Дублин (королевство)
Поделись знанием:
К:Появились в 839 годуК:Исчезли в 1171 году
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..
Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
(перенаправлено с «Королевство Дублин»)
| Королевство Дублин | ||||
| ирл. Dubh Linn древненорв. Dyflin | ||||
| королевство | ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
 Максимальная территория королевства Дублин (розовый цвет) и других норвежских поселений (зелёный цвет) в Ирландии | ||||
| Столица | Дублин | |||
| Язык(и) | древнесеверный древне- и среднеирландский | |||
Королевство Дублин (англ. Kingdom of Dublin, ирл. Ríocht na Dubh Linn) — средневековое королевство, образованное норвежскими викингами в Ирландии. Территория королевства в основном совпадает с территорией, занимаемой историческим графством Дублин. Столица королевства находилась в городе Дублин.
История
Викинги нападали на Ирландию начиная с 795 года. В 837 году норвежский викинг Тургейс вторгся на север Ирландии и, воспользовавшись междоусобицами, покорил Ульстер, а также захватил Армаг, важнейший религиозный центр Ирландии. На захваченных территориях он в 839 году создал королевство Дублин (древненорв. Dyflin). О самом Тургейсе известно очень мало, наиболее достоверные сведения о Тургейсе содержатся в ирландских анналах, однако эти сообщения очень кратки. Более обширные сведения находятся в трудах поздних христианских историков, однако содержащиеся в них данные написаны несколько веков спустя на основании легенд и отвергаются большинством современных историков как малодостоверные. Считается, что Тургейс и его преемники построили на захваченных территориях ряд крепостей — Аннагассан, Дублин, Уэксфорд, Уотерфорд, Корк и Лимерик. Также Тургейс вмешался в междоусобицы на юге Ирландии, но в 845 году Маэлсехнайлл мак Маэл Руанайд, будущий верховный король Ирландии, смог захватить Тургейса, после чего утопил его в Лох-Оуэле в Уэстмите.
В 851 году норвежцы были выгнаны из Дублина датчанами, однако в 853 году норвежский флот, которым командовал Олав (Анлав), сын норвежского конунга, вновь завоевал Дублин. Точно не установлено, чьим сыном был Олав. Часто его отождествляют с упоминаемым в исландских сагах Олавом Белым, который по сообщению саг захватил Дублин и его окрестности примерно в это же время. Однако сведения о происхождении, смерти и жёнах Олава Белого и Олава (Анлава) Дублинского не совпадают.
Олав, став правителем королевства, вскоре сделал соправителями своих братьев, Ивара (Имара) I и Асл, после чего отправился в Норвегию, однако около 867 года вернулся. В 865—870 годах Олав совместно с братом Иваром, который в это время управлял Лимериком, вёл успешные войны против пиктов и короля Стратклайда. А в 871 году Олав вновь отправился в Норвегию, где вскоре и погиб.
Ивара, брата Олава, часто ошибочно отождествляют с легендарным датским викингом Иваром Бескостным, носил также титул rex Nordmannorum Totius Hiberniæ et Britanniæ, он считается первым королём Йорка — королевства, части Данелага, населённой норвежцами. При этом Ивару пришлось бороться с датчанами из Дейры, которые попытались захватить Дублин, но были разгромлены у Странгфорд-Лох, причём их правитель Хальвдан погиб.
О правлении ближайших преемниках Ивара известно мало. В 902 году король Лейнстера Кербалл мак Муйрекайн смог захватить Дублин, выгнав оттуда норвежцев. Однако в 917 году норвежская армия под командованием Ситрика II, одного из внуков Ивара I, и его брата Рагнара смогла вновь отвоевать Дублин. В 918 году Рагнар захватил Йорк. В 921 году Ситрик сменил в Йорке Рагнара, а Дублин уступил своему брату Гутфриту (Готфриду). Готрид в Анналах Ульстера назван «самым жестоким королём скандинавов». Он нападал грабительские походы на соседей. После смерти в 927 году своего брата Ситрика ненадолго стал королём Йорка, но через шесть месяцев был выгнан королём Англии Этельстаном. Борьба за Йорк между королями Дублина и Англии шла с переменным успехом до 954 года, когда королевство Йорк было окончательно присоединено к Английскому королевству.
