Корнцы

Корнцы

Самоназвание	Kernowyon
Численность и ареал
Всего: 6-11 млн Великобритания Великобритания Корнуолл Корнуолл: 534 300 Австралия Австралия: 1 000 000 Канада Канада Мексика Мексика Новая Зеландия Новая Зеландия ЮАР ЮАР США США: 1 000 000 — 2 500 000
Язык	английский язык, корнский язык
Религия	христианство
Расовый тип	европеоиды
Родственные народы	валлийцы, бретонцы
Происхождение	бритты

Ко́рнцы (корнуо́ллцы, корнуо́лльцы, корнуэ́ллцы, корнуэ́лльцы) (англ. Cornish, корнск. Kernowyon) — этнотерриториальная группа кельтского происхождения, исторически населяющая Корнуолл, графство в юго-западной части Великобритании. Жители Корнуолла отделяют себя от англичан, зато имеют много общего с жителями других кельтских областей Соединённого Королевства, прежде всего Уэльса, а также с кельтскими народами Европы. По мнению некоторых, корнцы являются отдельным этносом Великобритании, ведущим своё происхождение от древних бриттов, которые до римского завоевания населяли южные и центральные районы острова, и многие в графстве сегодня идентифицируют себя как корнцев, отличного от англичан или британцев национального сообщества, или как особую группу последних. Кроме того, самоназвание корнцев воспринято и поселенцами из других частей Англии, а также эмигрантами и их потомками (корнуолльской диаспоре).

В классическую античность древние бритты состояли из ряда племён, которые имели самобытную культуру в Великобритании; в железном веке, в римский и постримский периоды будущий Корнуолл заселяли бриттские племена думнонов, одним из которых считаются корновии. Название Корнуолла, как и его этноним «корнцы», являются производными от наименования кельтского племени. Переломным моментом в истории Корнуолла стало англо-саксонское вторжение в Англию в V—VI веках, в результате которого кельты были вытеснены на северную и западную окраины Великобритании. А битва при Деорхаме в 577 году между бриттами и англосаксами привела к разрыву тесных связей между кельтскими группами Уэльса и Корнуолла.

В течение Средневековья и Нового времени корнцы и корнский язык находились под влиянием усиленной ассимиляции и англизации, в результате чего Корнуолл стал обычной неотъемлемой частью Англии, а его жители перешли на английский язык. В XVIII—XIX веках корнский язык и самобытность корнского народа исчезли. Однако «Кельтский ренессанс» в начале ХХ века поднял культурное самосознание среди корнцев, что вызвало возрождение корнского языка и тягу у жителей Корнуолла к собственному кельтскому наследию.

В середине 2008 года население Корнуолла, включая острова Силли, оценивалось в 534 300 человек. В связи с необходимостью действенного решения политических и социально-экономических задач Корнуолл остается частью Англии, но движение за самоуправление Корнуолла выступает за более широкое признание корнской культуры, самоуправления и языка, предоставление для Корнуолла особого конституционного статуса и требует от корнцев настойчиво отстаивать получения ими большего статуса в стране, например, предлагает им во время переписи населения Великобритании в 2011 году определять себя как отдельную, отличную от англичан, этническую группу. В 2002 году корнский язык получил официальное признание в рамках Европейской хартии региональных языков, однако борьба корнцев за признание их как самобытной национальной группы, отличной от англичан, до сих пор продолжается, и до сих пор не осуществляется их защита в соответствии с положениями Рамочной конвенции о защите национальных меньшинств.

