятельного источника права вовсе не означает оправдания судейского произвола.

Исследуя проблему соотношения права и закона, Н.М. Коркунов выделил несколько её аспектов. Во первых, он рассматривал закон как один из источников права и с этой точки зрения противопоставлял его обычаям и судебной практике. Во вторых, закон противопоставлялся им так называемому "теоретическому праву", т.е. представлениям о праве, которое " ещё не действует, но, существуя в сознании людей, не может не влиять на их отношения, на выработку в том или другом направлении обычаев, судебной практики, законодательства". И наконец, в третьих, согласно его концепции права как единства объективного и субъективного права, закон выступал как нечто противостоящее правоотношениям, которые могли возникать и до закона. Пытаясь сочетать достижения юридического и социологического позитивизма, Н.М. Коркунов проявил максимальную осторожность в критике их недостатков. Он не оставался на позициях юридического позитивизма, для которого право есть лишь то, что объявлено таковым государством. Вместе с тем, для его взглядов характерно требование строгого соблюдения законов, что противоречило той линии, которую представлял социологический позитивизм.

Н.М. Коркунов был одним из первых учёных-юристов, кто рассматривал право в так называемом широком аспекте. В одних случаях право в его интерпретации представало как совокупность положительного права и правосознания, в других-как совокупность объективного и субъективного права. Эти теоретические конструкции явно не укладывались в рамки юридического позитивизма. Анализируя противоречия между индивидуальным правосознанием и правом, учёный подчёркивал, что последнее как продукт коллективного векового опыта всегда полнее и богаче первого, которое не в состоянии охватить всё разнообразие возможных правоотношений. Поэтому при наличии указанных противоречий надлежит руководствоваться правом.

Исследование актуальных проблем теории права, Н.М. Коркунов тесно увязывал с изучением истории правовой мысли. Одним из первых в русской дореволюционной литературе он подробно исследовал историю научной разработки правовых проблем в России. Он выступал против умаления роли отечественной юридической науки в историческом развитии правоведения. "Русскому юристу,-подчёркивал Коркунов,- стыдно не знать своих предшественников. Много или мало они сделали, мы должны это знать. Да к тому же мы можем пожаловаться разве только на малое число людей, посвятивших себя научному изучению права, но никак не их качество". Н.М. Коркунов обратил внимание на связь научных исследований с общим характером эпохи и стремился выявить гуманистический аспект воззрений русских учёных-юристов.

Рассматривая понятие государства, Н.М. Коркунов проводил различие между юридическим и социологическим содержанием этого понятия. "С юридической точки зрения,-писал он,- государство представляется юридическим отношением самостоятельного принудительного властвования, субъектом которого является всё население государства, объектом - сама власть принуждения. А содержание составляют права участия во властвовании и обязанности подчиняться". С социологической точки зрения, Коркунов определял государство как общественный союз представляющий собой самостоятельное признанное государственное властвование над свободными людьми.

Н.М. Коркунов был одним из первых русских правоведов, включивших социологическую проблематику в курс лекций по государству и праву. Его социологическая теория строилась на признании классового деления общества, причём государство выступало в качестве института примирения классов, объединительной силы всего общества. Н.М. Коркунов выдвинул теорию о самостоятельной относительной личности в общественном развитии. Это качество личности, полагал учёный, обусловлено тем, что она находится под одновременным воздействием различных "общений".

"Ни государство, ни церковь, ни национальность, ни данный общественный класс, ни община ни семья не могут всецело подчинить себе личности именно потому, что к подчинению стремятся все они совместно". Поскольку человек является не только членом государственного общения, но и участником разнообразных общественных союзов, то и государственной власти полагаются пределы, в которых она может действовать. Этим и должен определяться характер гражданских свобод, обеспечение которых "есть необходимое условие прогрессивного развития государственной жизни и даже в частности государственного могущества".

Н.М. Коркунов был одним из немногих официальных юристов, выступавших против приостановки реформ, проведённых в царствование Александра Второго. Гражданские свободы Н.М. Коркунов подразделял на личные и общественные, между которыми существует нерасторжимая связь. Без личной свободы, писал он, не может быть свободы общественной. Учёный был озабочен проблемой практических гарантий гражданских свобод, но эти гарантии, по его мнению, должны иметь преимущественно юридический характер. Необходимо, считал он, заботиться главным образом о выработке законов, в подробностях регулирующих обеспечение прав гражданской свободы. Учёный, был возмущён тем, что даже домашние собрания, хотя бы только для забавы и увеселения также не изъяты из под контроля полицейской власти. Он подчёркивал, что административная власть вооружена правом устанавливать такие ограничения свободы, которые отнюдь не могут быть оправданы необходимостью. В этих условиях, в отличие от Б.Н. Чичерина и ряда других видных правоведов, он не поддерживал ограничения прав граждан даже в чрезвычайных условиях. Резкой критике Н.М. Коркунов подвергал систему царской цензуры, ограничения свободы совести, прежде всего, недопущение атеизма.