К середине 900-х годов Дублин превратился в процветающий торговый город. Наибольшего могущества королевство достигло при правлении Олава (Анлава) III Кварана. Под его властью была обширная территория вокруг Дублина. Однако постепенно мощь королевства стала угасать. Существенно ослабили позиции викингов Дублина попытки распространить свою власть на северную Англию. Этим воспользовались ирландские короли, которые начали постепенно отвоёвывать потерянные земли. Одним из поворотных пунктов явилась битва при Таре в 980 году, где Олав потерпел поражение от короля Миде Маэлсехнайлла мак Домнайлла. А окончательно подорвала самостоятельность Дублина битве при Клонтарфе между армиями королевств Мунстер и Лейнстер, которая произошла в 1014 году неподалёку от Дублина. Армия короля Лейнстера состояла в основном из викингов-наёмников из Дублина и Оркнейских островов. Битва закончилась победой армии из Мунстера, однако её король Бриана Бору погиб. Король Дублина Ситрик IV Шелковая Борода в битве участия не принимал, однако политическая самостоятельность королями Дублина вскоре оказалась утрачена, и теперь уже викинги платили дань ирландцам, но при этом сохранили своих королей и контроль над все более растущей международной торговлей. В результате короли Дублина стали проводить политику союзов и соглашений с местными кельтскими племенами, позволившими им удерживать власть до второй половины XII века.
В 1052 году Дублин оказался подчинён королём Лейнстера Диармайтом мак Маэл-на-м-Бо, посадившего королём своего сына Мурхада. После этого Дублин надолго стал предметом спора между королями Лейнстера, Мунстера и Коннахта, а также викингами Дублина. В 1102 году Дублин был захвачен королём Норвегии Магнусом III Голоногим, но его гибель в 1103 году помешала норвежцам укрепиться в Ирландии.
В XII веке викингам удалось вернуть власть в Дублине, однако им приходилось бороться с королём Лейнстера Диармайт мак Доннхад мак Мурхада.
В 1169 году английские войска под предводительством короля Генриха II вторглись в Ирландию. Они сравнительно быстро покорили Уэксфорд и взяли без особого труда штурмом Дублин. Генрих II был признан папой римским как Лорд Ирландии и в 1171 году провозгласил Дублин королевским городом. В итоге королевство Дублин прекратило своё существование.
Список королей Дублина
- 839—845: Тургейс (Turgeis, Thorgest, Thorgísl, ум. 845), король Дублина с 839
- 853—871: Олав I (Olaf, древненорв. Óláfr, ирл. Amlaíb, ум. 871/873), король Дублина с 853
- 856—873: Ивар I (Ivar, ирл. Ímar, ум. 873), король Дублина с 856, король Йорка с 866, правитель Лимерика, брат предыдущего
- 863—867: Асл (Ausile, древненорв. Hásli, ум. 873), король Дублина с 863, брат предыдущего
- 873—875: Эйстейн (Eystein, ирл. Oistín mac Amlaíb, ум. 875), король Дублина с 873, сын Олафа
- 873/875—877: Хальфдан (Альбанд) (Halfdan, Alband, ум. 877), король Дублина и Йорка с 873/875, брат Ивара
- 877/877—881: Бард (Bard, ирл. Bairith, ум. 881), король Дублина с 877/877, правитель Лимерика 845—880, приёмный отец Эйстейна
- 881—883: N мак Асл (ирл. N mac Auisle, ум. 883), король Дублина с 881, сын Асла (имя неизвестно)
- ???—???: Элоир Яркнессон (Eoloir Jarnknesson), король Дублина (?), сын Яркна