История

Исторические корни

Традиционно считается, что корнцы являются потомками кельтов, чем они отличаются от англичан, но многие из них также имеют и англосаксонское происхождение. ДНК-исследование генофонда населения Британских островов показывают, что предками примерно для трёх четвертей британцев, в том числе корнцев, были охотники и собиратели, которые поселились в Атлантической Европе ещё в эпоху палеолита, сразу после таяния ледникового покрова, а в дальнейшем, вследствие повышения уровня моря, оказались отрезанными от материка и разделёнными на островах, тогда как археологические данные указывают на то, что древнейшие человеческие поселения в Корнуолле существовали ещё в начале раннего палеолита. Данные генетики утверждают, что по происхождению британцы имеют много общего с басками, проживающими на Пиренеях, что даёт основания считать, что в древности население будущих Британских островов составляло единый этнический массив с жителями современной континентальной Европы. Учитывая такие данные, британский генетик Стивен Оппенгеймер предполагает, что первые поселенцы на Британских островах вряд ли говорили на кельтском языке — вероятно, их язык был родственен баскскому. Следующая иммиграция на острова состоялась в неолите, она же профессором по генетике Оксфордского университета Брайаном Сайксом толкуется как прибытие кельтов с Пиренейского полуострова, от которых происходят исторические кельтские племена Великобритании и Ирландии. Именно эти люди считаются далёкими предками современных корнуольцев. Кроме того, результаты исследования группы учёных во главе с Уолтером Бодмером показали, что корнцам присущ частный вариант гена меланокортина 1 рецептора, что определяет их как кельтов, более тесно связанных с валлийцами, чем с англичанами. В Великобритании этот ген присутствует у 26 % населения Оркнейских островов, 23 % жителей Девоншира, 21 % жителей Уэльса, 16 % жителей Корнуолла, 13 % жителей Кента и 11 % жителей Северо-Восточной Англии.

В классической античности кельты, которые разговаривали на кельтских языках, на Британских островах образовывали ряд племён с собственной культурой и самобытностью, прежде всего пиктов и гелей на севере, бриттов на юге страны. Бритты, в свою очередь, делились на племена меньшего порядка, которые имели собственные племенные бриттские языки. Это бриганты на севере, ордовики, деметы, силлуры и декеанглии на западе. На крайнем юго-западе Великобритании, на территории будущего Корнуолла, жили бриттские племена думнониев и корновиев, которые жили в королевстве Думнония. Римское завоевание Британии в I веке н. э. имело следствием включение большей части острова в состав Римской империи, римлянами сначала были покорены думнонии, а уже позже корновии, которые, возможно, составляли подгруппу первой. Хотя римляне захватили большую часть центральной и южной Англии, Думнония оставалась «практически независимой»; римское господство на неё не имело почти никакого влияния, то есть оно могло существовать как полунезависимое или совсем независимое Королевство Корнуолл, как свидетельствуют данные, иногда под властью королей бриттов, иногда же управлялось собственными монархами Думнонии, носившими титул герцогов или королей. Это мелкое королевство было тесно связано прочными языковыми, политическими и культурными связями с Бретанью, расположенным к югу от Корнуолла в континентальной Европе и населённым бриттами полуостровом; корнский и бретонский языки в этот период ничем не отличались.

Захват Рима готами в 410 году побудил римлян к полному уходу из Британии, и Корнуолл стал полем деятельности кельтских христианских миссионеров из Ирландии, которые оказали значительное влияние на корнцев, их культуру, верования и архитектуру. Дальнейший упадок Римской империи вызвал вторжения на остров, в которых саксы, постепенно одолевая бриттов в битвах, создали здесь ряд своих королевств, из которых позже возникла Англия. Саксы из королевства Уэссекс, в частности, расширяя свою территорию на запад вплоть до Корнуолла, искореняли кельтскую и романо-британскую культуры в Великобритании. Вместе с тем корнцы упорно вели борьбу с саксами Уэссекса, которых они звали отдельным германским словом walha (современное слово на английском языке «Welsh» («валлийцы»), что означает «чужой» или «иностранец») именовать противников-бриттов из Корнуолла, а в дальнейшем называть их Westwalas (западные валлийцы) или Cornwalas (валлийцы Корнуолла, корнцы). Противостояние между англосаксами и корнцами продолжалось до тех пор, пока король Англии Этельстан в 936 году согласился на установление формальной границы между Англией и Корнуоллом по реке Теймар. Британская культура в Британии тогда ограничивалась Корнуолом, Уэльсом и Северо-Западной Англией. Несмотря на существование согласованного договора, англосаксонское политическое наступление на запад продолжалось до конца Х века, пока «Корнуолл окончательно не был присоединён к Королевству Англия».