Тем не менее Н.М. Коркунов вовсе не считал, что государство ни при каких обстоятельствах не может вмешиваться в жизнь общества. Ощутить эту необходимость помог ему ужасающий голод 1891-1892 годов в России. Размеры голода в значительной мере усугублялись политикой самодержавия, откровенной неприязнью императора Александра Третьего к тем, кто добровольно оказывал помощь голодающим. Н.М. Коркунов одним из первых в отечественной науке отказался от теории государства как ночного сторожа, сводившей роль государства исключительно к защите индивидуальных прав. Государство считал учёный, должно служить всему обществу, а не только отдельной личности.

Наряду с гражданскими правами Н.М. Коркунов выделял политические права, рассматривая их как права распоряжения властью. По его мнению, объём политических прав обусловлен формой правления. Он считал, что при самодержавии единственной формой участия подданных в политической жизни страны была государственная служба, основанная на началах сословности. Учёный дал сокрушительную отповедь разного рода спекуляциям, будто при таком порядке может быть обеспечен наилучший подбор представителей, поскольку, с одной стороны, правительство заинтересовано в том, чтобы призываемые им лица были самыми достойными, а с другой стороны , таким образом будто бы удастся избежать влияния партийных интересов в высшем эшелоне власти. Лучшей системой организации власти Н.М. Коркунов считал систему выборного представительства, которое соответствует главному назначению всякого представительства : охранению деятельности государственных учреждений от рутины и застоя и подчинению её жизненным интересам общества. При этом, Коркунов выступал против мажоритарной системы выборов, полагая, что только пропорциональное представительство отражает реальное соотношение сил в обществе. Всякого рода цензы он рассматривал как проявления имущественного ограничения.

Н.М. Коркунов отвергал распространённый в его время взгляд, согласно которому в государственном управлении должны принимать участие только способные к заведованию государственными делами. Этому лозунгу он противопоставил иное утверждение: "всякий заинтересованный в надлежащем ведении государственного управления- а таковы все граждане- может притязать на участие в политических правах".

Н.М. Коркунов был поборником строгого соблюдения законности. "Каждый отдельный орган государственной власти,-подчёркивал он,-имеет власть лишь в пределах закона". Из этого он делал вывод, что подданный обязан подчиняться велениям власти лишь настолько, насколько эти веления согласны с законом, правомерны. Признание же обязательности и незаконных распоряжений власти, подчёркивал он, вело бы к замене законности господством произвола. Решение вопросов о законности должно быть предоставлено суду. Передача вопроса на рассмотрение суда не приостанавливала исполнения распоряжения государственного органа. Но подданный должен был освобождаться от несения ответственности за неисполнение распоряжения, если оно признавалось незаконным. Рассуждая в духе сторонников естественно-правовой теории, Н.М. Коркунов считал возможным не только пассивное неповиновение распоряжением властей, но и активное неповиновение их незаконным действиям в форме необходимой обороны.

В отличие от А.Д. Градовского, Н.М. Коркунов не разделял мнения, будто законность объективно присуща русской монархии. Поэтому он считал необходимым обратить особое внимание на средства осуществления законности. Законность, указывал он, обеспечивается обособлением законодательства от управления, устройством отдельных учреждений, подбором их личного состава, установлением пределов власти. Н.М. Коркунов не соглашался с тем, что главное в теории разделения властей - вопрос об обособлении друг от друга законодательной, исполнительной и судебной властей. Задачу этой теории он видел в обеспечении свободы путём распределения функций властвования, во взаимном сдерживании властей. Такое сдерживание может осуществляться разными путями: разделением функций между законодательной, исполнительной и судебной властями, затем совместным осуществлением одной и той же функции несколькими органами (например, двумя палатами парламента) и выполнением различных функций одним и тем же органом, но в различном порядке (например, издание конституционных и обычных законов). Нет ни одного государства, констатировал учёный, где законодательство, исполнение и суд строго обособлены друг от друга.