- ок.883—888: Сигфрит (Sichfrith, Sigfrid, ум. 888), король Дублина с ок. 883, правитель Лимерика ???—888
- 888—893: Ситрик I (Sitric, Sigtryggr, ирл. Sitriuc mac Imar, ум. 896), король Дублина 888—893, 894—896, правитель Лимерика с 888, сын Ивара
- 893—894: Ситрик, ярл
- 894—896: Ситрик I (вторично)
- 896—902: Ивар II (Ivar, ирл. Ímar, ум. 904), король Дублина 896—902, внук Ивара I
- 902—917: в составе королевства Лейнстер
- 917—921: Ситрик II Каох (Слепой) (Sitric, Sigtryggr, ирл. Sitriuc Cáech, ум. 927), король Дублина 917—921, король Йорка с 921, внук Ивара I, брат Ивара II
- 921—934: Готфрид I (Godfrid, Guthfrith, ирл. Gofraid ua Ímair, древненорв. Góröðr, ум. 934), король Дублина с 921, король Йорка в 927, брат предыдущего
- 934—941: Олав II Гутфридссон (древненорв. Óláfr Guðrøðarson, ирл. Amlaíb Mac Gofraid, ум. 941), король Дублина с 934, король Йорка в 937 (?), сын предыдущего
- 940—945: Блакайр (древненорв. Blákári Guðrøðsson, ирл. Blácaire mac Gofrith, ум. 948), король Дублина с 941, сын Гутфрита
- 945—947: Олав III Кваран (древненорв. Óláfr Sigtryggsson, Óláfr Kváran, ирл. Amlaíb mac Sitric, Amlaíb Cuarán, ум. 981), король Дублина 945—947, 952—980, король Йорка 941—943/944, 949—952, сын Ситрика II
- 947—948: Блакайр (Блаккр) (вторично)
- 948—951: Готфрид II (древненорв. Guðrøðr Sigtryggsson, ирл. Gofraid mac Sitriuc, ум. 951), король Дублина с 948, сын Ситрика II
- 952—980: Олав III Кваран (вторично)
- 980—989: Глуниайрн (древненорв. Járnkné Óláfsson, ирл. Glúniairn mac Amlaíb, ум. 989), король Дублина с 980, сын предыдущего
- 989—1036: Ситрик IV Шелковая Борода (Sitric, Sigtryggr, ирл. Sitriuc mac Amlaíb, ум. 1042), король Дублина 989—1036, брат предыдущего
- 1036—1038: Эхмарках мак Рагнайлл (ирл. Echmarcach mac Ragnaill, ум. 1064/1065), король Дублина 1036—1038, 1046—1052, король Мэна и Голлуэя 1052—1064, сын либо Рагнайла, сына Олава III, либо Рагнайла, короля Уотерфорда
- 1038—1046: Ивар (Имар) III (Ivar Haraldsson, ирл. Ímar mac Arailt, ум. 1054), король Дублина 1038—1046, сын Харальда (Аральта), сына Олафа III
- 1046—1052: Эхмарках мак Рагнайлл (вторично)
- 1052—1070: Мурхад мак Диармата (ум. 1070), король Дублина с 1052, король Мэна с 1061, сын короля Лейнстера Диармайта мак Маэл-на-м-Бо
- 1070—1072: Домналл мак Мурхада (ум. 1075), король Дублина 1070—1072, 1074—1075, король Лейнстера с 1072, сын предыдущего
- Дом Ивара (династия Уи Имар)
- 1070/1072—1074: Гофрайд I Олавссон (ирл. Gofraid mac Amlaib mac Ragnaill, ум. 1075), король Дублина 1070/1072—1074, сын Олава, брата Эхмаркаха мак Рагнайлла
- Династия Дал Кайс (Уа Бриайн)
- 1072 (?): Тойрделбах Уа Бриайн (ум. 1086), король Мунстера и Верховный король Ирландии с 1068, король Дублина в 1072
- 1074—1075: Домналл мак Мурхада (вторично)
- Династия Дал Кайс (Уа Бриайн)
- 1074—1086: Муйрхертах Уа Бриайн (ум. 1119), король Мунстера и Верховный король Ирландии с 1086, король Дублина 1074—1086, сын Тойррлделбаха
- 1086—1089: Энна мак Диармата (ум. 1092), король Дублина 1086—1089, король Лейнстера с 1089, брат Мурдаха
- Дом Ивара (династия Уи Имар)
- ок.1091—1094: Гофрайд II Меранах (Гудрёд Крован) (Godred Crovan, ирл. Gofraid mac meic Arailt, Gofraid Méranech, ум. 1095), король Дублина ок. 1091—1094, король Мэна с 1079, сын или племянник Ивара III