Англизация и сопротивление ей

Завоевание норманнами Англии, которое началось с вторжения в 1066 году войск Вильгельма, герцога Нормандии (впоследствии — король Англии Вильгельм I), ликвидировало англосаксонскую наследственную монархию, аристократию и клирикальную иерархию, заменив их норманнскими. Впоследствии все графства Англии были разделены между соратниками Вильгельма, которые образовали новое дворянство в стране. Англичане были поглощены норманнами, а корнцы «активно сопротивлялись» их влиянию. Во время завоевания Англии Корнуолл был под управлением графов Корнуолла, которые были потомками древних монархов Корнуолла. Графство Корнуолл пользовалось полусуверенитетом в Англии и в 1067 году было подарено Роберту, графу де Мортен, сводному брату короля Вильгельма I, и с того времени оно уже находилось под властью англо-нормандской аристократии. В Книге Страшного суда, которая является сводом общей переписи населения Англии, завершённым в 1086 году, речь идёт о том, что «фактически все „землевладельцы в Корнуолле“ имели английские имена, что делает невозможным разграничить корнцев и англичан». Однако разделение населения графства на корнский и английский народы существовало постоянно на протяжении всего Средневековья, доказательством чего выступают документы — например, устав города Труро 1173 года, который чётко разграничивал оба народа.

Графство Корнуолл в развитом Средневековье передавалось различным английским дворянам, но в 1337 году оно получило статус герцогства, и Эдуард Чёрный Принц, старший сын и наследник короля Англии Эдуарда, стал первым герцогом Корнуолла, чтобы увеличить собственные богатства. Большая часть Корнуолла принадлежала первому герцогу, Эдуарду, и последующие английские герцоги Корнуолла были крупнейшими землевладельцами в Корнуолле. Английской монархией для Корнуолла были созданы два института, первый из которых — герцогство Корнуолл (одно из двух в Англии), а другой — корнский суд и парламент оловянных рудников (которые осуществляли управление оловянной промышленностью). Эти два института были созданы для того, чтобы «простые корнцы считали, что им дан особый конституционный статус, чтобы отразить их особую культурную самобытность». Однако герцогство Корнуолл постепенно утратило свою политическую независимость от Англии в связи с централизацией власти Лондона, и во время раннего периода правления в Англии династии Тюдоров корнцы начали чувствовать себя как "подчинённые люди, культура, свободы и развитие которых находились под контролем англичан ". Это ярко проявляется в 1490-х годах при обложении королём Англии Генрихом VII бедных корнцев сбором средств для его военных кампаний против короля Шотландии Якова IV и Перкина Ворбека из династии Йорков. Это, конечно, вызвало выступления корнцев, прежде всего восстание 1497 года, которое было подавлено королевской властью.

Корнский язык был наиболее распространён на западе от реки Теймар примерно до середины 1300-х годов, когда среднеанглийский язык начал использоваться как язык общения между корнцами. Ещё в 1542 году английский путешественник, врач и писатель Эндрю Борд описывал, что в Корнуолле разговаривали на двух языках: корнском и английском («Cornysshe» и «Englysshe»), но многие из его жителей не понимали английского. В связи с применением нормандского языка как первого языка среди английской аристократии корнский язык использовался как «лингва франка» в Корнуолле, особенно в отдалённых западных уголках. Большинство корнских помещиков выбирали девиз на корнском языке на собственных гербах, чтобы подчеркнуть свой особый социальный статус. Однако после Реформации в Англии по приказу её короля Эдуарда VI во всех церквях королевства было обязательно введено богослужение на английском языке, что означало вытеснение из церковной жизни латыни и местных кельтских обычаев. Такие действия привели к восстанию в Корнуолле и части Девоншира против сплошной англизации церковной жизни, особенно после принятия Акта об Однородности, которым запрещались все языки, кроме английского, для богослужения. Указанное свидетельствует о защите корнцами собственного языка от засилья английского. Однако восстание было подавлено — во многом благодаря помощи иностранных наёмников. Таким образом, было положено начало полному прекращению существования корнского языка. Реформаторское англиканство стало средством англизации Корнуолла; протестантизм оказал мощное культурное влияние на корнцев, более тесно связав их с Англией, одновременно значительно уменьшив политические и языковые отношения с бретонцами Бретани.

Гражданская война в Англии (1642—1651 г.г.), политическое противостояние между сторонниками и противниками короля в тот период разделили население Англии и Уэльса. Однако в гражданской войне Корнуолл остался консервативным, став устойчивым очагом поддержки роялистов (сподвижников монарха). Мирное время, которое наступило после окончания гражданской войны, отличалось дальнейшим расширением английского языка в общении между корнцами, иммиграцией англичан в Корнуолл. К середине XVII столетия использование корнского языка территориально сократилось до дальних западных территорий, что вызвало определённый интерес к языку у ряда исследователей. Из-за уменьшения употребления корнского языка активно происходил процесс ассимиляции корнцев, вхождение их в английскую культурную среду.