Понимая, что даже самая совершенная организация власти ещё не решает в полной мере вопросов обеспечения законности, Н.М. Коркунов ставил вопрос о создании административной юстиции в виде самостоятельной системы судов.

Н.М. Коркунов не противопоставлял западноевропейский и российский исторические процессы. Он был не согласен со славянофилами, которые рассматривали стремление народа к демократическим формам правления как тягчайшее грехопадение. Н.М. Коркунов никогда прямо не высказывался против самодержавия, но стремился применить к нему идею правового государства, считая необходимым введение в России конституции. Идеалом для него был просвещённый монарх - реформатор, который сосредоточивает всю полноту верховной власти безраздельно, но осуществляет её правомерно. Н.М. Коркунов, как и другие представители либеральной политической мысли , надеялся на мирную трансформацию абсолютизма в конституционную монархию. Будучи либералом, через рассмотрение места личности в обществе учёный подходил к критике самодержавия как неспособного обеспечить её права и свободы. Ни в одном из тогдашних курсов по государствоведению не было столь смелой критики архаичных государственных учреждений в России.

Вся научная и общественная деятельность Н.М. Коркунова была преисполнена борьбы за "юридическую свободу". Но на избранном пути его ждало глубокое разочарование. В конце своего творческого пути, он сделал вывод, что "предоставление человеку юридической свободы, при отсутствии у него материальных средств пользования ею, сводится очень часто к незавидной судьбе умирать с голода...".

Научное творчество Н.М. Коркунова свидетельствует о том, что он не принадлежал ни к одному из известных научных направлений. Его учение представляло собой синтез идей позитивизма, социологизма и психологизма, а в последние годы жизни - и некоторых положений марксизма. Главным для него было отыскание истины, в поисках которой он не считал возможным быть адептом какого-либо одного направления.

Список произведений

• Лекции по энциклопедии права, читанные проф. СПБ. университета Н. М. Коркуновым в 1879/80 акад. году. — СПб.: лит. Пазовского, [1880] — 232 с.
• О научном изучении права. — СПб., 1882
• Лекции по общей теории права. — 8-е изд. — СПб.: Изд. Юр. Кн. Маг. Н. К. Мартынова, 1908. — 354, Х с.
• Международное право: Лекции, читанные в Военно-юридической академии. — СПб.: Издание Лейтенанта Шидловского, 1886. — 344 с.
• Лекции в Императорском Александровском Лицее. Общественное значение права. — СПб.: Типография Р. Голике, 1892. — 20 с.
• Сравнительный очерк государственного права иностранных держав. Часть первая, Государство и его элементы. — СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1890. — 163 с.
• Русское государственное право. — 6-е изд. — СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1909. (выдержало восемь изданий)
  • Том I. Введение и общая часть. — VI, 623 с.
  • Том II. Часть особенная. — IX, 739 с.
• [civil.consultant.ru/reprint/books/307/ Указ и закон: Исследование]. — СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1894. — 408 с. (Докторская диссертация)
• История философии права: Пособие к лекциям. — 6-е изд. — СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1915. — VI, 502 с.
• Пропорциональные выборы. — 1-е изд. — СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1896. — 95 с.

Также статьи Н. М. Коркунова по отдельным юридическим вопросам печатались в «Юридической Летописи», «Журнале Гражданского и Уголовного права», «Журнале Министерства Юстиции», «Журнале Министерства Народного Просвещения». Эти статьи были изданы в 1898 году в специальном «Сборнике статей 1877—1897 годов», с приложением полного библиографического указателя его работ.

Литература

• Коркунов Николай Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Коркунов Николай Михайлович — статья из Большой советской энциклопедии.
• Экимов А. И. Коркунов (Из истории политической и правовой мысли). — М.: Юрид. лит., 1983. — 96 с.
• Зорькин В. Д. [www.law.edu.ru/magazine/article.asp?magID=5&magNum=3&magYear=1978&articleID=187877 Теория права Н. М. Коркунова] // Правоведение. — 1978. — № 3. — С. 80-86.

Ссылки

• [www.law.edu.ru/doc/document.asp?docID=1132373 Биография Н. М. Коркунова]
• [www.law.edu.ru/doc/document.asp?docID=1132375 Основные научные труды Н. М. Коркунова]
• Баринов Д.А., Ростовцев Е.А. [bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/139.html Коркунов Николай Михайлович    // Биографика СПбГУ]

Отрывок, характеризующий Коркунов, Николай Михайлович

Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]