Гвент (королевство)
| Гвент | |||||||
| валл. Gwent | |||||||
| королевство | |||||||
| |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||
 Средневековые королевства Уэльса | |||||||
| Столица | Кайрвент, Портскевет | ||||||
| Язык(и) | валлийский | ||||||
| Религия | христианство | ||||||
| Форма правления | монархия | ||||||
| Короли Гвента | |||||||
| - VII век | Мейриг ап Теудриг | ||||||
| - 931—974 | Морган ап Оуайн | ||||||
| - 1015—1033 | Ридерх ап Иестин | ||||||
| - 1055—1063 | Грифид ап Лливелин | ||||||
| - 1063—ок. 1070 | Карадог ап Грифид | ||||||
Гвент (валл. Gwent) — одно из кельтских королевств средневекового Уэльса, которое занимало земли в междуречье Уая и Аска, в юго-восточной части бывшей территории расселения племени силуров, наиболее романизированном регионе Уэльса. Название королевства происходит от имени его столицы — Кайрвент, которое, в свою очередь, представляет собой усвоенную кельтами Венту Силуров (лат. Venta Silurum), гражданский центр римской администрации в этих местах.
Легендарным основателем королевства средневековые источники указывают Карадога Врейхвраса, который был очевидно назван в честь героя силуров Каратака, и, вполне вероятно, был представителем кельтской династии связанной с местной римской аристократией[1]. Время образования королевства относят к V веку, в начале которого состоялся уход из Британии римских легионов.
Династические процессы в Гвенте привели в конце VI века к выделению королевств Феррег (Fferreg) и Эргинг (Ergyng), а основным внешним фактором для Гвента стало падение бриттских государственных образований в Глостере и Бате после битвы при Дирхеме в 577 году, в результате чего англосаксы вышли к границам Гвента[2]. В VII веке в Гвенте приходит к власти новая династия. Мейриг ап Теудриг, король Гливисинга, находящегося на западе от Гвента в междуречье Тауи и Аска, становится также королём Гвента. В дальнейшем история обоих валлийских королевств была тесно связана, потомки Меурига правили и Гвентом и Гливисингом до их падения, кроме того, неоднократно оба королевства управлялись одним монархом. С именем Меурига и его отца связано одно из важнейших событий в ранней валлийской истории — битва при Тинтерне, произошедшей в VI веке[3], в которой войска южного Уэльса одержали победу над англосаксами, остановив их экспансию и определив границу по Уаю[4]. Также Меуриг вернул посредством брака Эргинг.
Тенденция к объединению с Гливисингом и централизации продолжалась до начала VIII века, когда Ител ап Морган стал правителем обоих королевств. При его потомках сложилась система управления этими территориями, которая просуществовала до X века, и в соответствии с которой две ветви династии Мейрига делили между собой власть в Гвенте и Гливисинге. При этом, титул короля Гливисинга имел больший статус, и зачастую название Гливисинг распространялось на земли обоих королевств. В то же время, восточная часть не теряла своего имени — Гвент, сохранялся и титул короля Гвента. Так Ассер, повествуя о взаимоотношениях Альфреда с валлийцами, чётко разделяет братьев Брохвайла и Френвайла, королей Гвента, и короля Гливисинга — Хивела ап Риса. Аналогично, источники начала X века говорят о королях Грифиде, Кадугане и Каделле, современниках Хивела Доброго. С другой стороны, жалованные грамоты правителей Гвента и Гливисинга, равно как и хроники, не дают возможность говорить о какой-то фиксированной территории у каждого из них, они перемещали свои дворы в пределах всех земель королевств, которые составляли собой мозаику из их владений[5].
Середина X века была ознаменована правлением ещё одного монарха, объединившего королевства под своей рукой. Морган Старый и Великий , получив Гвент от отца в 931 году, подчинил себе Гливисинг и основал объединённое королевство, названное в его честь Морганнуг или Гулад-Морган («Страна Моргана», валл. Gwlad Morgan), в которое входили практически все земли юго-восточного Уэльса, за исключением потерянного в пользу Мерсии Эргинга и полуострова Гауэр, отошедшего к Дехейбарту. Второе название страны Моргана сохранилось в имени лордства, а затем английского графства, Гламорган[6].