Возрождение и современность

Значительное влияние на корнцев оказала промышленная революция. Как следствие экономика Корнуолла стала полностью интегрированной с английской. В период индустриализации много усилий было приложено для разработки паровой машины, которая вместе с водяным насосом способствовала промышленной добыче полезных ископаемых. Промышленная добыча олова и обработка меди в Корнуолле отразили корнскую специфику, как и двигатели и тяжёлая промышленность. Ведущий корнский инженер-горняк Ричард Тревитик стал «такой неотъемлемой частью культурного наследия Корнуолла, как и любая выдающаяся личность из кельтского прошлого». Заметными достижениями Р. Тревитика являются разработка двигателя с высоким давлением пара, который использовался для перекачивания воды, а также создание паровой тележки, катящейся по рельсам, ставшей прототипом будущих паровозов. 21 февраля 1804 года указанный паровоз Р. Тревитика был использован для тяги нескольких вагонеток вдоль рельсовых путей между металлургическими заводами города Пенидаррена недалеко от Мертир-Тидвил в Уэльсе, проведя первый в мире поезд.

Во второй половине XIX века в Корнуолле наблюдалась деиндустриализация, которая сопровождалась закрытием шахт, что обусловило для корнуольцев экономический и культурный спад, тогда как рост в Европе и увлечение романтическим национализмом и влияние кельтского возрождения вызвали в графстве социальный, языковой и художественный интерес к корнской средневековой этнологии. Этот всплеск интереса способствовал изучению доиндустриальной культуры корнцев, их языка как основного признака корнский национальной идентичности и этнической принадлежности. Первым значительным шагом в возрождении стало опубликование в 1904 году знатоком корнского языка Генри Дженнером Словаря корнского языка. Орфография корнского языка Г. Дженнера основывалась на корнском языке, на котором говорили в XVIII веке, хотя его ученик Роберт Мортон Нэнси позже разработал правописание на основе среднекорнского языка, который использовался в XVI веке, когда корнский ещё не испытал существенного влияния английского языка.

В 1924 году для развития, сохранения и поддержания «кельтского» в графстве Корнуолл создана Федерация обществ Старого Корнуолла (Federation of Old Cornwall Societies), а в 1928 году подобная организация Gorseth Kernow. Далее, в 1951 году, была сформирована корнская националистическая политическая партию «Сыновья Корнуолла» (Mebyon Kernow). Повышенный интерес к кельтским языкам и культуре, тесные связи между кельтскими народами в 1960-е и 1970-е годы стимулировали популяризацию движения за самоуправление Корнуолла. Как в Шотландии, Уэльсе и Северной Ирландии, в Корнуолле деятели корнской культуры начали настаивать на официальном изучении в школах корнского языка, а корнские националисты потребовали большей политической автономии для Корнуолла — например, вхождения Корнуолла в состав Соединенного Королевства на правах отдельной пятой части с собственной корнской Ассамблеей.

Расселение

Корнцы проживают в графстве Корнуолл, но после эпохи Великих географических открытий в начале нового времени, как и остальные британцы, они были привлечены к английской колонизации Америки и другим миграциям. Сначала число переселенцев было небольшим: те, кто покидал Корнуолл, обычно селились в Северной Америке или в портах и на плантациях островов Карибского бассейна.

В первой половине XIX века жители Корнуолла были лидерами в выплавке олова и меди, а их добыча была основным занятием корнцев. Однако рост конкуренции в этих отраслях со стороны Австралии, Малайи и Боливии при истощении месторождений полезных ископаемых в середине столетия привёл к экономическому спаду, вызвав эмиграцию из Корнуолла. В каждое десятилетие с 1861 года по 1901 год Корнуолл оставляло примерно 20 % мужского населения. Также имел место выезд за границу квалифицированных корнских инженеров, фермеров, торговцев и горняков. В Великобритании корнские семьи селились в Северо-Восточной Англии, особенно в Тиссайде, чтобы зарабатывать себе на жизнь собственными навыками добычи угля на местных шахтах.

Многие корнские эмигранты XIX века со временем вернулись в Корнуолл, в то время как уровень эмиграции из Корнуолла после Первой мировой войны снизился. Однако благодаря устойчивым международным связям корнская диаспора, сосредоточенная в англоязычных странах, таких как Австралия, Канада, Южно-Африканская Республика и Соединённые Штаты Америки, сохранилась и в наше время «очень влиятельной».