- Династия Дал Кайс (Уа Бриайн)
- ок. 1094—1102: Домналл мак Муйрхертайг Уа Бриайн (ум. 1135), король Дублина ок. 1094—1102, 1103—1118, сын Муйрхертаха
- 1102—1103: Магнус III Голоногий (1073—1103), король Норвегии с 1093, король Мэна и Островов с 1098, король Дублина с 1102
- Династия Дал Кайс (Уа Бриайн)
- 1103—1118: Домналл мак Муйрхертайг Уа Бриайн (вторично)
- 11??—1115: Доннхад мак Мурхада (ум. 1115), король Дублина 11??—1115, король Лейнстера с 1098, сын Мурдаха
- 1115—1117: Диармайт мак Энда (ум. 1117), король Дублина и Лейнстера с 1115, племянник предыдущего, сын Энды мак Мурхада
- 1118—1126: Энна Мак Мурхада (ум. 1126), король Дублина с 1118, король Лейнстера с 1117, сын предыдущего
- 1126—1127: Конхобар Уа Конхобайр (ум. 1142), король Дублина 1126—1127, король Миде с 1142, сын Тойрделбаха Уа Конхобайра, короля Коннахта
- Неизвестная династия
- 1133: Торкайл (Торкель) (ум. после 1133), король Дублина в 1133
- Династия Дал Кайс (Уа Бриайн)
- 1141—1142: Конхобар Уа Бриайн (ум. 1142), сын Диармайта Уа Бриайна, короля Мунстера
- Неизвестная династия
- 1142—1148: Оттар Оттарссон (ум. 1148), король Дублина с 1142
- 11??—1146: Рагнал мак Торкайл (ум. 1146), король Дублина 11??—1146, сын Торкеля
- 1146—1160: Бродар мак Торкайл (ум. 1160), король Дублина с 1146, брат предыдущего
- 1160—1162: Аскульф мак Торкайл (ум. 1171), король Дублина 1160—1162, 1166—1170, брат предыдущего
- 1162—1166: Диармайт Мак Мурхада (ум. 1171), король Дублина 1162—1166, 1170—1171, король Лейнстера с 1126, сын Доннхада мак Мурдаха
- Неизвестная династия
- 1166—1170: Аскульф мак Торкайл (вторично)
- 1170—1171: Диармайт Мак Мурхада (вторично)
См. также
Напишите отзыв о статье "Дублин (королевство)"
Литература
- Бирн Фрэнсис Джон. Короли и верховные правители Ирландии / Пер. с англ. Иванова С. В.. — СПб.: Евразия, 2006. — 368 с. — 500 экз. — ISBN 5-8071-0169-3.
- Джонс Гвин. [ulfdalir.ru/literature/161 Викинги. Потомки Одина и Тора] / Пер. с англ. З. Ю. Метлицкой. — М.: ЗАО Центрополиграф, 2005. — 445 с. — 6 000 экз. — ISBN 5-9524-1748-5.
- Downham Clare. Viking Kings of Britain and Ireland: The Dynasty of Ívarr to A.D. 1014. — Edinburgh: Dunedin, 2007. — ISBN 1-903765-89-0.
- Mac Airt, Seán and Gearóid Mac Niocaill. [www.ucc.ie/celt/published/T100001A The Annals of Ulster (to AD 1131)]. — Dublin: DIAS, 1983.
- Holiday Ch. [www.archive.org/details/cu31924026361257 The Scandinavian kingdom of Dublin]. — Dublin: M. H. Gill, 1884.
Ссылки
- [my.raex.com/~obsidian/irel.html#Dublin Ireland: Dublin] (англ.). Obsidian’s Lair: Regnal Chronologies. Проверено 4 февраля 2010. [www.webcitation.org/66xjxiXsa Архивировано из первоисточника 16 апреля 2012].
- [www.friesian.com/germania.htm#dublin Kings of Dublin] (англ.). Philosophy of History. Проверено 4 февраля 2010. [www.webcitation.org/66ybM6b8O Архивировано из первоисточника 17 апреля 2012].
- [fmg.ac/Projects/MedLands/IRELAND.htm#_Toc189483187 KINGS of DUBLIN] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 5 февраля 2010. [www.webcitation.org/66xjyJDzh Архивировано из первоисточника 16 апреля 2012].
Отрывок, характеризующий Дублин (королевство)
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..
Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