Со второй половины X века в Морганнуге происходит появление новых сил, когда представители рода Мейрига продолжают носить королевские титулы, но зарождаются и новые династии, оспаривающие у них эти права. Так в 950 году в Гвенте объявляется некий Ноуи ап Гуриад, неизвестного происхождения, который именует себя королём Гвента и удерживает большую часть земель. Ему наследуют его сын Артвайл и внуки Родри и Грифид, сыновья Элиседа. В 1015 году в качестве короля Гвента указывается некий Эдвин, и, наконец, чуть позднее этого времени в Гвенте получает власть Ридерх ап Иестин, чьи потомки принимают титул королей Гвента и Морганнуга, и с которого начинается активное участие юго-восточного Уэльса в внутриваллийских политических смутах XI века. Ридерх после смерти Лливелина ап Сейсилла, короля Гвинеда и Дехейбарта, подчиняет себе силой Дехейбарт, и удерживает за собой весь южный Уэльс на протяжении 10 лет до 1033 года, когда он согласно «Хронике принцев» гибнет от рук ирландцев при неясных обстоятельствах. Сын Ридерха — Грифид тоже не ограничивается Гвентом, и как и отец захватывает Дехейбарт себе, когда король Гвинеда Грифид ап Лливелин, изгнавший нового короля Дехейбарта — Хивела ап Эдвина, отвлекается от своего собирания Уэльса на отражение очередного вторжения англосаксонского войска на восточных границах. В течение десятилетия Грифид ап Ридерх правит южным Уэльсом, однако терпит поражение от Грифида ап Лливелина, которому в результате всё таки удаётся объединить весь Уэльс под одной короной[7].
Грифид ап Лливелин в 1063 году терпит поражение от Гарольда Годвинсона и гибнет, объединённый Уэльс вновь распадается на составлявшие его королевства. Гвент остаётся под властью Гарольда, и тот начинает строить в Портскевете свой замок, однако в этот момент на историческую арену выходит Карадог, сын Грифида ап Ридерха, который нападает на замок и отбивает его, подчиняя себе Гвент, затем под его власть подпадает и Гливисинг. После этого Карадог, следуя традиции отца и деда, ввязывается в борьбу за власть над Дехейбартом с его королями Маредидом и Рисом, сыновьями Оуайна, а потом с Рисом ап Теудуром. Параллельно с усобицей на западе Морганнуга, на восточных границах происходило становление нормандского графства Херефорд, первого элемента военно-феодального образования, известного под названием «Валлийская марка». Активная деятельность Вильяма Фиц-Осберна, графа Херефорд, по формированию линии обороны из ряда возведённых им замков (Монмут, Карисбрук, Чепстоу и Вигмор), закрывших пути из южного Уэльса в Англию, а затем и его вторжения в сам Уэльс, привели к тому, что графу удалось установить английскую власть в Гвенте в начале 1070-х годов[8]. В составе Валлийской марки на бывшей территории Гвента образовался ряд лордств марки: Абергавенни, Кайрлеон, Чепстоу, Эуйас, Гвинллуг, Монмут и Аск[9]. В 1535 году сохранившиеся лордства марки равно как и земли, перешедшие в королевский домен, расположенные на землях, ранее входивших в Гвент, во исполнение Акта о Законах Уэльса были включены в состав новообразованного графства Монмутшир[10].
См. также
Напишите отзыв о статье "Гвент (королевство)"
Примечания
- ↑ Davies, John. A History of Wales. — London: Penguin, 2007. — P. 51. — 736 p. — ISBN 0140284753.
- ↑ Koch, John Thomas. Celtic Culture : A Historical Encyclopedia. — Santa Barbara: ABC-CLIO, 2005. — P. 1312. — 2129 p. — ISBN 1851094407.
- ↑ [www.tintern.org.uk/history.htm The Tintern Village Website]
- ↑ Lloyd, John Edward. A History of Wales From The Earliest Times To The Edwardian Conquest. — London: Longmans, Green, and Co., 1912. — Т. I. — P. 274. — 356 p.
- ↑ Davies, Wendy. Wales in the Early Middle Ages. — Leicester: Leicester University Press, 1982. — P. 102—103. — 280 p. — ISBN 0718511638.
- ↑ Ibid. P. 103.
- ↑ Ibid.
- ↑ Ibid. P. 104.
- ↑ Lieberman, Max. The March of Wales: A Borderland of Medieval Britain 1067-1300. — Cardiff: University of Wales Press, 2008. — 160 p. — ISBN 070832116X.
- ↑ [owain.vaughan.com/1535c26/#section3 Laws in Wales Act 1535] (англ.). Owain Vaughan. — Текст Акта о Законах Уэльса. Проверено 23 января 2010. [www.webcitation.org/61D4yGGgZ Архивировано из первоисточника 26 августа 2011].
Ссылки
- [www.castlewales.com/gwent.html The Early Welsh Kingdoms: Gwent & Glywysing] (англ.). Castles of Wales. — Список правителей королевств Гвент и Гливисинг. Проверено 23 января 2010. [www.webcitation.org/66vbto6WS Архивировано из первоисточника 15 апреля 2012].
- [www.historyfiles.co.uk/KingListsBritain/CymruGwent.htm Post-Roman Celtic Kingdoms (Celts of Cymru): Ewyas, Gwent] (англ.). The History Files. — Список правителей королевства Гвент. Проверено 23 января 2010. [www.webcitation.org/66vbuMD09 Архивировано из первоисточника 15 апреля 2012].
Отрывок, характеризующий Гвент (королевство)
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