Культура

Сохранение самобытной корнской культуры обусловлено географической изоляцией Корнуолла. Во-первых, она отличается от собственно английской культуры, а во-вторых, для неё характерно наличие кельтских традиций. По словам Павла Роберта Магочия, украинско-канадского профессора исторических и политических наук Торонтского университета, элементами культуры корнцев является корнский двигатель, колядки, регби и духовой оркестр. Культура корнуольцев наиболее сильно связана с культурой лиц, на протяжении истории захватывавших Корнуолл, горной промышленностью графства, а аспекты всего этого нашли своё отражение в кухне, символах и самобытности корнцев.

Корнуолл имеет собственные традиции чествования кельтских христианских святых. Например, чествование Святого Пирана, христианского аббата V века, возможно — ирландского происхождения, который является покровителем добытчиков оловянных руд и всего Корнуолла. Согласно распространённому мифу, Пиран был ирландским учёным, изучал христианство в Древнем Риме, а по воле Верховного короля Ирландии должен был утонуть в Ирландском море, однако вместо этого вышел на берег в Корнуолле, в Перранпорте, чтобы проповедовать христианство. Флаг Святого Пирана — полотно чёрного цвета с белым крестом в центре — в 1838 году был принят как «Штандарт Корнуолла» и введён как флаг графства Корнуолл. Указанный стяг стал для корнцев символом их собственной самобытности, его стали поднимать на различных зданиях, в том числе на здании Совета Корнуолла. День Святого Пирана сегодня является ежегодным престольным праздником Корнуолла, который отмечается 5 марта и сопровождается фестивалем корнской культуры и истории.

Язык

Корнский язык происходит от бриттской ветви островных кельтских языков. Он наиболее близок к бретонскому, в меньшей степени к валлийскому языку (хотя они не полностью взаимопонятны). Вытеснение корнского языка английским было завершено в конце XVIII века. Это было обусловлено значительным английским культурным влиянием на Корнуолл в XVI—XVIII веках. Однако точное время вымирания языка корнуольцев не ясно и до сих пор остаётся спорным.

Возрождение корнского языка началось в 1904 году с публикацией Генри Дженнером книги «Словарь корнского языка». Орфография корнского языка Г. Дженнера основывается на корнском языке, на котором говорили в XVIII веке, хотя его ученик Роберт Мортон Нэнси позже разработал правописание на основе среднекорнского языка, который использовался в XVI веке, когда корнский ещё не претерпел заметного влияния английского языка. В течение нескольких следующих десятилетий интерес к корнскому языка увеличился, одновременно появилось несколько систем этого языка со своими сторонниками и противниками. Эти системы в широком использовании были, как правило, к концу ХХ века. В 2008 году была принята стандартная письменная форма корнского языка.

Несмотря на возрождение корнского языка, количество его носителей остаётся незначительным — все они, как правило, энтузиасты, которые овладели языком через настойчивое его изучение. Не существует такой географической части Корнуолла, где бы этот язык использовался как общая разговорная речь определённой части населения. Повсеместно в графстве говорят на корнском диалекте английского языка. Однако в 2009 году корнский язык преподавался в 50 начальных школах, BBC Radio Cornwall регулярно осуществляет трансляции радиопередач на корнском.

Верования

В глубокой древности религией корнских бриттов было политеистическое язычество с сочетанием анимистических верований, где ведущее место отводилось жрецам — друидам. Раннее христианство в Корнуолл проникло еще в I веке, но его последователями были лишь единичные посетители Британии, например, галльский богослов Присциллиан, который, вероятно, был сослан на острова Силли. Кельтское христианство было принесено в Корнуолл в 520 году Святым Петроком, гэльским монахом из Ирландии, по происхождению бриттом из королевства Гливисинг, что в нынешнем Уэльсе. От этого периода «становления христианства» остался только гранитный монумент с высоким крестом. В дальнейшем в Корнуолле христианство проповедовалось и другими святыми, которые сегодня почитаются в графстве. В Средневековье в Корнуолле господствующей была римско-католическая церковь. Даже в XVII веке корнцы были «ревностными католиками», которые поголовно отвергали Реформацию. Однако англиканство всё-таки медленно стало общим для всего Корнуолла, способствуя одновременно англизации корнуольцев. Благодаря деятельности Джона Уэсли в Корнуолле в XVIII—XIX веках быстрое распространение приобрел и методизм, евангельское движение, направленное на возрождение истинности Англиканской Церкви.

Отрывок, характеризующий Корнцы

Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.